- А вышло вот как, - вновь издалека продолжил старик. - Встретился потом Верепаз у святого источника, Он спрашивает меня: "Емельян Спиридоныч, ты что-нибудь слышал о своей Вармазейке?" - "Нет, ничего не слыхал. Наверное, кто-нибудь нехороший слух пустил…" - "Вай-вай-вай! - удивился Инешке, - хочу напомнить тебе о былых годах, а ты сразу начал с плохих вестей". - И стал вот о чем рассказывать. Были, говорит, времена, когда на месте Вармазейки шумел дремучий лес. Такой непроходимый - шагу не ступишь. Дерево к дереву прилипало, трава выше человека. Птицы еле пролетали меж деревьями. Ну, скажем, соловьи и кукушки, те еще пролетят, а вот рябчик там или сова - те уже не могли.
Шел Инешке над лесом, как шел - облаком плыл, и что, думаете? На том месте, где Пор-гора, людей увидел. Ну, с нас ростом, возможно, чуть ниже. - Эмель показал на Бодонь Илько, стоявшего около двери.
- Ну, были, тогда что? - не выдержал Федор Варакин.
- Эка, какой непонятливый ты, Федор Петрович. Сам из вороньей породы, днем и ночью бы каркал, а здесь ничего не смыслишь…
Те жители были наши предки. От них мы произошли! Пор-гора продвинулась потом к селу, когда попятились и поредели леса. Люди поднялись со стороны Суры корчевать лес. Ведь не будешь деревья грызть - хлеб нужен.
- Э, Эмель леляй, это ты уже "кисель" варишь. Картошку из Америки привезли, об этом сам читал в книге, - сказал Бодонь Илько.
- Слушай тогда, курносый. Кроме девок ты ничего не щупал - куда не надо не суйся. Та картошка была другой, чем сейчас. Она росла местами вдоль Суры. Дикий лук видел? На него похожа. Вкуса не знаю - не пробовал, но дед, рассказывали, корзинами таскал ее, - заволновался Эмель. - Достал табакерку, понюхал и зачихал. Некоторые даже отвернулись.
- Однажды плыл по небу Инешкепаз, - дальше продолжил старик свою побасёнку, - смотрит, за женщиной мужчина бежит. Оба голые, даже грех не прикрытый. Догнал он красотку, и они скрылись в траве. Почему, думаете? - Эмель погладил бороденку, видит - мужики ржут, остановил их: - Гу-гу-гу, тыквенные ваши башки… - землянику они там собирали! - О чем-то глубоко задумался, наморщив лоб, - да, вот еще о чем забыл сказать, братцы!..
Как долго ни следил Инешке, все удивлялся: во всех делах были первыми наши предки. Лосей в свои дворы завели, те потом в коров превратились, сбросили ветвистые рога. Охотились на кабанов. А уж рыбу… бочками солили!
Широкой была Сура, не как сейчас - узкая воронка. В половодье, рассказывают, так поднималась, что жителей только Пор-гора спасала…
- А почему село назвали Вармазейкой, Инешке тебе не говорил? - пристал к Эмелю один из механизаторов.
Тот опустил голову. Помолчал и снова стал чесать языком:
- Не зря моя Олда, говорила, что у тебя, мол, язык, как мельница: мелет и мелет… А я всегда правду говорю. Много ветров, бывало, кружилось по нашим местам, они качали дремучие сосны и ели. Поэтому назвали наши предки свое родное село по шуму ветра: Вар-ма-зей-ка. Ветер шумел и шумел, и село росло с каждым годом.
Судосеву надоела болтовня Эмеля, и он сказал:
- Ты, Емельян Спиридоныч, лучше рассказал бы, как казанский татарин тебя надувал.
Эмелю стало не по себе, как будто у него отняли еду. Он встал из-за стола и сердито бросил:
- Я об истории разговор веду, а ты, годок, лишь зубы скалишь, - и, приседая на левую ногу, вышел из столовой.
Механизаторы усмехались и в то же время подумали: а что, может, и правда поэтому так назвали их село?..
