Худенький юноша с бледным усталым лицом, украшенным ниточкой черных усов, смущенно подал руку майору и тотчас же спрятался за широкую спину художника, о котором Владимир говорил в это время:
– Павел Окунев. Гениальный пейзажист и иконописец, законченный лентяй и беспартийный индивидуалист. На днях женится на дочери полковника, которую охмурил своими талантливыми натюрмортами.
Ощущая крепкое рукопожатие кареглазого детины, Волгин подумал: "Такой медведя голыми руками задушит". А Владимир уже представлял задумчивого блондина с капитанскими погонами:
– Петя Еременко! Внук Верещагина и сын Грекова, главная надежда нашей батальной живописи… А это Карен Вартанян, певец солнечной Армении, лирик, романтик, комсомолец, холостяк.
Пока шла эта балагурная церемония представлений, художники рассаживались кто где мог.
– Кончил паясничать? – дружелюбно пробасил Окунев. Не находя себе места, он, как туча, двигался возле мольберта, заслоняя собой всю картину. – Теперь докладывай, за что "зарезали".
Владимир понял: им все известно о провале картины на художественном совете. "Пришли соболезновать", – мелькнула досадная мысль. И он помрачнел.
– Да так. Считай, ни за что.
– Ну, а все-таки? – не отступал Окунев.
– Одному снег на балконе не понравился, другому – пальма слишком, говорят, детально выписана. У молодоженов выражение на лицах неопределенное… Винокуров подвел итог. Во-первых, он спросил, женат ли я, и когда узнал, что не женат, заключил: "Теперь понятно неясное решение образов новобрачных. Автору незнакомы чувства его героев".
Все рассмеялись, а Окунев выругался:
– Дурак!
– Кто? – спросил Юлин
– Твой приятель Винокуров! – Посыпались безобидные шутки:
– Винокуров прав: жениться надо Володьке!
– Хоть бы временно, чтобы прочувствовать состояние молодожена.
– Вот Паша женится, я на его свадьбе и понаблюдаю, – отшутился Владимир.
Окунев вернул разговор в прежнее русло:
– А еще какие замечания были?
– Никаких. Винокуров обобщил: мол, и снег на балконе, и пальма, и вообще натурализм.
– А что понимает Винокуров в искусстве? – с жаром заговорил Яша Канцель. – Для него эта область непостижима!
– Ты, Яша, ему это скажи, – мрачно пошутил Окунев.
– А что? И скажу! – вскипел Яша.
– Нам от этого не станет легче, – грустно выговорил Еременко, разглядывая свои грязные сапоги. – Хорошую картину провалил. А твой патрон Пчелкин был на совете?
Владимир пожал плечами.
– К сожалению, Николай Николаевич не был…
– Твой Николай Николаевич умеет отсутствовать тогда, когда он нужен, – проворчал Окунев. – А вообще ничего страшного не произошло. Ну и черт с ними. Убери снег, сделай пальму немного помягче и снова представляй. Пройдет.
– Все это не так просто, Паша, – Владимир вскинул голову и выпрямился. – Дело не в снеге и не в пальме. Мне непонятно, почему я должен убирать этот снег, почему хорошо выписанная деталь считается натурализмом? Если так, тогда и Федотов, и Перов, и Федор Васильев, и Шишкин – все натуралисты!
– Не горячись, Володька, – дружелюбно остановил его Юлин. – Ты пока не Федотов и не Перов…
Владимир с прежней горячностью перебил его:
– Погоди…
– Нет, ты погоди! – вскричал Юлин. – Сегодня нельзя писать так, как писали, скажем, Иванов и Брюллов. – И, как бы усовестившись громкого голоса, заговорил рассудительно: – Сто с лишним лет отделяют нас. За этот срок можно же было научиться чему-нибудь новому… За сто лет успели родиться и умереть Серов и Врубель, Нестеров и Коровин… Фальк и Штерберг…
– …футуристы, кубисты, импрессионисты, конструктивисты, – продолжил ему в тон Владимир. – И не везде они умерли. Кое-где еще здравствуют.
