- Я сразу заметила, что вам на меня начхать, - сказала она.
- Оглянитесь, махните им, - попросил Басаргин, ему стало неловко за ее открытое пренебрежение к юнцам. Они этого не заслужили.
Тамара послушно оглянулась и кивнула, но продолжала крепко держать локоть Басаргина обеими руками. Теперь она казалась ему дочкой - взрослой, красивой дочерью; о ней надо тревожиться, ею надо гордиться. Он был благодарен за верность.
- Вот Петропавловская крепость, знаете? - сказал Басаргин тоном лектора в антирелигиозном музее. - Там, за мостом, видите? Мы сейчас перейдем мост.
Тамара наконец отпустила его локоть и шла рядом послушная, мечтательная, чуть покачивая сумочкой. И все в ней было целомудренным, свежим - даже стук каблуков по старому граниту набережной.
- Что вам рассказали эти ребята? - спросил Басаргин.
- Ерунда, все это ерунда… Не за этим я приехала в Ленинград. Я все вспоминаю прошлое, а оно не вспоминается… Я лучше всего вспоминаю по запаху, но теперь нигде ни капельки не пахнет так, как мне надо, чтобы вспомнить. Понимаете?
- Я старый куряка и пьяница и поэтому не слышу запахов.
- Правда? - недоверчиво удивилась Тамара и даже заглянула ему в глаза. Как будто он сказал, что никогда не дышит.
- Честное слово. И уже много лет.
- Это ужасно! - сказала она с искренней жалостью. - Как же вы узнаете людей? Ведь каждый имеет свой запах.
- Никогда не знал. И это как-то даже… Ну а я пахну?
- Очень слабо прелым сеном, - сказала она сразу. Очевидно, это решено было уже раньше.
Басаргин не понял, откуда в нем сено, и пожал плечами.
- Я живу в маленьком переулке, он весь зеленый и густой от акаций. Окно во двор, а под самым окном чужая крыша, а к этой крыше ведет стена, очень узкая и высокая. И вот я проснулась однажды в день своего рождения, открываю глаза и вижу - на подоконнике букет махровых гвоздик и плюшевая обезьянка!
- Черт возьми! Совсем забыл! - сказал Басаргин и хлопнул себя по лбу. - Простите, я вас слушаю. Значит, через крышу к вам можно лазать?
- Да, но стена высокая, старая, кирпичи вываливаются, и забираться туда очень опасно… Что вы забыли?
- Вы напомнили мне о дне рождения. В этом рейсе мне исполнилось сорок семь. Все было сорок шесть, а здесь стало сорок семь. И нужно было хотя бы "Отечественные записки" полистать. В детстве, вернее в юношестве, мы с братом даже в Публичку ездили столетней давности газеты читать. Это в день рождения. Так нам отец велел. А мы с братом родились через два года, но в один и тот же день. Так что мы двойную информацию получали о прошлом. Отец чудак был, с некоторым бзиком. "Дети, - говорил он. - Все настоящее выросло из прошлого. Нет эр - есть века. Недаром люди придумали век. Сто лет - целое число. В свой день рождения вернитесь мыслями к тому, что было век назад. И это безмерно обогатит ваш ум и дух". Он придумал веселую игру и тем приучил нас заглядывать назад каждый год. Прекрасный был старик…
- Я его не помню, - сказала Тамара.
- Они так и не сожгли в блокаду комплект старых журналов, сохраняли для нас. За середину прошлого века. Моя первая игрушка - старые, пыльные тома "Отечественных записок", - сказал Басаргин и закурил. Он, сам не замечая того, растрогался. "Куда меня несет? - подумал он. - Все эти воспоминания только ударяют под коленки. А томик "Записок" возьму в рейс…"
- Итак, Тамара, поклонники лазают к вам в день рождения по крышам?
- Да. И однажды положили мне на подоконник плюшевую обезьянку!
"Господи, она еще ребенок, - подумал Басаргин и вздохнул. - Она хвастается отчаянностью и робостью поклонников, которые лазают по карнизам, как коты… Сколько же, интересно, ей было в блокаду?.."