* * *
Во время войны Эмель был в обозе - возил на передовую патроны, крупу, сухари - всё, чем наполняли подводу. Попадал под бомбежки. Батальон, в котором воевал его близкий друг - Абдурахман Харисов, татарин из-под Казани, окопался недалеко от села, занятого неприятелем. В затишье между боями Эмель с Абдурахманом, как земляки, доставали нехитрую еду, фляжки с оставшимися наркомовскими ста граммами, вспоминали о родных местах. Татарин много рассказывал о лошадях. Перед войной в их родном селе Шадиме почти каждая семья держала по четыре-пять лошадей. Эмель удивлялся: зачем столько? Друг начинал загибать пальцы: на одной пахали-сеяли, бороновали, на другой ездили в гости, третью держали для потомства.
- Других для чего? - недоумевал Эмель.
- На мясо! Ты ел когда-нибудь махан?
Эмель отрицательно покачал головой:
- Хоть что со мной делай - в рот его не возьму.
- А кумыс пил? - не отставал татарин.
- Раз пробовал козлиное молоко - полдня рвало.
- А, ить-ю, козлиное молоко! - под ноги плевал татарин. - Оно выменем пахнет. Ты кумыс бы попил: хоть всю ночь хлещи спирт - утром им опохмелишься, башка сразу отрезвеет. Когда-нибудь угощу, кунак…
Однажды, после взятия Киева, когда их батальон прочищал от уцелевших немцев близлежащие населенные пункты, они вошли в небольшой хутор. И что там очень удивило солдат - около уцелевших домов паслись на лугу… породистые лошади. Возможно, с конезавода убежали. Война не только над людьми издевалась… Ну, вошли в тот хутор, куда, чувствуется, не заходили немцы, Эмель распряг коня у первого дома, собрался передохнуть. Тут откуда-то Харисов.
- Ты, кунак, что, спать собрался? Забыл, что сегодня воскресенье? Эка, житель Казани, ты, гляжу, совсем без соображения…
- Почему я житель Казани? Я эрзянин, из Мордовии. Среди татар никогда не проживал, - не выдержал Эмель. - Перестань зря трепаться, а то обижусь…
- Спи, спи, кунак. Я вот из-за чего пришел. Молока принес. - Он достал из-под плаща фляжку. - Твою давай, если пустая. Пойду и себе налью, хозяйка доит корову…
Эмель протянул другу фляжку, виновато сказал:
- Ты уж, Абдурахман, сегодня не скрипи зубами. Очень устал я. Рыжуху, видишь, тоже ранило, - показал он на лошадь, которая, держа на весу правую переднюю ногу, уныло стояла у плетня.
- А-а, на махан пригодится! Здесь люди погибают, не только лошади, - махнул рукой татарин и ушел.
Эмель зашел в дом, там где попало, не раздеваясь, уже спало несколько солдат. Достал из вещмешка сухари, стал грызть, смачно запивая молоком. С голода не заметил, как опорожнил фляжку. От парного молока пахло душицей и щавелем.
Поел и растянулся на широкой лавке. Встал под утро, вышел посмотреть на свою Рыжуху - вместо нее стоял породистый жеребец. Эмель испуганно побежал к взводному, который остановился через двор, начал жаловаться: так, мол, и так, товарищ старшина, другую лошадь кто-то привел вместо моей.
- Это я ее поменял… Заходил ефрейтор Харисов, сказал, что твою Рыжуху ранили. Будить тебя не стал - храпел вовсю. Пока здесь стоим, нечего глазеть, рысаки без хозяев бродят. Не переживай, породистую лошадь тебе поймали.
После завтрака взвод собрался в дорогу. Кто пешком, кто, как Эмель, на телеге.
Под вечер пошел сильный дождь. Когда вышли к Днепру, вода, поднялась, пытаясь хлынуть к окопам, вырытым наспех, на один день. Уставшие бойцы забеспокоились:
- Как сейчас под дождем по реке?
- Господи, хорошо хоть пули не свистят. Командир взвода Потешкин приказал вновь отступить к лесу. На счастье, наткнулись на несколько землянок. Оставив около лошадей часовых, зашли погреться.
Эмель с Харисовым зажгли огонь, разделись, отжали сырую одежду и развесили сушиться.
У одного солдата, которого Эмель почему-то не долюбливал, оказалась бутылка спирта. Сели ужинать.