Юлин поморщился и махнул рукой. Он не считал нужным продолжать этот спор, возникавший не впервые. Он лишь снисходительно вздохнул, будто говоря:
"Трудно нам прийти к общему знаменателю".
– Из-за чего буря? – вступил в разговор Вартанян. – Пусть каждый пишет своим почерком.
– Ну, а если у кого почерк неразборчивый? – насмешливо спросил Еременко. – Тогда как?
– Да, тогда как? – подхватил Павел. В ответ Борис снисходительно улыбнулся:
– Оставим эту софистику до другого случая. Предлагаю перенести наш спор на собрание московских художников, которое, как вам известно, состоится сегодня… через два часа.
Спор, однако, продолжался, хотя Борису Юлину и не хотелось влезать в дискуссию с друзьями. Они не признавали так называемой новой живописи, которая господствовала на Западе, а он называл передвижников устаревшими. Борис считал, что живопись, как и всякое другое искусство, должна поражать зрители чем-то необыкновенным. Эту мысль ему внушали с детства в семье, в том изысканном кругу, в котором он рос и воспитывался, В этом кругу говорили с обожанием о деньгах и об искусстве. Отец Бориса, Марк Викторович Юлин, никакими талантами не обладал, работал всю жизнь по торговой части, в последнее время – директором мебельного магазина, но был близко знаком с известными и малоизвестными искусствоведами, критиками, поэтами, режиссерами, художниками, музыкантами, журналистами. Юлин-старший был искренне убежден в том, что главное в искусстве – необыкновенная форма, она ведет художника к шумному преуспеванию и богатству.
– Ты вот что, философ необыкновенной формы, – положив свою могучую руку на округлое плечо Бориса, добродушно пробасил ему на ухо Павел, – чем спорить, выкладывай-ка лучше денежки. Надо выручать Володьку.
Борис поморщился. Он хотел это сделать сам, без подсказки, а Окунев испортил впечатление. Еще вчера, узнав, что картину Машкова "завалили" на художественном совете, он решил выручить Владимира, предложить ему взаймы тысячи две.
– Да, Володька, – сказал он теперь, как бы вспомнив забытое, – я вчера получил за натюрморт и могу одолжить тебе… – И, не ожидая ответа, вытащил пачку новеньких денег.
"Откуда он узнал о моей нужде? – растроганно подумал Владимир. – Ах, да, я, кажется, Павлу говорил…" И, прочувствованно оглядев товарищей, сказал вполголоса:
– Спасибо, ребята.
– Ребята тут ни при чем, – буркнул Павел. – Бориса благодари.
Карен, опережая Машкова, вскочил с подоконника и, дурашливо кривляясь, пожал Юлину руку:
– Молодец, Боря! Ты наш предоподлинный и пренастоящий денежный друг!
– Хватит дурачиться, – одернул Павел Карена. – Нам всерьез не мешало бы поговорить, что делать.
– Что делать? – не сбавляя веселого тона, переспросил Карен. – Работать надо, к весенней выставке готовиться, натюрморты писать, поскольку в них – хлеб наш насущный.
Его шутливость друзья не поддержали. Разговор о весенней выставке сделал их озабоченными.
– Ты что, Володя, думаешь дать на весеннюю? – спросил Еременко.
– Еще не решил. Наверно, вот этого паренька. – Он поставил на мольберт портрет Коли Ильина. – Да вот не знаю, успею ли закончить…
– А чего здесь еще заканчивать? – Яша Канцель удивленно развел руками. – Чудесный портрет!
– В этом деле Володя мастак, – сказал Павел, и все с ним согласились. Портреты у Машкова получались живые, глубокие.
– Везет ему, – позавидовал Юлии, глядя на портрет. – Умеет найти интересную натуру. А я вот все на позеров нарываюсь.
Павел посмотрел на пустую бутылку и сказал:
– Карен, ты бы позаботился…
Карен вышел и вскоре вернулся с бутылкой шампанского. Закусывали черным хлебом с горчицей и дешевыми конфетами, шутили:
– Такой пир мог быть только у Рембрандта!
