- Вот и ты наконец! - воскликнула Коростылева. - Познакомьтесь, это товарищ Завьялов.
- Филонов, - назвал себя парень, не подавая руки, и кивнул.
- Речь идет об апрельском номере, Слава, - сказала Коростылева. - Ты для него снимал вместе с Гольцевым, Шапиро и другими. Там есть сюжеты предмайского соревнования. Помнишь?
- Ну, помню, - ответил Филонов и недоуменно посмотрел на Завьялова.
- Прекрасно, - сказала Коростылева. - Подойди к столу. Ты знаешь, где сделан этот снимок?
- Понятия не имею. Что за снимок?
- Мы тоже не знаем. На конверте проставлена только фамилия: И. Иванов. Я надеялась, что ты знаешь…
- А что, собственно, случилось? Какой-нибудь режимный объект врезался? Это длинное здание на заднем плане? Да? А вы из какой организации, товарищ? - обратился Филонов к Завьялову.
- Нет, нет, Слава, ты совсем не про то, - остановила его Коростылева, - речь идет о розыске человека. Женщины.
- Жена? Дочь? - деловито осведомился Слава.
- Дочь, - буркнул Завьялов, не скрыв раздражения.
Филонов, делая вид, что не замечает тона Завьялова, сказал:
- На этом снимке я что-то не вижу детей. Помнится, я снимал четырех близнецов…
- Товарищ Завьялов разыскивает женщину, погибшую во время войны, - сказала Коростылева, с укором посмотрев на Филонова. - Ему сообщили, что она погибла, а он убежден, что узнал ее на этом снимке.
- Когда возвращаются те корреспонденты из-за границы? - спросил Завьялов Коростылеву, чтобы прекратить этот никчемный разговор.
- Вопрос нескольких дней.
- Вы разрешите позвонить?
- Конечно. Я сама вам позвоню. У вас есть телефон?
- Есть. - Завьялов вырвал листок из блокнота, записал номер и положил на стол. - Но разрешите позвонить мне самому. Очень трудно сидеть в бездействии и ждать.
- Конечно, конечно… Мы сделаем отпечаток с этого негатива. Я думаю, вам приятно будет иметь фотокарточку. Она будет готова завтра. Оставим у секретаря редакции на ваше имя.
- Спасибо.
Все. Завьялов может уходить. Он крепко жмет руку Коростылевой и, проходя, слегка кивает этому мальчишке Филонову. Что может помнить такой парень? Ветер в голове. Серебристая нейлоновая куртка. Молнии. Пижон! Разве он знает, что такое страдание, боль?.. Мальчишка! Как их теперь называют, таких? А-а, стиляга!
Завьялов медленно, очень медленно спускается на первый этаж.
Его ждало еще одно разочарование. На третий день он позвонил в редакцию, и ему сказали, что фотокорреспонденты еще не вернулись. А еще через два дня Коростылева сама позвонила Завьялову. Корреспонденты вернулись, смотрели фото и утверждают, что понятия не имеют об авторе снимка. Она очень сожалеет. Будет стараться установить, откуда этот И. Иванов. Разумеется, сейчас дело усложнилось. Потребуется время. А пока… Почему бы Завьялову не обратиться в отдел розыска лиц, пропавших без вести? В подобных случаях так все делают. Ведь он знает имя, отчество, фамилию и, наверно, год рождения этой женщины. Она советует ему обратиться… Надеется… Желает ему… Разговор окончен.
Прошла неделя с тех пор, как Завьялов вернулся в Москву. Что ему удалось узнать за это время? Что найти? Только эту вот фотокарточку. Правда, снимок ясный, четкий. Девять на двенадцать. Вот он перед ним на письменном столе. Старик в шубе, женщина в шляпке, и между ними она. Ах, если бы можно было заставить эту женщину в шляпке еще чуть отклонить голову!
Завьялов прикрывает пальцами старика и женщину. Теперь видна только Оля. Совсем близко, совсем рядом… "Симонюк не верит, что я найду тебя. Он считает, что тебя вообще не надо искать. Он не верит в теплый ветер. А я… я верю".
