Он говорил очень задорно, этот молоденький матрос, громким, поигрывающим голосом, но Алешке вдруг почудилось, что матрос беззвучно шевелит губами. Лишь одно слово задержалось, повисло в тишине…
- Как в Бежицах? - спросил Алешка. - В каких Бежицах?!
- На реке одни Бежицы. И единственный перекат там имеется. Не слыхал?
- Ага… Слыхал… - сказал Алешка и, чтобы матрос ничего не заметил, отошел в сторону. У него спутались мысли, никак не могли уложиться, прояснеть, но противный, судорожно бьющий страх уже поднимался от груди к горлу… Буксир идет к Бежицам. Алешка ездил туда с отцом. Бежицы в ста сорока километрах от поселка. Но находятся не по пути к городу, а в противоположной стороне. Бежицы совсем в другой стороне, и Алешка со Степой целый день едут не к городу, а от города!
Днем на городской пристани их должна встретить мать. Уже послана телеграмма, мать ждет, ничего не подозревая. Она не знает, что отец не смог их проводить, она не знает, что едут они в другую сторону, куда-то за Бежицы, без еды и без копейки денег в кармане…
- А ты с пацаном разве не в Бежицы? - спросил матрос, опять заглядывая в зеркальце и поправляя фуражку.
- В Бежицы… - сказал Алешка. - Только я не думал, что так быстро.
2
Перед Бежицами река даже расширилась, совсем притихла; на середине ее появились островки, заросшие ивняком. Зато сигнальных столбов и мачт стало больше - они стояли по берегам, пестрые, нарядные, прямо-таки кричащие яркой своей окраской. И капитан теперь уже не отлучался из рубки, а буксир двигался медленно, порой вовсе топчась на месте.
А вдалеке между тем обозначилась на левом берегу Бежицкая пристань - масляно-желтеющий свежий причал, длинные сараи, навесы и штабеля бревен у самой воды.
- Алеш, ты не знаешь, где перекат? Вот это? - спросил Степа и подергал Алешку за руку.
- Не знаю, отстань… - сердито сказал Алешка, думая совсем о другом, и в это время буксир коротко рявкнул, внизу в машине что-то засипело, затрезвонило; молоденький матрос пробежал к носу с длинным шестом, а капитан высунулся из рубки, поглядывая назад, на баржи. Алешка тоже оглянулся назад и увидел, что буксир ползет между двумя песчаными косами.
Справа и слева эти косы вдавались в реку - длинными ребристыми застругами, и в оставшемся узком проходе неестественно ярко блестела, вспыхивала мелкая рябь.
Первая баржа с кирпичом прошла между косами удачно, ни разу не толкнувшись, не дернувшись; вторая баржа, казалось, движется точно по следу первой, но внезапно - толчок, заскрежетал трос по буксирной дуге, шум внизу смолк, плывущие берега остановились. "Зацепили-таки…" - сказал в рубке капитан.
Молоденький матрос пробежал обратно с шестом, на бегу стаскивая фланелевку.
- Корней Иваныч! - закричал он. - Я сейчас обследую!..
А капитан уже выходил из рубки и тоже раздевался: неторопливо стягивал рубаху, снимал кирзовые сапоги, разматывал портянки.
- Что там обследовать, - сказал он, - зацепили краем, сейчас спихнем.
Капитан повернулся, и Алешка увидел его спину и левую руку. По спине от плеча до пояса тянулись два рваных глубоких шрама. А на руке, чуть повыше локтя, темнели какие-то странные пятна… Нет, это были не пятна, это были цифры, не написанные, а, очевидно, выжженные чем-то, еще довольно явственные, и, наверное, их можно было прочесть, все до последней, если бы не столь дико, нелепо и жутко выглядели они на живой, шевелящейся человеческой руке… Алешка увидел их мельком, он тотчас отвернулся, словно его ударили по лицу, но, и мельком увиденные, эти цифры, не исчезая, все темнели перед глазами…
Уже позднее, когда Алешка и Степа сошли в Бежицах на берег, когда собрались ночевать там и сидели в стоге сена, у пустынной и белой в сумерках дороги, Степа спросил, отчего у капитана эти шрамы, а потом спросил, что такое война.