– Или у нас на фронте! – воскликнул Владимир. Аркадий Николаевич подхватил:
– А помнишь, Володя, как под Волковысском перед атакой наши солдаты о любви и ненависти говорили?
– Помню…
Борис перебил, усмехаясь:
– Небось все говорили одно и то же: любят Родину, ненавидят фашистов.
Владимир, не замечая его усмешки, воодушевился.
– О, это надо было слышать собственными ушами! И не так-то просто сказать об этом… Вот, скажем, ты, Петя, кого любишь, что ненавидишь?
Скромный и стеснительный Еременко ответил, не поднимая головы:
– Больше всего люблю детей и ненавижу войну…
– А ты, Борис?
– Я беззаветно люблю искусство и ненавижу дураков, – с апломбом выпалил Юлин.
Яша сказал, что он любит правду и ненавидит управдома. А Окунев высказался так:
– Русскую широкую песню люблю! И ненавижу сынков-лоботрясов, потребителей коктейлей и обитателей прочих холлов. Ну, а сам-то, Володя, что любишь?
Тот сказал, не задумываясь:
– Обожаю Москву и ненавижу паразитов!
– А я люблю… – Карен сделал мечтательное лицо, засветил глазами, – весеннее утро, когда сады цветут и пчелы звенят… Ах, какой аромат! И розовые краски на вершинах гор, и голубое небо, и журчанье ручьев…
– Ну, поехал, теперь не остановишь, – перебил Павел. – Говори, что ненавидишь?
– Ну, а это уже совсем просто: ненавижу худсовет.
– Плохая шутка, – мрачно сказал Владимир. – В художественном совете есть и умные, честные люди, такие, как Николай Николаевич.
– Он не в счет, – уточнил Карен.
– А знаете, как бы ответил на наш вопрос тот же Николай Николаевич?- хитро сощурившись, спросил Окунев и, подражая Пчелкину, проговорил: "Люблю деньги и ненавижу тещу".
– Вот узнает, он покажет тебе вместо тещи кузькину мать! – пошутил Карен. – В бригаду не возьмет.
– Это меня-то? Шалишь! Пчелкин человек неглупый, от меня не откажется.
В парадном уже дважды звонили, но никто не слышал. Теперь постучали в дверь, и в комнату со словами: "Можно к вам?" – ввалилась дама в каракулевом манто. С любопытством взглянув на компанию, она сказала:
– Я к художнику Машкову, – и когда Владимир назвался, театральным движением подала ему теплую мягкую руку. Остальным она коротко кивнула и, не дожидаясь приглашения, втиснулась в кресло, но потом, должно быть сообразив, что за столом ей будет неудобно, пересела на диван.
Неожиданный приход самоуверенной незнакомки вызвал веселое недоумение присутствующих, но дама не обратила на это внимания и сейчас же принялась рассматривать портрет Коли. Потом протяжно воскликнула:
– Великолепно! Какой милый мальчик! Только уж очень сердитый. Ишь, какой серьезный! – Она кокетливо складывала ярко накрашенные пухлые губы, словно дразнила портрет. Потом бодро подняла голову и, обращаясь к Машкову, заговорила по-деловому:
– Мне рекомендовал вас Николай Николаевич. Он о вас высокого мнения. Говорит, что вы – великолепный портретист! Мне бы очень хотелось заказать вам мой портрет и портрет моей дочери Ирины.
– Вам обязательно хочется живописные портреты? – сдерживая себя, тихо спросил Владимир – А может, желаете бюсты? – И, повернувшись к Канцелю, добавил: – Принимай, Яша, заказ два бюста из белого мрамора. Деньги, разумеется, вперед.
Дама опешила. Испытующе глядя на художников, она пыталась угадать: шутят они или говорят всерьез.
– А это не слишком дорого будет, в белом мраморе? – спросила она нерешительно.
– По десяти тысяч за голову, – ответил за смущенного Канцеля Окунев.