Внезапно Завьялов встает и резким движением кладет карточку на стол изображением вниз. Довольно! Ему не нужно это окаменевшее изображение. Надо искать настоящую, живую, а не окаменевшую Олю. Черт с ними, с этими фоторепортерами, которые сами не помнят, что снимают!
Коростылева тоже будет искать. Хороший человек! Искренне хочет ему помочь. Не надо пренебрегать ее советами. Она говорила о какой-то организации, отделе розыска…
…Завьялов сидит на длинной деревянной скамье в плохо освещенном коридоре и ждет своей очереди. Ждет уже давно, когда откроется эта плотная, окрашенная коричневой краской дверь с черной табличкой "Прохорова К. М.".
Наконец Завьялов входит. Маленькая комната. Маленький канцелярский стол. За ним женщина в форме лейтенанта милиции. Очевидно, это и есть "Прохорова К. М.".
- Садитесь, - сухо говорит женщина.
Ей лет под пятьдесят. Худощавое, с выдающимися скулами лицо, холодные, колючие глаза. Волосы завязаны в пучок.
Завьялов садится.
- Слушаю, - говорит Прохорова.
- Я хочу разыскать человека, который, как я считал, умер, - начинает Завьялов. Обстановка действует на него угнетающе, и он старается соответственно этой обстановке говорить официально. - Ее зовут Ольга Алексеевна Миронова. Сведения о смерти я получил в 1944 году. А теперь увидел ее фото в журнале. Место и точное время съемки установить не удалось. Мне хотелось бы…
- Документы, - прерывает его Прохорова.
Завьялов покорно вынимает паспорт и кладет его на стол, но Прохорова даже не дотрагивается до паспорта.
- Я прошу документы, удостоверяющие степень вашего родства. Кем приходится вам гражданка, которую вы разыскиваете? Жена, дочь, сестра?
- Знакомая, - говорит после паузы Завьялов.
- Гражданин, мы не разыскиваем знакомых. Отдел занимается розыском только прямых родственников. - Прохорова решительным движением придвигает к Завьялову его паспорт и бросает нетерпеливый взгляд на дверь.
- Но… но это моя… фактическая жена, - поспешно говорит Завьялов. - Из-за войны мы не успели оформить наш брак! Мы познакомились в 1941 году…
- Закон о признании только зарегистрированных браков вышел в 1944 году. У вас было время оформить свои отношения.
- Да, но…
Нет, он не может больше произнести ни слова. Только с ненавистью смотрит на эту костлявую женщину. Даже если бы он знал, что в ее силах найти Олю, и тогда не смог бы заставить себя говорить в эту минуту. Теперь голос Прохоровой доносится до него как бы из-за стены:
- и… мы не можем тратить время и средства на поиски просто "знакомых"…
Завьялов берет паспорт, сует его в карман. Резко встает, идет к двери. И вдруг снова слышит ее скрипучий, высокий голос:
- Вы, конечно, считаете, что я не права? Завьялов оборачивается. Он вдруг замечает
румянец на впалых щеках Прохоровой. От раздражения? От стыда?
- …Тысячи людей до сих пор не могут найти своих детей, отцов, матерей, - продолжает Прохорова, - а вы через двенадцать лет вдруг вспоминаете о какой-то своей знакомой! И вам кажется справедливым требовать, чтобы мы начали ее розыск, оторвали от дела десятки людей, расходовали наши и без того небольшие средства. И все это только потому, что вам показалось, будто вы увидели женщину, с которой были знакомы, просто знакомы пятнадцать лет назад! И вы считаете, что я не права?
- Я не задумываюсь над тем, правы вы или нет, - медленно отвечает Завьялов, - меня это не интересует. Но я хочу сказать: когда в самолете находится один из двух людей, которые полюбили друг друга, а потом в этот самолет попадает зенитный снаряд или его прошивает пулеметная очередь и он сгорает в воздухе… Я хочу сказать, что это достаточно уважительная причина, чтобы не зарегистрировать брак вовремя. Будьте здоровы!
- Подождите!
Он останавливается уже у самой двери.
- Вернитесь и сядьте, - говорит Прохорова. В ее голосе звучат властные нотки, и Завьялов возвращается, садится на стул.