И Алешка, уже прочитавший в своей жизни порядочно книжек про войну, любивший смотреть военные фильмы, успевший составить какое-то собственное представление о войне (разумеется, только героическое, возвышенное, лихое, как и у всех его сверстников, не повидавших войну своими глазами), - этот Алешка не сумел ответить брату. Вернее, он ответил, но уже иначе: война - это когда нападают враги, когда людей убивают, берут в плен и выжигают на теле вот такие знаки…
Степа выслушал эти слова, подумал, а потом сказал недоуменно:
- Но как же, как же они могут драться? Ведь они же взрослые!
И Алешка понял брата и не посмеялся над ним.
"Грозный" простоял в Бежицах всего несколько минут. Капитан поговорил с диспетчером на пристани, принял на борт бригаду сплавщиков, и буксир отчалил.
Алешка и Степа не провожали его. Держа брата за руку, Алешка стоял в тени штабеля и дожидался, когда можно будет подойти к диспетчеру.
А диспетчером на Бежицкой пристани служила девушка лет семнадцати. Не будь у нее форменного кителя да ледериновой папки для бумаг, вполне можно было бы принять ее за школьницу. Пока она говорила с капитаном, то держалась официально, сухо и смотрела кругом даже с какой-то подозрительностью. Но вскоре капитан отошел, его место занял молоденький матрос, и тут во мгновение ока диспетчер исчез, осталась на пристани краснеющая, совсем юная девочка-школьница - уже как будто и без кителя своего и без казенной папки… Она рада была встрече с молоденьким матросом, не скрывала этого, смеялась его словам, смеялась и просто так, когда он взглядывал на нее с ленивой благосклонностью. Буксир ушел вверх по реке, а девушка долго еще смотрела ему вслед, на зажегшиеся огни, на стихающие волны, все в щепках и мазутных полосах. И возвращалась она в дежурку с тою же улыбкой, словно бы отпечатавшейся на ее лице и отгородившей ее от всего вокруг.
Алеша спросил, когда будет следующий рейс в город.
- В город рейсов пока не будет, - ответила девушка сквозь улыбку. - Сплав. Пойдет обратно "Грозный", но когда - неизвестно.
Девушка вряд ли сознавала, кто ее спрашивает. Если бы посмотреть сейчас ее глазами, то стало бы видно, что Алешка, сам того не подозревая, вдруг сделался похожим на молоденького матроса. И не только Алешка - удаляющийся буксир был похож на молоденького матроса, длинный сарай с надписью "Не курить" был похож на молоденького матроса, штабеля бревен, дежурка, лесотаска, березы на обрыве, кусты, облака, восходящая луна - все было похоже на молоденького матроса. Так видела девушка. Наверное, только начальник пристани остался бы в ее глазах начальником пристани, хотя - кто знает? - может, и он чуть-чуть бы помолодел. Но начальника пристани уже не было на работе, а значит, ничего сейчас не было в мире, кроме молоденького матроса. И девушка прошла мимо Алешки и Степы, не заметив их.
Они присели на влажное, в мягкой шкуре бревно.
- Почему мы слезли? - спросил Степа. - Куда мы пойдем? - спросил Степа, но Алешка молчал, и только чувствовалось, как дрожит его рука, сжимающая Степину ладонь.
Алешка сейчас раздумывал, что делать; ему было страшно, но уже не так, как на буксире, когда он впервые испугался. Тот страх был подталкивающим, нетерпеливым, он требовал действий, а теперь же наступил унылый, какой-то безнадежный страх, при котором и двигаться-то не хотелось. Алешка не мог рассказать о случившемся брату, да, наверное, не нашлось бы сейчас никого, кому Алешка по правде рассказал бы о своих мыслях. И все-таки он разговаривал - с самим собою; два человека говорили сейчас в нем: тот, прежний, уверенный и смелый парень, имевший в запасе пароль, надеющийся на постоянную удачу, - в общем Алешка-большой, и теперешний, напуганный, растерянный Алешка-маленький.
"Почему ты, балда, не пошел к капитану и не попросил его помочь?" - спрашивал Алешка-большой.