- Ой, а я мясо, мясо забыл… Утром хозяин, где ночевали, теленка зарезал, все равно, говорит, полицаи могут отобрать, вот и отложил, - татарин вынул из котомки большой кусок вареного мяса и начал резать. Эмель потянулся к еде первым: как-никак Харисов - друг, столько уже километров вместе проехали.
Солдаты поели досыта. Самый пожилой, шахтер из Донбасса, даже сказал, улыбаясь:
- Это, Абдурахман, не телятина, а лосиное мясо, земляникой пахнет.
Поели, поговорили, легли спать: завтрашний день еще труднее: предстоит переправляться через Днепр.
Друзья сразу уснули, а у Эмеля разболелся живот. Еле успевал под дождем по нужде бегать. Поднял Абдурахмана, с раздражением спросил, чем кормил.
- Маханом, чем же еще, - ухмыльнулся татарин.
- Откуда, шут, махан взял, с неба?
- Как откуда, твою лошадь зарезали. Зачем тебе она, хромоногая?
- Когда, некрещеный? - присел Эмель на глиняный пол.
- Вчера, пока ты спал. Вон кто ее резали - показал друг на солдат - четвером…
В ту ночь Эмель глаз не сомкнул. Утром, когда дождь перестал, запряг нового рысака.
Увидел Харисова: тот, выходя из землянки, протирал глаза… Вновь застрочил на него, как из пулемета, что брызги полетели изо рта:
- Ты, нехристь, ты…
- Э-э-э, кунак, сейчас мы с тобой еще ближе стали. Осталось тебе только поклониться Аллаху. - И, как всегда, шмыгнул носом. - Махан ел? Ел! Кумыс пил? Пил! Осталось тебе только в мечети помолиться…
- Как, и вчерашнее молоко было лошадиное? - еще больше растерялся Эмель.
- Коровье где тебе возьму, корову наш взвод не держит. У старшины лошадь подоил…
… Уж после войны, через много лет, кому-то признался Эмель, как опростоволосился перед татарином, и в селе сразу же к нему пристало прозвище: Казань Эмель.
Казань Эмелем стал, а вот сколько Харисов ни приглашал его в гости, в Казани он не был. Поедешь - тот и в самом деле заставит в мечети встать на колени…
Вторая глава
Какие только предания ни услышишь в Вармазейке! Прежде, если верить одному из них, земля была щедрой - один лишь чернозем, богатый червями. А где черви - там и грачи. Шел человек за сохой по разрезанной, как ржаная буханка, земле, топтал грачей лаптями. Те от обиды стали выводить птенцов с белыми клювами. Чтобы на зерноземе птиц было видно и не путали их с землей.
И зерном славилось село. Не зря старожилы говорили: сеяли, мол, наши деды чертополох - рожь вырастала, бросали в поле горсточку проса - урожай был такой, что семь кадок наполняли.
Много всего было в старину. По лесам лешие бродили, огромные, ростом с двух сосен. И Сура несла свои воды не жалеючи. А глубина, глубина была какой! К длинной веревке привязывали камень, опускали ее и недоставали дна. Две веревки требовалось! Это сейчас местами в сапогах пройдешь.
Лешие перевелись, река обмелела. Люди как ни обрабатывают поля - все то же собирают: полмеры ржи, полмеры картошки. Мучила, мучила земля сама себя, все старалась выручить хлебопашцев, да как выручишь - от усталости сама стала желтеть.
Куда ни глянешь - везде глина да песок. Поэтому и Сура обижается: возьмет и неожиданно свернется в клубочек, будто губы воротит. Поднимет мутную воду, она такая ржавая - на кровавую жижу похожа.
Не выдержали эрзяне, стали ходить на Волгу бурлачить. Иногда и за строительство церквей принимались. Пусть не любили это дело - сами дубам молились, только ведь без работы не прокормишь семью. В одном Нижнем Новгороде, рассказывают, вармазейские мужики аж шесть церквей подняли. Потом и в своем селе. Правда, деревянную, но крытую железом. Ох, матушка, как блестела маковка той церкви - с другого села виднелась!
Игрушка, не церковь! Потом пришли нечисти, сломали ее. В тридцатых годах, когда сочли храмы "темными гнездами". Какою темною она была?!