Пока дама в уме прикидывала свои возможности, Борис Юлин предложил:
– А натюрморт у меня не купите?
– Нет, – категорически отрезала дама. – Мы хотим портреты.
– Я частных заказов не принимаю, – уже совершенно серьезно ответил Владимир.
– Но ведь вас рекомендовал мне Николай Николаевич! – забеспокоилась дама в каракулях. Взгляд ее снова зацепился за портрет Коли Ильина. – Этого мальчика вы рисовал?
– Я. Этого мальчика я хорошо знал. – Она не так его поняла:
– Но меня же Николай Николаевич Пчелкин знает! Он мне вас рекомендовал. Вы можете ему верить?
– Могу. Но личных заказов не принимаю. Пусть Пчелкин напишет ваш портрет, раз он хорошо вас знает, а я не могу, не имею права, – растолковывал Владимир. – Фотограф – другое дело… А художник не может писать человека, которого не знает. Вместо портрета у меня может получиться цветная фотография.
– Я вас не понимаю, – обидчиво протянула дама и скривила губы. – Кто же я, по-вашему, есть? Самозванка какая-нибудь? Я честная женщина, у меня муж в министерстве…
– Охотно верю, – учтиво перебил ее Владимир. – Но вы меня не поняли. Этот мальчик – герой труда, талант.
– У меня муж тоже…
– Но то муж, а вы хотите иметь свой портрет и портрет дочери, не так ли?
Оскорбившись, дама решительно встала и направилась к двери. Борис кинулся за ней. На пороге она обернулась и бросила с негодованием:
– Строят из себя! Таланты тоже!
– Вы не обращайте внимания на его слова, – успокаивал ее Борис. – Он сегодня не в духе: от него, видите ли, невеста ушла. А с портретами я улажу. Оставьте мне свой телефончик.
В комнате остался резкий запах духов.
– Черт ее принес,- оправдывался Владимир.- А Боря все-таки ее напишет. И дочь.
– А что! – воскликнул Карен. – Небось богатая невеста!
Шумно вошел Борис, заговорил с ходу:
– Нельзя так грубо, Володька! Что же здесь такого? Человек хочет иметь свой портрет. Это же естественно! Надо радоваться, что народ тянется к искусству.
– "Народ"! Да разве это народ? – гневно спросил Владимир – Народ работает, а эта с жиру бесится. Удружил Николай Николаевич… Взял бы да сам написал. Недавно и поп приходил, тоже с заказом. Говорю ему:
"Извините, батюшка, не могу, морального права не имею быть богомазом, я неверующий". А он смеется:
"Это, – говорит, – неважно, сын мой". Насилу выпроводил.
– Найдет другого, – заверил Окунев. Борис истолковал эти слова как скрытый упрек себе и Пчелкину и сказал неодобрительно:
– Николай Николаевич от чистого сердца хотел помочь Володьке. – И, повернувшись к Машкову, добавил: – Что тебе стоило – два портрета? По два сеанса. Не так уж плохо.
– Брось, Боря! – горячо возразил Владимир, и все заметили произошедшую в нем перемену.
"Сейчас нам всем достанется", – весело и добродушно подумал Павел, глядя на пустую бутылку. Он любил Владимира, когда тот, будучи чуть-чуть навеселе, говорил откровенно и страстно.
– Кто мы и что? – продолжал Владимир, все более воодушевляясь. – Так себе, замеченные, но непризнанные. С нами можно обращаться как угодно: требовать убирать кому-то не понравившийся снег, переписывать нос, который кому-то показался недостаточно длинным. До каких пор на нас будут смотреть свысока, как на желторотых?
– До тех пор, пока мы не создадим что-нибудь, действительно новое, – ответил Борис.
– Что значит "новое" – на лету перехватил его слова Канцель. – Голову на отсечение даю: ни преуспевающему Пчелкину – я люблю Николая Николаевича, – ни маститому и прославленному Барселонскому- я глубоко уважаю Льва Михайловича – в жизни не написать такое. – Он с необыкновенной быстротой вытащил из-за шкафа картину "В загсе" и поставил ее у мольберта.