- Если окно выходит на крышу, то у вас должны бывать коты, - сказал он вслух.
- Да! - сказала она. - И на самом деле лазал черный кот… (Конечно, черный, и только черный! Иначе было бы уже не то!) Он лазал, лазал - такой огромный, - а потом пропал!
- Наверное, свалился, - сказал Басаргин.
- Если кошка падает, она не разбивается.
- Это только кошки, а к вам лазал кот. Коты разбиваются вдребезги.
- Почему? - спросила она с полной серьезностью.
- Коты более жесткие, - объяснил Басаргин. Он все не мог понять, кто кого морочит: он ее или она его.
- Нет, он не разбился. Мне бы сказали ребята со двора. Меня все знают, потому что я - актриса. В Одессе не так уж много актрис. Однажды я звонила по автомату, и старая-старая, типичная-типичная одесситка мне говорит: "Уже-таки если вы артистка, так думаете, вам можно час за пятнадцать копеек разговаривать?" Она меня узнала… Смотрите: лодочная станция!
- Это не самое здесь главное. Я проведу вас через крепость. Через бывший Алексеевский равелин… А вот эти строения - кронверки. В соборе гробница Петра и Екатерины, и над ними висят рваные знамена наших побежденных врагов - шведов…
Ей не хотелось в крепость. Она смотрела на лодочную станцию.
- Я умею грести, - сказала она.
- Здесь в казематах сидели царевич Алексей, княжна Тараканова, Достоевский и один мой дальний родственник.
- А вы хорошо гребете?
Басаргин хмыкнул. Сколько ему пришлось погрести в юности - самое тоскливое занятие.
- Вон, видите маленькую пристань? Она называется Комендантской. С нее увозили на казнь народовольцев.
- Полным-полно совершенно пустых лодок… В Киеве так не бывает, - сказала она.
Басаргин взял ее за руку и повел к мосту в крепость.
- Хочу в лодку! - сказала она и остановилась.
- Тогда мы не успеем в крепость.
- Черт с ней, с крепостью! Как тронешь историю - там сплошные казни… Грести я умею, честное слово.
Она решительно пошла обратно.
Лодочная пристань была пустынна. Кассирша зевала в будке. Милиционер дремал на скамейке. Тихо шебуршали смолеными бортами лодки. Старые ивы нависали над медленной водой. Вдоль самой воды, под ивами, вилась тропинка, скрывалась в кустах.
- Смотрите, - сказала Тамара. - Если по этой тропинке пойдет корова, то вон тот низкий, голый сук почешет ей спину. Знаете, как коровы любят, когда им спину чешут?! И я люблю!
- И я, - признался Басаргин.
Пока он платил деньги, она присела над водой и разглядывала свое отражение. Потом кассирша вылезла из будки и отвязала цепь. Они забрались в лодку, Басаргин оттолкнул корму, и они поплыли вниз по течению.
- Я люблю на себя смотреть, - сказала Тамара, устраиваясь на сиденье. - Я даже язык на сторону высовываю, когда на себя смотрю. Это очень плохо?
Басаргин пожал плечами.
- У вас холодное имя, - сказал он. - Не хочется его произносить. Наверное, потому, что у меня не было знакомых женщин с таким именем.
- Вы скоро привыкнете, - уверенно сказала Тамара и вставила весла в уключины. Упереть ноги было некуда, туфли с тонкими каблуками скользили по мокрому днищу. "Ничего, голубушка, - подумал Басаргин. - Меня на весла ты не затянешь!"
Ему хорошо было сидеть на корме, покуривать и видеть ее всю на фоне тихой воды. Он только теперь и мог разглядеть ее как следует. Длинные крепкие ноги и крепкие загорелые руки, высоко над плечами сидящая головка, уши спрятаны под прической; брови низко над глазами, но глаза большие, и брови не стесняют их; губы крупные, взрослые, а овал лица мягкий, неопределенный еще, девичий. И чувствуется, что ей нравится быть крупной, сильной женщиной и что стихи о Прекрасной Даме не для нее. А кого из поэтов она может любить? Задача! Куда проще сказать, к кому из них она равнодушна. Может быть, ей нравится Есенин, а может, и Киплинг, если она про него слышала. Бард британского империализма теперь известен молодежи только по "Маугли".
