…Лагерь располагался в Сибири, около Туруханска. Жил Судосев в старом сарае, сыром, темном, со всех сторон обдуваемом ледяными ветрами. После приезда, на второй день, их распределили по бригадам, дали ватные штаны с фуфайками и погнали валить лес. Тяжелой работы Ферапонт не боялся, беспокоило его другое - их охраняли солдаты с винтовками. Людьми никто не считал. Утром им давали баланду, в обед - снова баланду, на ужин - чай из трав и кусочек хлеба. Работать же приходилось за троих: рубить лес, возить к берегу Енисея, где после разлива его сплавляли вниз по реке.
Настали теплые дни. Все позеленело, прояснилось небо. А у зеков жизнь стала еще тяжелее. С удлинением дня увеличился и объем работы. Люди от усталости валились с ног. Вдобавок, им не давали покоя комары и слепни. В лес без сеток даже и не заходи. Марлю продавали в аптеке, но марля доставалась не всем. Люди спасение нашли в солидоле. Мазали лица колесным маслом - и так, испачканные, рубили лес. Считай, без отдыха. Сядешь на пенек отдышаться - конвоиры уже вскидывают винтовки. Для них жизнь заключенного гроша ломанного не стоила.
В бараках тоже не лучше. Летней ночью комары летали стаями. Люди вокруг бараков жгли костры, в них клали сырой мох и сосновый лапник. В небо поднимался горький, съедающий глаза дым. И так - до утра, пока не холодало и не пропадали назойливые насекомые.
Через год Судосева поставили бригадиром. Начальник, правда, небольшой, таких в лагере около пятидесяти, но все равно стало повольнее. Отпускали его в Туруханск. Это село считалось райцентром. Оно нравилось Ферапонту: стояло на высоком берегу Енисея. Улицы широкие и зеленые. Земля - песчаная, красноватая, будто кто-то покрасил ее луковой шелухой. Дома, кроме бывшего монастыря, деревянные.
По улицам бродили коровы и бегали взлохмаченные собаки - лайки, которых зимой запрягали в маленькие нарты. Жители уже привыкли к заключенным. Однажды Ферапонту выпал выходной, и он вечером пошел в кино. В клубе к нему подсела девушка, лет девятнадцати-двадцати. Худенькая, стеснительная. На ней, как и у других ее подруг, была связанная из собачьей шерсти кофта, на голове синий платок. После фильма Ферапонт с Дашей (так звали девушку) бродили по той улице, где стоял ее дом. Он был немного покосившимся - сгнили нижние венцы. Когда дошли до крыльца, Даша попросила его вернуться. Если отец увидит, говорит, кнутом исхлещет. Пришлось уйти. Да и боялся Судосев лагерного начальства: оно было хуже собак.
Через полмесяца он вновь встретился с Дашей, и она сказала ему: живет с матерью и отчимом. Есть две сестренки - Галя и Глафира. Они учатся в школе. Отец работает паромщиком, мать - уборщицей в школе. Сама закончила семь классов, трудится сборщицей смолы.
И Ферапонт открылся ей: рассказал о своих близких, о Вармазейке, за что попал сюда. Молодые люди понравились друг другу, в их сердцах зажегся тот огонь, о котором говорят одним словом - любовь!
Родителям Даши понравился крепкий парень. Ферапонт был красивым, высоким, не зазнавался, лишних слов не говорил. Неприятно им было лишь то, что в каждый приход Ферапонт своей любимой приносил лесные цветы. В селе считали это привораживанием. Сказала ему об этом Даша - стал носить цветы под фуфайкой. И все равно сестренки Даши не выдержали и похвастались подругам. И распространилась по всему Туруханску молва, что Даша спит с ссыльным.
Черные сплетни сильнее ветра. Услышал об этом начальник лагеря, Судосева пригласил к себе. Почти час "песочил" бывшего фронтовика, затем посадил в карцер, где ему двое суток ничего не давали есть. Что потом было - один Инешке знает. Выручила Даша. Сама пришла в лагерь и призналась в любви к Ферапонту.