– В наши годы, Яша, Федор Васильев успел прославиться и умереть. Айвазовский гремел на весь мир, Репин в двадцать девять лет написал своих "Бурлаков", – спокойно и внушительно урезонивал Канцеля Юлин.
– Ну и что же? – с мрачной усмешкой спросил Павел. – Наш Пчелкин тоже гремит, и уже давно…
Борис Юлин опять уклонился от спора, и разговор снова вернулся в спокойное русло. После вина говорили все сразу – шутили, смеялись и пели. Подделываясь под Шаляпина, Павел дважды начинал "Дубинушку" и оба раза обрывал на середине, многозначительно поясняя:
– Першит в горле, до нормы не дотянул…
– Дотянешь когда-нибудь, – утешил его Карен.
– Петро, ты на Волгу едешь? – спросил Машков Еременку.
– Ага, – отозвался тот. – Месяца на два.
– Каренчик, идем в артель к Пчелкину, – предложил Павел.
– А что мне там делать? Кисти чистить?
– Писать будешь, чудак. Только бросишь свою восточно-декоративную манеру. В пейзаже, может, оно и красиво, а в жанровой картине пестро.
– Нет, Паша, от своего хвоста никуда не уйдешь, – вздохнув, сказал Карен. – Я люблю яркое, сочное, а ты любишь другое. Каждый своей дорогой идет. Один в колхоз, другой на Волгу, а я в Ленкорань еду.
Вспомнив, что нужно спешить на собрание, друзья встали из-за стола. У Аркадия Волгина оставалось еще часа три свободного времени, и он сказал, что не прочь бы посмотреть и послушать маститых художников. Друзья пригласили его с собой и шумно вышли на улицу.
Асфальт был мокрый и грязный, в воздухе чувствовался запах ранней весны. Солнце за тонкой пеленой облаков казалось желтком, но грело ощутимо.
На Кузнецком мосту в здании с большим длинным залом под стеклянной крышей, где должно было состояться собрание художников, открылась персональная выставка академика живописи Тестова. Друзья ввалились в зал ватагой, а там разбрелись кто куда. Владимир и Аркадии молча переходили от полотна к полотну с видом полного равнодушия: картины Тестова их не волновали.
Вдруг Владимир оживился. По его глазам и взгляду Волгин понял причину оживления друга: это была высокая девушка в зеленом шерстяном костюме строгого покроя, с университетским значком и броскими сережками в маленьких ушах.
Не оборачиваясь, Владимир тронул Аркадия за локоть, подвел к девушке и, краснея, стал знакомить. Девушка нехотя протянула руку в зеленой сетчатой перчатке и, сказав с подчеркнутой отчетливостью: "Люся Лебедева", сразу же отошла в сторону.
– Она? – вполголоса спросил Аркадий. Владимир кивнул.
– Актриса?
– Искусствовед. Художественный редактор издательства "Искусство".
Волгин рассматривал картины Тестова с недоумением. Они не возбуждали никаких чувств и мыслей, кроме удивления: зачем все это? "Может, я ничего в этом деле не смыслю?" – подумал он и стал прислушиваться к разговору посетителей. Маленький лысый человек в коричневом костюме и старомодных лакированных туфлях говорил, обращаясь к высокому седому мужчине:
– И все-таки интересный, оригинальный талант, большой талант! – При этом он энергично жестикулировал и почему-то беспокойно оглядывался по сторонам. – Это настоящее искусство!
– Эффектно, но… плоско, – сказал другой.
– Напрасно вы так. Есть благие порывы, динамика… – неуверенно возражал ему третий голос.
– Кисть плохая… Этот резкий колорит создает настроение. Тени несколько тяжелые, но сочные… Ей-богу, хороши.
– Что вы! Да он совсем не владеет красками. Холодный, какой-то мертвый тон. Вон посмотрите: у девушки розовые глаза и лиловые щеки. Не живопись, а мазня на каком-то чахоточном фоне. И главное – мысли нет. Ни мысли, ни чувства.