- Не сгибайте руки, а когда заносите весло - расслабляйтесь, иначе быстро устанете, - сказал Басаргин, чтобы сказать что-то в прикрытие своему изучающему взгляду, как будто он следил за ее греблей, а не за ней самой.
Течение было попутное. По берегам пошли тылы крепости, кирпичные здания Артиллерийского музея, сарайчики среди корявых деревьев, захламленные пристаньки, забор зоопарка, оттуда доносился неясный звериный шум. Город как бы исчез, потянуло провинцией, на пустырях висело и сохло белье, от воды сильно пахло тиной.
"Все-таки удивительное создание - молодая женщина", - подумал Басаргин. Он и раньше размышлял о том, что, несмотря на знание женщин, понимание их природного, инстинктивного естества, несмотря на все свое подозрительное к ним отношение, оправданное его жизненным опытом, он, вспоминая свою жизнь, вспоминает ее по этапам, связанным с той или иной женщиной, а не по этапам войны и мира, например. Детство - это мать. Отрочество - первая любовь. Юность - первая его женщина. Потом любовь к жене. Потом первая любовница… Вот они и болтаются на волнах жизни, как вехи на фарватере, как поворотные буи. И в этом есть какой-то большой смысл и даже нечто утешительное.
- Весла! По борту! - скомандовал Басаргин. Впереди был деревянный мост. Над центральным пролетом на перилах стоял паренек в плавках, готовясь к прыжку.
- Давай! - закричала Тамара, бросая весла, сразу возбуждаясь близостью его прыжка, азартом, вся повернувшись в его сторону. Ее лицо, запрокинутое к вечереющему, закатному небу, улыбалось радостно, даже восторженно. Хорошо ей было жить в свои двадцать три года.
"Нет, это было бы преступлением, - подумал Басаргин. - Ей, пожалуй, можно было бы закрутить голову, но это было бы преступлением. У меня пошаливает сердце, и мне совсем не хочется купаться, и я бы не стал нырять с моста в мазутную воду…" Он почувствовал свое старение, опыт, раздражительность, свою привычку к капитанскому одиночеству, к потягиванию винца под ночной джаз в каюте. Он почувствовал себя грузным. И это признание своего старения, еще, быть может, не заметного для других, было каким-то сладостно-болезненным.
Лодка тихо вошла в тень моста, осклизшие сваи и ржавые болты застыли в напряжении, выдюживая тяжесть пролетов; они работали молча, годами, и потому под мостом было особенно напряженно, тихо, и плеск воды, капание капель с весел раздавались отчетливо. Потом опять посветлело, дохнуло теплом нагретой земли и листвы.
- Знаете, Тамара, - сказал Басаргин, на самом деле ощущая уже какую-то привычку к ее имени, уже ощущая ее именно Тамарой и никем другим - ни Олей, ни Ликой, ни Анной, - что я всегда вспоминаю, когда я оказываюсь под мостом? Я вспоминаю юность. Я любил одну девушку, а она любила меня меньше или совсем не любила и только думала, что любит, потому что слишком хотела кого-нибудь любить. Была зима, снег, ветер. И поздней ночью я спустился на лед и пошел среди торосов к Кировскому мосту. Мне хотелось чего-нибудь этакого, не совсем обычного. Лед под мостом оказался совершенно темный, даже черный, потому что ветер сдул с него снег, и чувствовалось, как под этим черным, прозрачным льдом скользит вода. Знаете, с детства слышишь разговоры, что лед под мостом слабый и ходить туда опасно, и все такое… Я шел, набухал от страха и думал: вот провалюсь, труп никогда не найдут - унесет в залив. Лед трещал, и я хотел вернуться, но знал, что не вернусь, пока не покурю там. Сел на корточки под центральным пролетом и закурил. И хорошо стало, дико, необычно - сидеть под мостом и курить. И вдруг начал приближаться гром, и лед задрожал, я лег ничком, потом распластался… Гром приближался, мост, огромный, стальной мост, зашевелился каждым своим суставом, залязгал, зачавкал. Как будто он рассвирепел на меня… Погребите-ка правым, а то в берег ткнемся!