- Расскажите все с самого начала, - говорит Прохорова, придвигает к себе лист чистой бумаги, берет остро отточенный синий карандаш. - Итак, Ольга Алексеевна Миронова?.. Она служила в армии? Звание, возраст, фронт, номер части?…
И Завьялов рассказывает ей все с самого начала. Ему очень трудно говорить, но, чтобы сказать "да", "она служила в армии", "да, в кадрах", назвать фронт и номер ее полка, чтобы произнести все это, ему не надо делать усилий. И он отвечает коротко, сухо, как на до^ просе. Вопрос - ответ, вопрос - ответ…
О большем Прохорова не спрашивает. Ее не интересуют чувства. Только факты. И даты.
Наконец Прохорова откладывает карандаш в сторону и говорит:
- Еще один вопрос. Не хотите - не отвечайте. Если Миронова, как вы уверены, жива, то, значит, самолет тогда не разбился. Или она спаслась каким-то чудом? Так?
- Очевидно, - соглашается Завьялов.
- Тогда почему же она вам не писала? Ведь до этого, по вашим словам, вы все время переписывались?
Опять этот проклятый вопрос!
- Меня продолжительное время не было в части, - говорит Завьялов, глядя вниз, на пол.
- Но ваши сослуживцы знали, где вы находитесь? Они могли бы переслать письмо.
- Туда, где я был, писем не посылают, - сказал Завьялов.
Она понимает его по-своему.
- Но из любой секретной командировки в конце концов возвращаются. Вот вы же вернулись. А писем от нее не было? Так?
- Так.
- Вам не приходило в голову, что это - осложняющее обстоятельство? Оно плохо вяжется с вашим предположением, что Миронова жива. Или…
- Я был на оккупированной территории, - резко говорит Завьялов, глядя прямо в глаза Прохоровой. - Товарищи думали, что меня уже нет в живых.
Ничего не отражается на лице Прохоровой, ни удивления, ни сожаления, ни осуждения.
- Так думали ваши товарищи, - невозмутимо повторяет она. - Но ведь Миронова не могла этого знать? Вы исключаете такую мысль: может быть, кто-нибудь из ваших друзей написал ей, что вы погибли?
Завьялов подумал немного.
- Исключено. Я один знал номер ее полевой почты. Кроме того, я попал на вражескую территорию только через месяц после извещения о ее смерти. Обычно в течение месяца я получал от нее не меньше двух писем.
- Вот видите, - говорит Прохорова, - все данные говорят о том, что вы ошиблись и этот человек… эта Ольга Алексеевна Миронова погибла.
- Нет!
Прохорова пристально смотрит ему в глаза и после недолгого молчания говорит:
- Хорошо. Пишите заявление. Вот вам бумага. Пишите: "В отдел по розыску лиц, пропавших без вести. Прошу начать розыск гражданки Мироновой Ольги Алексеевны…"
Он шел по улице, повторяя про себя: "Прошу начать розыск гражданки Мироновой Ольги Алексеевны… Прошу начать розыск…"
Эта фраза его гипнотизировала. Нелепая фраза: "Начать розыск гражданки…" Все это ужасно противно, и эта холодная, безликая комната, и похожая на допрос беседа, и эти тусклые, оловянные глаза. "Прошу начать розыск гражданки…"
Но у него не было другого выхода. Да и этот путь - его последняя надежда. Он должен будет снова прийти туда, в эту комнату. Прохорова не уверена, что можно рассчитывать на какой-нибудь результат раньше, чем через две-три недели. Так и сказала: "Разумеется, можно наведаться и раньше, если есть время…"
Если есть время!.. У него есть время даже на то, чтобы бежать, лететь, идти, ползти… Только бы знать, что он приближается к Оле!
Завьялов дошел до площади Белорусского вокзала. Спустился в метро. Доехал до площади Свердлова. Перешел на станцию площади Революции. Сел в поезд, идущий к Арбатской площади.
Лил сильный дождь, когда Завьялов вышел на улицу. Люди кучками стояли в подъездах и в подворотнях. На улице стало пустынно. Только у газетного стенда, невзирая на дождь, толпились люди. Постановление ЦК о мерах по ликвидации последствий культа личности… Теплый ветер!..