"Я не хотел, чтобы надо мной смеялись… - отвечал Алешка-маленький. - Пришлось бы рассказывать и о деньгах и о билетах. Узнали бы отец с матерью…"
"Чепуха! В конце концов можно было соврать, наплести капитану с три короба! Был бы повод потом посмеяться!"
"Мне не хотелось ему врать. Не знаю, с чего это. Я бы не смог. Мне было и погано и стыдно…"
"Тебе и раньше бывало стыдно. Подумаешь, велика беда! Стыд глаза не ест… Про него можно забыть и чувствовать себя прекрасно".
"Не знаю… - отвечал Алешка-маленький. - Не мог я врать капитану. Ты лучше скажи, что нам теперь делать? Посоветуй!"
"Какие тут советы… Мне есть хочется!" - сказал Алешка-большой, захныкал и вдруг тоже стал маленьким.
Степа увидел Мальчика издалека, когда тот еще поднимался вверх по штабелю бревен, словно по лестнице. Было непонятно, откуда этот Мальчик взялся. Может, он вышел прямо из воды, так же как иной раз тихо и беззвучно выходят люди из ночного тумана, плывущего по оврагу?
На Мальчике была драная рубаха, драные штаны и резиновые китайские кеды.
- Дай две копейки, на пузе спляшу! - сказал Мальчик.
- Иди ты, знаешь… - хмуро огрызнулся Алешка.
- А пожрать чего-нибудь есть?
- Сами хотим.
- А вы чьи?
- Мы от Кузьмина. В город едем.
- От какого это Кузьмина?
Мальчик, оказывается, не знал фамилии Кузьмина! Степа до сих пор был убежден, что эту фамилию знают все: стоило старшему брату произнести ее, как незнакомые люди сразу становились знакомыми. А Мальчик не знал! Наверное, он и в самом деле вышел из воды… Даже Алешка не нашелся, что ответить ему.
- А ты сам чей? - спросил Алешка.
- Я ничей, - гордо сказал Мальчик.
- Как ничей?!
- Я цыган, - сказал Мальчик. - Я сам по себе. Кочую. - Он высморкался и посмотрел на Алешку со Степой свысока.
- Куда кочуешь? - не понял Алешка.
- Вообще. Сегодня я из Двориков кочую. А завтра буду дальше куда-нибудь кочевать.
- Зачем? - восхитился Степа.
- Ну, - сказал Мальчик. - Не понимаете? Кочевать - это сила! Будь здоров. А то послезавтра уже в школу погнали бы. Ты, длинный, учишься?
- Ага.
- А я нет! - с торжеством сказал Мальчик. - Я сам по себе. Годика два покочую, а после сдам экзамены… этим, как его… ну, в общем сразу. А то скука. Не могу я, душа рвется на волю. Хотите, вам погадаю? Все скажу: чего было, чего есть, чего будет и какая для вас написана судьба!
- Валяй! - сказал Алешка, а Степа раскрыл глаза и даже дышать перестал - так это было интересно.
- Хотя нет, - вдруг сказал Мальчик. - Фиг. Надо ручку позолотить.
- Чего?
- Заплатить надо. Бесплатно нельзя гадать. Не положено!
- Серьезно, у нас нет ничего, - сказал Алешка. - Нам в город, а тут ни буксиры, ни катера не ходят. Дурацкое положение. Ты не знаешь, как можно до города добраться?
- Город мне ни к чему, - сказал Мальчик. - Мы, цыгане, все города обходим.
- А переночевать где тут можно?
- Хэ! - сказал Мальчик. - Нашел о чем думать. Я на землю лягу, ветром укроюсь. А вообще, пацаны, тут сено есть у дороги. Айда, костер разожжем, погреемся!
- Туристы на привале, - кисло сказал Алешка. - Романтика!.. Ну, пошли, ничего не поделаешь… Как хоть зовут-то тебя?
- Меня? Хм… Никак. У нас свои имена, - ответил Мальчик. - Тебе и не выговорить.
Они разожгли костер невдалеке от стогов сена и улеглись возле огня, такого теплого и домашнего, что сразу стало уютно в этом ночном, туманном, простывающем поле.