Вскоре они поженились. Теща была верующей, Судосеву пришлось венчаться. Вместо свадьбы только накрыли стол, со стороны жениха там никого не было - начальство не разрешило.
Пришел 1953-й год. Умер Сталин. Лагерь сразу загудел ульем. Однажды летним ясным утром, когда Судосев стоял вместе с другими в строю перед бараком, начальник стал выкрикивать фамилии. В их число и он попал. "В чем дело, куда-нибудь в другое место отправят?" - защемило его сердце. Теперь он переживал и о жене.
- Кого назвал, те сейчас же собирайте вещи. Мы вас сегодня отпускаем домой. На пристани ждет баржа. Спешите, - наконец-то сообщил радостную весть начальник.
Неожиданное известие напугало Ферапонта. "Как домой, Дашу куда оставлять, она в положении", - думал он про себя. Быстро собрал вещи, попрощался с товарищами, с комендатуры забрал документы (там ему также дали буханку хлеба и немного сахара) - и скорей в Туруханск.
Даша как будто ждала его. Дома она была одна. Взрослые находились на работе, сестренки - в школе.
- Ну, Дашок, теперь на вольный свет. Я заново родился! - И сказал ей, что его освободили.
- Сейчас куда, в Мордовию поедем? - подняла голубые глаза молодая жена.
- Вот родишь мне - тогда поедем. Дорога длинная. Успеем.
- Успею, так успею! - проговорила жена со слезами радости и стала собирать стол.
… Вспоминая о прошедших годах, Судосев не заметил, как подошла к нему Дарья Павловна. Тронула за плечо.
- Хорошо будет, если Числав домой вернется. По внуку очень соскучилась, места себе не нахожу, как на фотографии его увидела…
- И я буду очень рад приезду сына. Вернется он. Зря обещаний не дает - в меня пошел, - ушел от тяжелых воспоминаний Ферапонт Нилыч. Улыбнулся жене и легко встал из-за стола, будто с плеч сбросил потерянные годы.
* * *
Зерновые и овощи засеяны. Колхозники легко вздохнули - пришла пора отдыха. Из Саранска с концертом в Вармазейку приехали артисты. Сельский дом культуры был переполнен - яблоку негде упасть. Гости плясали - пели, читали стихи, ставили сценки.
Концерт смотрели и Казань Эмель с женой. Оба нарядные. На Эмеле новая рубашка с открытым воротом, на плечах Олды перекинут тонкий белый платок. Как и все, они от души хлопали: а как же, такие встречи у них редко бывают.
На сцену вышел лысый мужчина лет пятидесяти. Улыбаясь, посмотрел в зал и сказал:
- Друзья, у кого есть желание разбогатеть? - сам вытащил из кармана купюру, помахал ею. Все смеялись, выйти никто не выходил.
- Я, кыш бы тебя побрал! - спрыгнул со своего места Эмель и, прихрамывая, направился к сцене.
- Вай, лягушачий глаз, засмеют! - крикнула вслед Олда и хотела было ухватить за рукав. Не успела, - руки сорвались, и бабка повалилась на сидевшего впереди мужчину.
В зале оживились.
- Значит, так, - стал учить на сцене старика артист. - Вот здесь десять рублей, видишь?
- Вижу, чай, не слепой, - хваля себя, улыбнулся Эмель.
Артист вслух назвал серию, протянул ему купюру. Тот пощупал-покрутил, даже понюхал и, оставшись довольным, сказал:
- Того… смотри, если мне попадет - не верну…
- Попробуй, попробуй! - замахал лысой головой фокусник и хитро подмигнул. Достал газету, ножницы, купюру завернул в газету, стал ее резать.
- Э-э, кыш бы тебя побрал, мы так не договаривались! - заерзал Эмель.
Артист зажег спичку, поджег газету. От нее остался только пепел.
- Тьфу! - плюнул старик и собрался было спускаться со сцены: чего здесь ждать - деньги - то сгорели, зря только выходил…
Артист подошел к нему, правую руку опустил в карман рубахи старика, вынул ту же купюру.