Завьялов шел по тротуару один. Люди, стоявшие в подъездах, прижавшиеся к стенам домов, с недоумением смотрели на медленно идущего под дождем Завьялова.
Он не замечал их взглядов, погруженный в свои невеселые мысли. Внезапно его окликнул звонкий голос:
- Привет старшему поколению!
Это был Виктор, двоюродный брат Завьялова, приехавший из Ленинграда и уже два часа ожидавший его у подъезда.
7. Сколько на свете правд?
- Очень романтическая история, очень… - задумчиво сказал Виктор, и глаза его загорелись. - Значит вы думаете, она жива?
- Убежден в этом.
- Интересно… Ну, а если вы ее отыщете? Тогда что? Поженитесь?
- Не… знаю. Это будет зависеть прежде всего от нее.
- Очень интересно, - повторил Виктор и перевел взгляд на фотокарточку, стоящую на столе. - Это они?
- Да, - ответил Завьялов.
…Двоюродный брат Виктор был единственным из оставшихся в живых родственников Завьялова. Через несколько лет после окончания войны Завьялов неожиданно получил от него письмо из Ленинграда. Виктор, студент первого курса автодорожного института, писал, что только что похоронил отца и остался круглым сиротой.
Завьялов немедленно ответил. Он всегда будет рад повидать своего родственника, с которым ему еще ни разу не довелось встречаться. И послал ему немного денег.
С тех пор он стал почти регулярно высылать Виктору небольшую сумму. Летом 1952 года Виктор впервые приехал к Завьялову на летние каникулы.
Невысокий, худощавый парень в поношенной лыжной куртке и далеко не новых брюках сразу понравился Завьялову. Он был остер на язык, немного самоуверен и вместе с тем по-ребячески наивен. Он прожил тогда у Завьялова около двух месяцев.
Еще раз Виктор заехал к Завьялову в 1954 году, направляясь на производственную практику.
Прошло два года. И вот теперь, уже будучи инженером-дорожником, Виктор снова сидел в комнате Завьялова, на этот раз в приличном, спортивного покроя костюме, и, вытянув ноги, слушал рассказ Завьялова.
Этот парень жил у него семь дней, и Завьялов начал привыкать к Виктору. Все же он никогда не рассказывал ему об Оле. Завьялов уже приступил к работе. Вечерами они беседовали о разных вещах - и больше всего о том, что в эту весну и лето 1956 года волновало весь народ, о предстоящей работе Виктора (он был назначен в Сибирь, в распоряжение одного из облдортрансов), о предстоящем в будущем году молодежном фестивале в Москве.
Но случилось так, что сегодня Завьялов, не выдержав установленного Прохоровой срока, позвонил ей по телефону. Он получил сухой ответ: еще ничего не известно, да и вряд ли что-нибудь выяснится в ближайшее время.
Лаконичный ответ Прохоровой поверг Завьялова в уныние.
Он вернулся домой, увидел Виктора, крутящего ручку радиоприемника, вдруг почувствовал, что не может больше носить свое горе один, и сразу, не колеблясь, рассказал Виктору об Ольге.
- …Красивая, - сказал Виктор, беря в руки фотокарточку и тщательно разглядывая ее. - Сколько же ей теперь лет?
- В сорок первом было семнадцать. Значит, теперь тридцать два.
Виктор осторожно поставил фото на прежнее место.
- Очень интересно, - сказал он. - Прочел бы в газете - не поверил.
- Почему?
- Слишком уж романтично.
- В газетах описываются случаи куда романтичнее.
- Да уж не говорите!.. - согласился Виктор и снова включил приемник, медленно вращая ручку.
Донеслись обрывки слов диктора, потом пение какого-то хора, затем комнату наполнило завывание "глушилки". Виктор резко выключил приемник, сказал:
- Глушат… Не понимаю зачем?
- Много передают антисоветчины, - автоматически ответил Завьялов: мысли его были заняты другим.