Почти рядом с ними пролегала пустая белая дорога; ее полотно чуть блестело не то каплями росы, не то слюдою в раздробленной щебенке. За дорогой черно и плотно стояли кусты, еще дальше начинался березовый лес, казавшийся коричнево-синим. И все это было освещено желтой дымной луною, уже поднявшейся в небо. Лунный свет не давал тени, только все предметы - и стога, и деревья, и каждая травинка на земле - были обведены мерцающим фосфорическим контуром, как иногда бывает перед грозой.
Цыганенок вскоре уснул, прямо в середине разговора, не успев кончить какую-то фразу. Во сне он улыбался и взбрыкивал китайскими кедами: наверно, продолжал кочевать. Но Алешка не привык спать на земле, укрывшись ветром, сон не приходил к нему. Долго не засыпал и Степа: вертелся на сене, шептал что-то, затем спросил, отчего у капитана "Грозного" такие шрамы и что такое война. Алешка ответил коротко. По существу, он думал о том же, хотя и вспоминал сейчас как будто иное: ту причину, по которой отец задержался в поселке.
Отец не смог проводить их до города потому, что сегодня утром в лесу подорвался на мине трактор. Как обычно, утром с лесосеки вывозили "хлысты" - длинные бревна с необрезанными макушками. Трактор взваливал себе на спину пачку "хлыстов" и тащил их волоком на речной берег. Это была старая знакомая работа, и никто не подозревал, что на лесной делянке, исхоженной ногами лесорубов, искромсанной гусеницами тракторов, могла прятаться в земле мина. А она лежала там, - ржавая, с истончившимся корпусом, но сохранившая все-таки силу взрыва. Она ждала в земле долго - текли годы, зарастала поляна, бывшая когда-то вражеским минным полем, поднимались деревья и закрывали ее своей тенью. И вышло так, что мина дождалась. Ей было все равно, кто нажал на взрыватель: танк, трактор или грузовик, и чьи теперь эти танки, тракторы или грузовики. Ей было все равно, она дождалась-таки. И утром хлопнул на делянке взрыв, загорелся трелевочный трактор, водитель его был ранен. Вот это несчастье и задержало отца в поселке.
Когда Алешка узнал об этом, он, честно говоря, даже обрадовался. И взрыв, и тракторист, и вся суматоха вокруг этого события не затронули Алешку, не коснулись его. Разумеется, он бы напугался, если бы мина взорвалась рядом с ним, разумеется, он бы жалел и мучился, увидев раненого тракториста, но поскольку случилось все это без него, то и воспринимал он происшедшее как что-то далекое и нереальное. Главным же для него было то, что отец не будет их провожать. Можно ехать без надзора, как тебе захочется; Алешка думал только про это и тихонько радовался.
Что же случилось с ним сегодня, если вот сейчас, лежа у костра в ночном поле, он совершенно иначе думает про этот взрыв, до полной явственности представляет себе ржавую мину, спрятанную в земле, размышляет о зловещей, слепой и безумной силе, заключенной в ней, беспокоится за раненого тракториста, человека ему постороннего, и беспокоится так, как беспокоился бы за отца или за Степу… И он понимает, до конца понимает недоумение младшего брата, воскликнувшего:
- Но как же, как же они могут драться? Ведь они - взрослые!
В этом году, летом, Степа впервые в своей жизни подрался: соседский парнишка обидел его, и Степа побил парнишку, и Степе сказали, что драться нехорошо. Он запомнил, что драться нехорошо.
А теперь вот, ночью, взбудораженный всем виденным, Степа спрашивает у брата, что такое война, и брат отвечает, что война - это когда нападают враги, когда людей убивают, берут в плен и выжигают на теле страшные знаки… Можно бы не поверить, но объясняет это старший брат, объясняет всерьез. Очень всерьез!
И тогда с безмерным удивлением, с обидой на то, что никак не удается понять, постичь эту странную жизнь, Степа говорит:
- Но как же, как же они могут драться? Ведь они - взрослые!