- Посмотрите, Ваша?
Петухом закудахтал Эмель, не зная, что делать.
- Серию, серию посмотри! - кричали из зала.
- Бабка, помоги-ка! - растерялся Эмель.
Олду будто ветром сдуло на сцену, она от волнения теребила платок, который недавно привезла дочь Зина из Саранска и который всему селу успела показать.
- Ты смотри, Олда, получше смотри, не проведет тебя этот леший? - потребовал Эмель. Сам повернулся в сторону артиста и сказал: - Ты, это, не ругай меня, очки я забыл…
- Посмотрите, посмотрите серию! - вновь раздалось.
Олда назвала цифры - в зале вновь загудели: серия была та же.
- Сейчас что, нам спускаться? - открыла дырявый рот старуха.
Оба хотели уйти, артист их остановил:
- Подождите, подождите. Зря что ли поднимались? - и положил деньги в карман старика.
- Хорошему человеку ничего не жалко!
До конца концерта Эмель все щупал карман рубахи, словно там лежало не десять, а тысяча рублей. И Олде не сиделось на месте, она веретеном крутилась на стуле: то локтем мужа пихнет, то подмигнет ему: вот это мы!
Выходя из клуба, Бодонь Илько сказал:
- Что, Эмель покштяй14, за шампанским не пошлешь?
- Как же, жди, - не выдержала Олда и так посмотрела на соседа, что тот даже попятился.
- Илько, думаю, неплохую мысль высказал, - по пути домой издалека начал старик. - Считай, дармовые деньги цапнули…
- Молчи, дармовщик! Не вышла бы тебе на выручку, с пустым карманом остался. Сразу я раскусила: хи-хи-хи да ха-ха-ха!
- Это ты уж зря, Олдуша, - старался успокоить хозяйку старик. - Сама же видела, не все артисты играют на деньги, за них нужно спину гнуть…
- Знаю, как гнешь… Когда-нибудь цыгане украдут лошадей - всю жизнь будешь платить - не расплатишься.
Зашли в дом, разделись. Олда села на скамью, довольным голосом бросила:
- Ну, ладно, давай, как просил Илько…
Эмель вынул купюру из кармана и протянул бабке.
Та ее с одной стороны рассмотрела, с другой - никак не поймет.
- Это что такое?
- Десять рублей!
- Чудила, да это же карта!
В руках Олды действительно была бубновая дама. Наклонишь ее - дама улыбается, перевернешь - та же улыбка!
* * *
После жарких дней похолодало, с запада потянулись лохматые облака. Плывут по небу - ни конца, ни края. Сыплют мелким дождем.
Дом у лесничего как крепость на опушке леса. Загорожен высоким, с человеческий рост забором. В нем две двери. Узкая ведет к крыльцу, широкая - к надворным постройкам. За день они открываются два раза: утром, когда хозяин выезжает на работу, и вечером, когда возвращается. Все, что есть на дворе, можно хорошо разглядеть только с верхушки вековой ели. Дерево стоит чуть в стороне от бьющего из земли родника. Залезешь на нижние ветви - перед глазами откроется дом с десятью окнами. Срублен он недавно - в теплые дни из бревен еще сочится смола.
За домом - два двора. В большом, по всей вероятности, держат лошадь. Перед ним две телеги и тарантас. Дворы, как и дом, покрыты железом, окрашенным в зеленый цвет.
Около узкой двери, съежившись, лежит большая, с теленка ростом, черная собака. Когда тихо скулит - сплюснутые, похожие на листья конского щавеля уши медленно двигаются… Видимо, собаке снится что-то свое, очень приятное…
Вот ветер встряхнул голую верхушку ели и оттуда, из-под облаков, медленно крутясь, упала ветка на ее спину. Собака вскочила, и по всему лесу раздалось рычание.
На крыльцо вышел хозяин - Захар Данилович Киргизов. Тяжело сел на скамью, внимательно посмотрел вокруг, словно хотел застать вора и, никого не заметив, сунул в рот два пальца и пронзительно свистнул.