Тамара глядела на него напряженными от страха глазами и не шевелилась. Басаргин перехватил весла и оттабанил на середину реки.
Он начал рассказывать без определенной цели, по привычке, и поймал себя на том, что рассказывает эту историю сотый раз. И всегда той женщине, с которой познакомился недавно, на которую хочет произвести впечатление. Что-то, он чувствовал, в этой истории сильно действовало на женщин. И хотя все это было правдой, сейчас Басаргин ощутил фальшь. Молодой, влюбленный, чистый и романтичный юнец, когда-то шедший под мостом по тонкому льду, и Павел Александрович Басаргин, рассказывающий об этом, - были разные люди. И не следовало приписывать себе былой храбрости, она уже не принадлежала ему. Не следовало, хотя бы ради чистоты воспоминаний о первой любви.
- И что дальше? - спросила Тамара.
- Дежурный ночной трамвай через мост шел - вот и все, - сказал Басаргин с раздражением. "Незаметно выработалась целая программа, - отметил он. - И не замечаешь, как хитро показываешь себя".
- А лед не провалился? - с глубоким разочарованием спросила Тамара.
- К счастью, нет, - ответил Басаргин. Они выплыли из протоки к тому месту, где Нева разделяется на Малую Неву и Большую. Здания на противоположном берегу полыхали окнами верхних этажей - солнце опускалось на крепость.
- Поплывем на ту сторону?
- Туда не выгребешь - течение сильное. Видите, баржа стоит на якоре? Видите, как у нее цепь надраена?
- А вообще можно въехать на лодке в Летний сад?
- Вообще да. Можно войти в Фонтанку или в Лебяжью канавку. Но для этого есть лодочные станции на той стороне.
- Это будет замечательно, если мы приплывем туда отсюда!
- Глупость чистой воды, - сказал Басаргин, но неожиданно для самого себя пересел на банку, взял левое весло. - Если выгребем на ту сторону, дальше будем пробираться под самым берегом, там мелко и течение слабее. На воду!
И они стали грести как бешеные, задевая друг друга плечами, локтями, коленями.
- Не частить! - командовал Басаргин. Смешно ему было перегребать ее, выдерживая нос лодки на течение. И они сравнительно легко выбрались к противоположному берегу и пошли по самой набережной к Кировскому мосту. А по набережной брели разные влюбленные и невлюбленные люди и подбадривали их сверху. Солнце садилось, волна растекалась золотом, серебром и бронзой. Шпиль Петропавловки пронзал реку насквозь. Ржавые швартовые кольца торчали из старого гранита. Чайки летали над лодкой.
Уже возле моста Басаргин увидел надпись, запрещавшую шлюпкам проходить под крайней аркой. И они отвернули ко второй арке, но и на ней висела такая же надпись. И они отвернули к третьей, опять оказываясь на середине реки, подставляя течению борт, уже тяжко дыша. На третьей тоже висело запрещение. Проход оставался только под средней. Сжатая гранитными быками, вода дрожала от возбуждения и злости. Струи сталкивались и вылезали одна поверх другой, густея от напряжения борьбы, стремясь к замостовому простору, к свободе. От воды здесь несло ладожским холодом. А плеск, ропот, звякание струй сливались в угрожающий гул.
- Навались! Сильней гресть! - заорал Басаргин. Он знал, как помогает иногда резкая команда, как грубый окрик прибавляет сил.
Пролет моста поднялся высоко над ними в темно-синее вечереющее небо, заслонив последние лучи солнца. Лодка плясала на месте, ерзая носом в разные стороны, а они гребли, сжав зубы, и не оглядывались, чтобы не сбиться с ритма.
