Третью рюмку пили за гостей. А уж после третьей безо всяких тостов пили. Женщины завели разговоры; Славке и его другу много пить нельзя, Семену Семеновичу и Аннушке - тоже. Пили в основном братья, и за компанию с ними Виктор. Пили без тостов и даже не чокаясь: просто наполняли стаканы, опоражнивали их, что-то подхватывали вилкой, жевали, а когда переставали есть - прислушивались, норовя своим затуманенным сознанием понять, о чем шел разговор за столом.
Митька хвастался перед братьями своей жизнью.
- Ха! - говорил он, обращаясь к Виктору. - Ты не гляди, что на мне нет твоих заграничных нейлонов. Я не хочу - понял? А если захочу - лучше тебя разоденусь. Ты знаешь, сколько я зарабатываю? Тыщу бумажек в месяц - понял! Если б я хотел, я бы "Волгу" себе купил.
- Да, колхозники теперь много зарабатывают, - соглашался Виктор.
- Что мне колхоз! - старался перекричать других Митька. - Я в колхозе только числюсь. Минимум отрабатываю. Я-я где хошь деньгу сорву!
Тутаев прислушивался к Митькиной болтовне и думал о том, что в общем- то он прав. В Епихине никто не смотрит на крестьянский труд как на источник благосостояния. Почти каждая семья построена по такому принципу: старухи работают в колхозе, чтобы сохранить земельный участок, а молодежь - сыновья, дочери, их жены и мужья - все служат в лесхозе, на заводе бытовой химии, в промкомбинате, всюду, где можно хорошо заработать.
Наконец, переговорив обо всем, застольники перешли к самому важному, чем жила теперь деревня, - к фильму. Женщины рассуждали о героях будущего кинофильма с такой заинтересованностью, будто те были их соседями. И еще что любопытно: каждый считал себя непревзойденным знатоком искусства.
- А невеста-то того, старовата! - говорила тетя Поля; от выпитой рюмки она разрумянилась, маленькие глазки поблескивали. - Жених-то молодой, красивый, а невеста - так себе. Еще снимают когда - ничего, глядеть можно. Косы ей вплетут, морщины зашпаклюют пудрой - похожа на куклу. А раз утром я ее встретила, бабоньки, - страх один! Лицо морщинистое, волосы ощипанные. Ну, паша Курилка, скажу вам, куда как за невесту сойдет.
- Это у нее роль такая: невест играть, - вмешалась Мария Михайловна, - Вы не знаете, мамаша, а у артистов так принято. Амплуа называется. Раз она уже попала в такой амплуа, то до самой старости будет невест играть. На той неделе мы видели кино, так невесту играла актриса - моя ровесница. А какие чувства! Какая любовь!
- Срам один! - заключила тетя Поля.
- Почему же "срам", мама?! - не соглашалась дочь. - Все понимают, что это не настоящая любовь, а игра. На то они и есть актеры, чтоб играть.
- Да оно нынче повсюду одна игра и есть, - не унималась тетя Поля. - А в жизни-то, поди, игры-то еще больше, чем в кино. Разве нынче молодежь для жизни женится или замуж выходит? Как есть для игры! Сойдутся, поживут вместе месяц-другой - и, глядишь, разбежались. Опять каждый крот в свою нору. Бывало, прогонит муж жену - на весь век ей клеймо. До конца дней своих быть ей вековухой. А теперича те, что за мужьями были, самыми вкусными почитаются. Ходкий товар.
Все эти слова Пелагея Ивановна говорит неспроста. Ей хочется задеть этими словами невестку свою, Галю. Тетя Поля считает, что невестка ее не пара Митьке. Ей все кажется, что Галя - разбитная, городская девка - обольстила и совратила ее сына. Женись Митя на своей, епихинской, его жизнь была бы совсем иной. Жена бы слушалась его во всем, не перечила ему и ухаживала бы за ним, как за малым дитем. А эта… Мало ей того, что с собой целый сундук книг привезла, так еще и носит каждый день! Нашла чего возить! Бывало, в сундук-то понев да холстов набьют, да перину, да подушек дюжину в приданое. Она ж наволокла полный дом книжек. Тьфу ты, на грех навела!
- Ну что вы, Пелагея Ивановна, - вступилась молчавшая все время Анна Павловна. - Теперь, наоборот, все на старый лад поворачивают. Свадьбы справляют торжественно. В городах открыли дворцы бракосочетания. Цветы. Свидетели. Музыка. Была бы молодая - разошлась бы со своим Сеней, лишь бы снова свадьбу сыграть. А то как мы сошлись? Я студентка, и он студент. Пошли в загс, записались - и вся недолга.
- Теперича все какую-то любовь ищут, - затягивая покрепче концы платка, продолжала тетя Поля. - Месяц-другой поживут, глядь, она вещички под мышку - и обратно к матери: разлюбила. Он не так поглядел да не то слово сказал. А оно ведь как в народе говорится: жизнь прожить- не поле перейти! В жизни - оно всякое бывает. И недоразумения, и обиды. Надо терпеть, уступать друг другу. Мы вон с Михаилом, отцом их, пятьдесят лет без хвостика прожили. Э-э, как вспомнишь - нужды-то одной сколько пережито! Пришел он с империалистической. Женились - хоп! - тут революция. Потом, значит, на гражданскую его забрали. Ну, слава богу, вернулся. Только жизнь стала налаживаться - тут голод. Я Серегу в двадцать первом родила, в доме хлеба крохи не было. Мякиш сжевать, чтоб ему глотку заткнуть, - и то не из чего было. Он орет, и я над люлькой сижу, плачу. Чуть пожили в нэп, тутось снова - колхозы.