Собака тут же подбежала к нему, стараясь лизнуть волосатую руку.
- Ну, ну, раззява! Перестань! Хватит играть!.. Некогда. Вот на тебе, грызи! - Захар Данилович бросил большую кость. - На твое счастье, с вечера осталась. Прости, брат, каждый день мясом тебя не могу кормить. Как говорят, человеку - что помягче, собаке - что не прожуешь… Наклонился, погладил собаку по спине и добавил: - Конечно, вкусное не всем достается. На сегодня, Тарзан, новое задание дал. Сам дал! - Захар Данилович взглядом показал на небо, будто оттуда смотрел на них Инешкепаз, - Выходит, Ему - мясо, тебе - требуху… Без лицензии. Ничего, брат, не поделаешь, каждый свое требует. Ты грызи давай, пора собираться. - И зашел в избу.
Вскоре Киргизов с Тарзаном уже шагал по Бычьему оврагу. Не торопился. Времени достаточно…
Овраг глубокий, весь в кочках и осоке. Тянулся от лесничества до Суры. Рядом с ним постанывали вековые сосны, будто шептались о своих прошедших годах, о том, как когда-то здесь, в этих глухих местах, прятался со своим отрядом лучший друг Стеньки Разина - мурза Акайка.
Давно это было, очень давно. Те времена почти позабылись. Когда был живым дед Захара Даниловича, часто рассказывал: повстанцы, кому удалось вырваться от смерти, остались здесь жить. Срубили дома и с дальних сторон привезли своих родственников - так и появилась Вармазейка… Так это было или иначе - знает только один Инешке. А вот сосны поют те же заунывные песни, которые они пели в старину: зимой - протяжные, похожие на вой метели, весной - нежным шепотом Суры и птичьими трелями, осенью, такими же, как сегодняшний день, - будто кто-то ушибся и взывает о помощи…
Пошел мелкий дождь. Захар Данилович поднял воротник плаща. Плащ был грубый, из брезента - сто дождей выдержит, не промокнет. При ходьбе скрипел. От дождя шуршала и высокая, по пояс, трава, которую никогда не скашивали. Не от изобилия сена. Отсюда ее не поднимешь наверх: очень уж крутые берега у оврага. Такие крутые, что только лишь через одно место удалось проложить тропку. Там, где Сура делает изгиб и замедляет свой бег. А может, только кажется, что замедляет?
Долго Захар Данилович шагал по глубокому оврагу. Ноги то и дело тонули в мягком, сыром мху. Чувствовал он себя неважно - болела голова от похмелья. Наконец вышел к березовому лесу. Здесь деревья пониже, от их белизны лес светлел, отгоняя "хворь" лесничего.
- Тарзан, хватит, дошли! - крикнул Захар Данилович.
Бегущая впереди него собака остановилась около узкого ручейка и, высунув язык, тяжело задышала.
Дойдя до овчарки, Киргизов сбросил с плеча мешок, присел на корточки, зачерпнул ладонями воду. Она ломила зубы.
- Эка, брат, какие все начальники. - Захару Даниловичу вспомнилась вчерашняя ночь. - Застрели, говорит, лося - и всё тут. Лось не пес - хлебом не заманишь. На заре, возможно, и выйдет лосиха со своим теленком, - он хмуро посмотрел на собаку. - Да и их сразу не возьмешь. Забыл, как недавно на лося напоролись?
Собака лежала с закрытыми глазами. Лесничий поднял ношу и - чавк-чавк-чавк! - перешагнул через ручеек под березу и тихо произнес:
- Вот здесь их встретим…
Вытащил из котомки топор, начал рубить ветки.
Вскоре вырос шалаш. В нем живи сколько хочешь: ни дождя тебе, ни холода…
Вскоре и дождь перестал. Из-за облаков выглянуло солнце. Потеплело, даже душно стало.