- Знаете, Владимир Андреевич, - сказал Виктор, - как-то в общежитии мы слушали радио, поймали одну из этих станций. Видимо, "глушилка" ее еще не настигла. Нас было трое, и все мы сделали вид, будто не знаем что это та станция. Это было давно, года три назад. Вскоре после смерти, Сталина. Диктор говорил об арестах и концлагерях, но не произнес еще ни одного слова, которое прямо указывало бы, что речь идет о нашей стране. Но все мы догадывались, что он говорит о нас, и только делали вид, будто не понимаем что к чему. Потом диктор произнес в первый раз слово "Сталин", и тот парень, что сидел у приемника, поспешно выключил его и очень громко сказал: "Вот сволочи!" И все мы повторили: "Вот сволочи!" И поспешно разошлись. А вот сейчас оказалось, что все это правда.
- Что правда? - спросил Завьялов. Теперь он уже внимательно слушал Виктора.
- Ну… все это. Насчет арестов и вообще. А мы глушили. И сейчас глушат. К чему? Разве мы сами не сможем отличить правду от лжи?
Завьялов пристально поглядел Виктору в глаза. Тот выдержал взгляд. "Ну ответь же, ответь!" - прочел Завьялов в этих широко открытых, совсем еще мальчишеских глазах.
- Когда мой близкий товарищ или человек, в которого я верю, критикует что-то в нашей жизни, - медленно сказал Завьялов, - я слушаю его и часто соглашаюсь с ним. И сам, в свою очередь, критикую. А вот когда критикует враг, то мне хочется дать ему по морде.
- Почему? Разве правда становится неправдой, если о ней говорит враг?
- Ты слишком формально рассуждаешь, Виктор. Разумеется, и враг может назвать действительно существовавшие ошибки и преступления. Это было бы просто нелепо, если бы он не использовал против нас какие-то реальные факты. Но дело не только в фактах.
- А в чем же?
- В том, черт подери, что я не могу обсуждать эти вопросы с позиций элементарной арифметики! - воскликнул Завьялов. - Ты сейчас говоришь так, как будто и голова твоя не думает и сердце молчит. Для меня тоже правда - всегда правда, но из уст врага она никогда не выходит иначе, как в оснащении десятков неправд…
- Откиньте их.
- Опять арифметика! Представь себе: ты работаешь долго, напряженно, делаешь, как ты убежден, очень важное дело, устаешь, даже поесть не всегда успеваешь. А рядом с тобой сидит человек и бубнит: "Ты устал!" И это правда! "Ты голоден". И это тоже правда! "Ты не всегда копал ту землю, которую было нужно копать, и не всегда получал те всходы, какие ожидал", - не успокаивается тот человек. И это тоже правда! "Так брось же свою бессмысленную работу, брось лопату, кирку, перестань трудиться, прекрати! Все тщетно, все ложь - и твои усилия, и твои надежды…" Вот что тебе говорит враг!..
Завьялов умолк.
- А как вы думаете, Владимир Андреевич, - неожиданно спросил Виктор, - если бы жив был Ленин… он велел бы глушить эти радиопередачи?
- Я знаю, только одно: когда русские буржуазные газеты поливали грязью революцию, Ленин распорядился их закрыть. Это исторический факт.
- А если… - начал Виктор, но его прервал звонок входной двери. - Я открою, - сказал он и вышел в переднюю.
"Кто бы это мог быть?" - подумал Завьялов. Он услышал, как открылась дверь и чей-то незнакомый мужской голос спросил:
- Товарищ Завьялов дома?
Завьялов вышел в переднюю. Незнакомый человек в сапогах, в габардиновом пальто и в кепке спросил его:
- Вы товарищ Завьялов? Владимир Андреевич? Мне нужно поговорить… Моя фамилия - Антонов… - Он просунул руку за отворот пальто, вынул красную книжечку и протянул ее Завьялову. - Я из уголовного розыска.
- Откуда? - недоуменно переспросил Завьялов.
- Из милиции, - повторил Антонов, все еще держа свою книжечку в протянутой руке.
Завьялов машинально взял ее и, не раскрывая, возвратил.
- Войдите.
- Мне уйти? - спросил Виктор.