В Алешкиной жизни тоже были только отзвуки, только напоминания о войне: например, он помнил то время, когда отец еще донашивал зеленый военный ватник (позднее этим ватником укрывали капот автомашины); он помнил разрушенные дома в городе (в подвалах этих домов отвратительно пахло, там, в битом кирпиче и грязной бумаге, шныряли крысы, даже днем); он помнил холод в квартире, который еще долго держался после войны (до сих пор по привычке Алешка спит в носках). Отражение войны он встречал на экранах, когда смотрел военные фильмы, они ему нравились больше других; про войну он читал в книгах, но это было менее интересно. Слышал он и про выжженные клейма, про вырезанные на груди звезды, про абажуры из человеческой кожи. В его возрасте уже многое понимают, во многом разбираются, но война для Алешки все равно оставалась непонятой. Иногда она оборачивалась игрой, иногда - чьим-то лихим приключением, иногда - смутными воспоминаниями, а чаще все, что касалось войны: разговоры ли, передачи по радио, сообщения в газетах - совершенно не задевало Алешку, проходя как бы стороной. Радио можно выключить, газету отбросить, разговор забыть. В его собственном мире ничего не изменится… И только сегодня, единственный раз на Алешкиной памяти, война проглянула необычно, страшно и словно бы въявь коснулась его. Он не понимал, отчего так вышло, только знал уже, что вряд ли забудет этот день, сутулую фигуру капитана, шрамы на его спине, выжженные цифры, как будто шевелящиеся на руке, и голос младшего брата, спрашивающего, что такое война…
Когда Степа вырастет, он узнает, что на этой земле, вот на этих самых местах, где течет речка Луза, где стоит деревенька Дворики, где раскинулся его город и другие такие же города, в древности плескались волны моря, шумели папоротниковые леса, из тины и грязи вылезали гигантские ящеры, затем циклопический ледник пропахивал земную твердь, облизывая холодным своим языком горбатые валуны… Степа узнает это и поверит всему, ибо в это можно поверить, ибо так было.
Но когда он вырастет и узнает, что не миллионы лет назад, а совсем недавно, еще на памяти его деда и отца, обученные, вымуштрованные полчища захватчиков вторгались в соседние страны, грабя и зверствуя; что в первую мировую войну применялись не только скорострельные пулеметы, бомбы, но и ядовитые газы; что во вторую мировую войну людей сжигали в специально построенных печах, живыми закапывали в землю; что в конце войны было пущено в ход самое страшное, самое чудовищное оружие, когда-либо изобретенное на земле, и в первой же пробе его одним ударом был сметен громадный город, жители которого, ничего не подозревающие, оказались как бы в жерле вулкана, они исчезали, испепелялись, гибли от невидимых беспощадных, лучей; что вслед за этой пробой начались пробы другие, оружие совершенствовалось; те, кому война была выгодна, необходима, продолжали готовиться к ней, а те, кто хотел войну остановить, были вынуждены копить оружие для защиты, - он не поверит этому.
Степе покажут фотографии, дадут прочесть книги, объяснят, почему это было; он увидит могилы убитых, зловещие тени на оплавленных камнях - и все равно не поверит, что так было.
Ибо трудно будет в это поверить.
Ночь все густела, наливалась темнотой, хотя луна, бледнея и словно покрываясь инеем, поднималась все выше и выше и прояснели низкие осенние звезды.
Свет от костра как будто сжался, он очерчивал неровный кружок, в котором, прислонясь друг к дружке, сидели Алешка со Степой и спал, подрыгивая ногами, смешной цыганенок. В этот круг почти не проникали ночные звуки, шорохи; находясь в нем, нельзя было увидеть, что делается в ночи.
А ночь жила, полная движенья, ни на секунду не прерывалась тайная работа на земле, в воздухе и воде; совершались незримые превращения, изменялся мир в своем вечном потоке от прошлого к будущему…
В этот час низко над рекой, почти касаясь крыльями ивняка, пролетали в одиночку кургузые коростели; они летели на юг только ночами, скрытно; среди них были молодые, родившиеся в этом году; не зная дороги, угадывая направление по звездам, они отправлялись в свой трудный путь, как и миллионы других птиц, чтобы выжить и вернуться сюда весной.