"Смотри-ка, весна будто молодая вдовушка, - думал про себя Киргизов. - Сначала прячется-скрывается, потом сама вешается на шею". И здесь вспомнилась ему Зоя Чиндяскина, кассирша своего лесничества. Та рано, на второй год после свадьбы, осталась без мужа. Тот по пьянке на тракторе перевернулся в озеро и утонул.
Однажды ехал Захар Данилович с Зоей из банка и, улыбаясь, сказал ей:
- Не боишься, деньги украду?
- Не боюсь, - игриво ответила она. - Что бояться, в чеке Ваши инициалы, а не мои. Да ведь и в банке видели нас обоих. - С минуту помолчав, сказала: - Я, Захар Данилыч, другого боюсь.
- Чего? - удивился тогда Киргизов.
- Глаз лесничего. Иногда они такие острые - будто раздевают!
Потом всю дорогу молчали.
… Как-то перед новогодними праздниками Захар Данилович в своем кабинете просматривал документацию. В это время зашла Чиндяскина. Зашла в слезах и стала жаловаться: золовка - сестра убитого мужа - при всех оскорбила ее за связь с лесничим.
Золовку (а она работала уборщицей) Киргизов уволил в тот же день. Сам однажды, за полночь возвращаясь из райцентра, завернул сани прямо к Зое. Там и переночевал. Женщине сказал: "Все равно за глаза сплетничают…"
Теперь о ней постоянно думает, иногда даже забывая свои обязанности. Зайти к ней тоже боязно. Анфиса, постылая жена, глаза выцарапает. Вот ведь как в жизни бывает!
В полночь снова заморосил дождь. Потом перестал, и все как-то затихло.
В плаще было тепло. Согревал Захара Даниловича и Тарзан. Долго он не мог заснуть, все думал и думал о Зое. Потом вспомнил прошедший вечер. Вчера приезжали к нему три высоких гостя: двое из Министерства лесного хозяйства и директор лесокомбината Потешкин.
Анфиса собрала хороший стол, поставила три бутылки водки. Жена умеет угощать гостей. В этом деле ей нет равных. Только все равно сварливый характер сказывается: после их ухода такие "угощения" покажет - белый свет мил не будет. Вот и вчера, как только гости сели в машину, жена сразу набросилась на него: "В доме куска хлеба нет, а ты все людей приглашаешь…"
Киргизов сорвал со стены ремень, который привез еще со службы в морфлоте, и давай ее "парить". Хозяйка испуганной курицей вылетела на улицу. Когда вернулась в дом, Захар Данилович уже спал.
Жена сама выбрала свою судьбу. Когда Захар Данилович вернулся со службы, Анфиса юлой крутилась вокруг него. Так и пришлось жениться.
Да разве это жена? Доброго слова от нее не дождешься. В одном только она не промах - каждый год по пять-шесть бычков откармливает. Деньги копит. На что столько? Сёме, сыну? Тот, как женился, сразу ушел из дома. Приходит лишь в гости и то в месяц раз. В разводе Анфиса виновата. Перед женитьбой отрезала единственному сыну: "Приведешь эту черную тряпку - на себя обижайся!" Боялась, наверное, что лишний рот будет в доме. Внука соседская старуха нянчит.
На что жене столько денег? Ходит в одной и той же залатанной фуфайке, на голове всегда черный платок, и в зеркало не смотрится. Да и что там увидит - длинный нос и глубокие морщины? Или, глядя на свое отражение, вспомнит разрезанные подушки, которыми его упрекала?
Подушки стали яблоком раздора вот из-за чего. Их подарила теща, мать Анфисы, которая живет на Украине. Однажды жена сказала ему: "На маминых подушках спишь!"
Не выдержал Захар Данилович, хоть и не пьяным был: схватил ножницы и - чик-чик-чик! - обе подушки как под саморезку положил. Мягкими были они - из гусиного пуха. Положишь голову - будто на белых облаках лежишь. Устала, видать, голова, надоели подушки, поэтому и в пух пустил.: летите, гусиные перья, по лесу, к деревьям прилипайте. А там, глядишь, вас птицы заметят, в гнезда перенесут. А гнездо у Киргизова, видите ли, жесткое и холодное - будто из камня.