Иконостас сотнями свечей сверкал! Не зря старикам до сих пор не забыть, как пригнали десятка три лошадей, толстой веревкой обвязали купол и давай валить…
Эрзяне такого даже во сне не видели. Тогда, рассказывают, Вармазейка ульем гудела: как же, дети уходили от родителей, от одной семьи образовывалось несколько. Одни деревню Петровку основали, другие - поселок Чапамо, третьи - Аникеевку… Обиделись вармазейские, не стали пускать их на свои земли.
И драки возникали. Порой с вилами шли друг на друга, но здесь о коллективизации услышали. Очень уж весомое это слово - коллективизация, взятое из другого языка. Легко произносимое, но не все стояли за нее, эту коллективизацию. Попробуй устоять, когда твое нажитое добро выносят из дома перед глазами.
Те, которые проливали пот на своих паях, не знали продыха - остались без портков: что было - всё отобрали лодыри. Словно лугов не хватало - взяли да на поля стада пустили…
Поля оставались невспаханными. Кто будет радеть за общую землю? Она, выходит, общая, и хозяева не они, сельчане. Тогда кто же? Дети новых помещиков?!.
Об одном знали вармазейские эрзяне: не спрашивая начальников, метра земли себе не нарежешь. Дадут тебе с капустный рассадник грядку - хоть картошку сажай, хоть редьку. Такая вот пошла жизнь.
Коммунисты друг друга в тюрьмы сажали. Многие не вернулись из далеких мест.
Именно тогда и церковь сломали. Не выдержал батюшка Серафим, дед нынешнего кочелаевского священника, встал на колени перед крушителями:
- Зачем все рушите? Дома и дворы у вас есть и дров хватит на три зимы. Оставьте, безбожники, церковь!
- Из ее бревен тебе тюрьму построим! - смеялись над ним активисты.
Кашлянуть не успели, как милиционер с кобурой явился. Посадили трясущегося священника на тарантас и увезли. До сих пор никто не знает, где он. В Сибирь, видать, отправили за смертью…
Почему об этом не говорят предания, почему Сура об этом не вспоминает?..
Неужели мало пота пролили сельчане за свою жизнь? Кто измерит боль их души и высохшую на горбах соль?
Открой свои тайны, Сура, ведь ты поишь своею водою поля, тебе люди верят?
Почему молчит глинистая земля? Не говорит о безымянных могилах? Скажи, кто лежит здесь, не прячь то, от чего потяжелело твое сердце? Придет время - все расставит на свои места, плохое в груди вечно не удержишь.
Только ветер гудит, словно ропщет, да со звоном вздыхает сосновый лес. Они тоже все слышали.
Молчат…
Тогда, может быть, волчицу послушаем.
* * *
Ветер усиливался, набирая откуда-то неведомые силы. Лес, вздрогнул и нервно зашумел. Деревья качнулись, соприкасаясь верхушками. Над ним кружились сороки, крича, что и отчего, но ветер не отвечал. Белесым туманом стелилась поземка, кружа по земле, будто искала себе новое жилье.
Вышла Керязь Пуло9 из логова, понюхала воздух. Он щекотал ноздри. Сверкнула зелеными глазами - все стояло на месте и людей совсем не слышно. Вокруг простор, девственный снег и желтый лес. Одно плохо - кишки урчали. С голоду и сон не шел. Какой уж там сон - четверо волчат все нутро вытянули. Сосут и сосут, бесенята. Маленькие еще, не понимают. И в самом деле, откуда она, старая мать, им возьмет столько молока - второй день в рот даже сухая кость не попадала. Завыла волчица - овраг ответил горьким эхом.
Затрещала от страшного голоса вековая сосна, под которой было логово, ветки с шелестом сломались, чуть не задели Керязь Пуло. Зарычала волчица - на спине густые волны всколыхнулись. У-у-р-р! - вновь заскрипела зубами, будто стала дробить камни.
Будешь злой, если голод крутит. И поохотиться негде - поредели в округе села. Раньше, считай, в каждом дворе держали по десять овец. Где овцы - там коровы и телята, гуси и утки. Хорошо жилось! Спускалась к селу - пустой не возвращалась. Бывало, и козленка приносила… А сейчас… Мало осталось живности. С ног валилась в поисках пищи.
Идет Керязь Пуло неспеша, каждый шаг вперед видит. Хоть в полночь, хоть в утренние сумерки, когда звезды гаснут и со стороны села дует ветерок.