"И круга нет, - подумал Басаргин. - Непорядок. Надо бы на каждую лодку круг. Плохо будет, если перевернет, - ишь несет!" Ему уже небезразлично стало: пройти или не пройти под мостом. Пролет манил, а сердце устало, и руки начинали слабеть. И теперь Тамара перегребала его. Он навалился из последних сил. "Если мы пройдем - старость еще не началась во мне!" - решил Басаргин. Ему необходимо стало пройти под мостом, под тем пролетом, где много лет назад он сидел на дрожащем льду, оглушенный железным гулом ночного трамвая.
Течение сбивало их к правому быку, к водоворотам и толчее возле осклизшего гранита.
И Басаргин понимал, что дело безнадежно, под мостом не пройти, потому что сейчас придется бросать весло - оно вот-вот заденет о бык. И тогда лодку развернет бортом к течению, и на такой волне и сулое их в самом деле перевернет, а до берегов далеко, и в кармане полным-полно документов. Он обозлился на женщину, которая так самозабвенно гребла рядом, на легкие ее волосы, выбившиеся из прически, серебрящиеся от брызг. Она втравила его в эту пробу сил, в эту безнадежную затею. Он до смерти не забудет, что так и не прошел под этим идиотским пролетом.
- Легче гребите! - крикнул Басаргин.
- Почему? - спросила она, оборачиваясь к нему и не сбавляя темпа.
- Кому сказано?! - заорал Басаргин. Кончик лопасти его весла цеплял гранит быка.
- Почему? - опять спросила она. Она не понимала, что сейчас их развернет бортом.
Лодочка гудела днищем и юлила на сулое.
Басаргин нырнул головой под левую руку Тамары и вырвал весло. Она сразу опять схватилась за валек, получилось нечто вроде борьбы, и они не перевернулись чудом.
Через несколько секунд их вынесло на свет и простор реки много ниже моста. И лишь тогда они перестали бороться и оказались тесно переплетенными, тяжело дышащими друг другу в лицо.
- Очень глупо! - сказала она. - Так близко от цели и…
Басаргин перебрался в корму. Во рту высохло, слабость текла от сердца, левая рука немела.
- Хватит. Покатались. Гребите к станции, - сказал он.
Она гребла, поджав губы, часто оборачиваясь к мосту. Смешно было что-нибудь объяснять ей.
- Сейчас поедем ко мне на судно, - сказал Басаргин.
- Вы на парусном корабле работаете?!
- Да.
- Чудесно! - Она сразу забыла свою досаду, бросила весла и захлопала в ладоши.
"Ведь я, наверное, сейчас бел как мел, - подумал Басаргин. - А она даже не замечает, черт бы ее побрал. Только бы такси сразу достать. На судне выпью немножко спирта, и все войдет в норму". Первый раз у него схватило сердце, когда транспорт "Воейков", шедший под его командой в конвое, получил бомбу прямо в дымовую трубу и через пять минут перевернулся. Дело было в Баренцевом море, и вода была минус два.
5
- А Летучие голландцы еще есть?
- Да. Их довольно много.
"Летучим голландцем" на морях давно называют любое покинутое экипажем судно, поэтому Басаргин не врал. И не удивлялся ее вопросам. Сухопутный человек, попавший поздним вечером на парусник, который сушит безвольные паруса у теплого гранита набережной, на парусник, который перекосил фока-рей и задумался, ожидая близкого ухода в море, воркуя флюгером на мачте, - сухопутный человек обязательно вспомнит на борту такого парусника о Летучем голландце, о несчастном капитане, который на свою погибель обогнул мыс Горн и ждет теперь женской любви, чтобы спасти душу от вечной каторги, и жутко маячит в тумане и штормах, объявляя кораблям о скорой гибели.
- А Бегущая по волнам?
- Да, есть. Я даже видел ее однажды. И мне показалось, что я уже встречался с ней, когда-то давно… Садитесь в угол дивана и поднимите ноги. Я сижу так, когда сильно качает.
Она скинула туфли и подняла ноги на диван, а Басаргин налил себе спирта. Из иллюминатора слышался громкий смех - вахтенные курсанты вязали на палубе швабры и развлекались анекдотами.