Не обманешь ее, знает: ветер скроет запах, да и люди храпят в это время. Люди спят, но вместо них их собаки еще злее. Спрячутся под лестницами и ждут ее. Недавно на такого пса нарвалась - еле задушила. Зубы чуть не подвели ее - почти без клыков осталась, да и те уже притупели. Раньше Керязь Пуло одним ударом вспарывала коровье горло. Без клыков какая охота…
И люди тоже поумнели. Раньше ведь как было: на зиму заводили скот в хлева из ивовых прутьев, набросают под ноги солому и думают, что до весны свой скот сохранят. Нет, с таких дворов Керязь Пуло не только овец - телят вытаскивала! Что за хлева тогда были - одна простота! Не как сейчас. Теперь дворы крепче домов: из толстых бревен, а у некоторых даже кирпичные. С лошадиную голову замками закрывают двери. Прошли те годы, когда Керязь Пуло разгребала соломенную крышу и таскала овец. Сейчас не то что вытащить - вокруг домов боишься пройти.
У-у-у-х! - сколько собак шатается по улицам. Больше всего их в феврале, когда начинается гон. Лохматые, с телят ростом, будто одно жирное мясо лопают. Одно хорошо - очень ленивые. Много их задушила Керязь Пуло. Воняет от их мяса, но без него еще хуже.
Когда вспомнила о мясе, по ее телу разлилось тепло. Как ни говори, слаще мяса нет еды. Ни сил без него, ни отдыха. Не закончилось бы мясо, Керязь Пуло из логова не вышла. Там подстилка из мягкого мха, четверо волчат. Хорошее логово сделала прошлой осенью - нечего жаловаться. Большое, теплое, пахнет корнями деревьев. Такие морозы были, а она зиму почти и не почувствовала. Спала и спала, чмокая губами, грызла лосиные кости, слушала, как потрескивают деревья.
Лосиху она свалила в этом же овраге. Безмозглая со своим самцом кору грызла в осиннике. Керязь Пуло не растерялась, увидев их. Подползла на животе и набросилась. Правда, бык не дал себя обидеть - выставил перед ней убеленные инеем рога, начал толстыми копытами разгребать снег. Бог с ним. Лосиха забрела в овраг, покрытый глубоким снегом. Волчице это и нужно было - мигом догнала ее, вцепилась в шею и давай рвать. Одолела!
На целый месяц хватило мяса! Тогда Керязь Пуло потомство носила, еды ей каждый день подавай… Был бы друг, мяса не хватило. Тот, ненасытный, моложе ее, ему каждый день еду подавай. В жизни волков такой уж обычай: самка на сносях - самец уходит. Сейчас спит где-нибудь или шатается.
Кормить себя - не дыханием греть небо. На охоту надо выходить. Керязь Пуло ищет такие тропки, о которых никто не знает. По ним лучше одной бродить. Вот и сейчас волчица мечтает попасть туда, откуда можно утащить овцу. Зимняя тропа одна… От логова кордон совсем близко - в конце оврага, где река изгибается. Удобные там места - густой лес, вода льдом затянулась. Встретишь людей с ружьями - скроешься. Лесника тоже давно не видно. У-у-у! - его в клочья бы разорвала! Хитренький мужик. В снег закопает капканы - не знаешь, где тебя прихлопнет. Из одного Керязь Пуло еле вырвалась.
Было это в прошлом году, осенью. Бежала тогда по лесу, изредка принюхивалась. И вдруг откуда-то запах мяса. Действительно, под сосной валялась кабанья ножка. Керязь Пуло тогда была сытой - куропатка попалась, но разве удержишься? Остановилась около ножки, стала ее нюхать. И здесь будто оса вцепилась в хвост! Махнула она им - и клацк! - хвост уже в капкане!
Долго выла - никак не могла освободиться. Неожиданно услышала поблизости лай собак. Прыгнула Керязь Пуло со всей силой - половину хвоста оставила в капкане. Потом долго зализывала больное место, лечила его. Но какое там лечение, когда оторванное не вырастало? Поэтому и прозвали ее лесные жители Керязь Пуло. Некрасивое прозвище, но оно хуже репья прицепилось.
Сколько раз стреляли в нее! Не счесть!