- Ладно, мать, что было, то сплыло! - перебил ее Сергей. - Лучше давайте выпьем за нашу теперешнюю жизнь!
Братья чокнулись и выпили, и тетя Поля подняла рюмку и отпила глоток.
- А в войну разве легко было? - Пелагее Ивановне необходимо было выговориться, и она не могла успокоиться, пока не высказала все. - Сам и двое сыновей на фронте. Все четыре года: как письмо, так ах да ох! Отвоевался, значит. С контузией вернулся. Попивать стал. Придет, бывало, домой пьяным-то… буянит, еще самогону требует. Не поставишь - замахивается. Начнет буянить, а я к нему с лаской да с уговором. Разуешь его, разденешь. Сил-то нет на лавку поднять, так постелишь ему ватник али тулуп у печки, глядь - и успокоился, заснул. Да! А нынче попробуй-ка замахнись на жену! Небось быстро сдачи получишь.
- Теперь, Пелагея Ивановна, равноправие! - шуткой заметил Славка.
- Не равноправие, а хворменное безобразие! - не унималась тетя Поля. - Оттого все, что слишком много воли бабам дано. Барынями все заделались. Вместо того чтоб за мужем да дитем малым ухаживать, они сядут и книжечки почитывают.
Тутаев не утерпел, рассмеялся: уж очень явный был выпад против Гали. Но та даже бровью не повела, будто это ее совсем не касалось.
- Хватит, мам! - решительно вмешалась Мария Михайловна. - Чегой-то ты на баб навалилась? Мужики тоже хороши!
- А я разве мужиков оправдываю? - тетя Поля сделала благообразное лицо. - Ин и мужики бывают разные. Я их не защищаю. Я говорю, как оно есть. Святости в людях не стало - вот в чем беда. Бывало, брак богом скрепляется. Оттого молодые и боялись нарушить обет. А то штампики поставят в пачпортах - и вся святость!
- Я б эти свадьбы вообще запретил! - заговорил Славка. - Обман все это! И попы, и дворцы бракосочетания. Цветы, кольца, свидетели, штампы в паспортах - все обман! Неделя пьянства, а потом вся жизнь - горькое похмелье.
- Золотые слова! - поддержал его Виктор. - Налей-ка ему, - подтолкнул он локтем Сергея Михайловича. - Я хочу выпить за союз холостяков.
Славка уступил: ему налили, и изрядно захмелевший Виктор полез к нему целоваться.
- Молодец! Чтобы не было похмелья!
Однако Славка хоть и обнимался, а пить не стал: только пригубил стакан - и тут же отставил.
- Слава, а вы разве не женаты? - спросила Галя и поглядела на него пристально и испытующе.
- Ну как же! Бывал я в вашем капкане, да быстро выскочил.
И Славка улыбнулся затаенно, только ей одной.
12
Хотя Тутаев пил и ел мало и вернулся к себе еще засветло, но наутро он никак не мог подняться. Ломило голову, все время мучила отрыжка, и вообще, чувствовал он себя скверно. Ночью ему плохо спалось. И все из-за вчерашнего…
Сколько раз он зарекался ходить к Митьке, и вот опять согласился, смалодушничал, пошел. И как всегда, стал свидетелем очередного скандала.
Все началось с пустяков.
Виктор, сидевший рядом с Ниной, угощал ее. "Каждый раз хвастаешься: рыбак, рыбак, а хоть бы раз угостил свежей рыбой", - в шутку сказала она. Виктор взъерепенился: "Свежей рыбы?! А что, мы это мигом! Митя, ты как?"
Митьке лишь бы был предлог покуражиться.
Тетя Поля стала их отговаривать: мол, сидите! Куда вы поплететесь пьяные? И все стали удерживать их, говоря, что закуски много, а рыбой угостить можно и в другой раз. Нина тоже принялась отговаривать, уверяя, что она пошутила. Но пьян - упрям. Митя достал из-под навеса бредень, бросил его в коляску, Виктор завел мотоцикл, и они поехали.
Гости посидели еще некоторое время, сколько позволяло приличие, и начали понемногу вылезать из-за стола. Мужчины вышли на крыльцо, закурили. Женщины мыли посуду на кухне.
Семен Семенович и Аннушка совсем уже собрались уходить. Они задержались на крыльце, прощаясь. И тут как раз вернулись рыбаки. С мотоцикла вода каплет, сами - мокрые по пояс: то ли в спешке в реку во всем, одетые, полезли, то ли спьяну занесло их в воду вместе с машиной.
Они подкатили к крыльцу, вынули из коляски бредень, свернутый кулем, и поволокли мокрую мошну по пыли к дому. В мошне бились красноперые голавли и узконосые язи.
- Галька! А ну, быстро! - орал Митька. Единственный "парад" его - новые чесучовые брюки - все были в грязи и в желтых пятнах глины.
Галя вышла на крыльцо. В цветастом фартуке, в лакированных туфельках она была хороша и потому чуть-чуть кокетлива.
- Непутевые вы люди! - пожурила их Галя. Посмотрите, на кого вы похожи?! Неделю теперь стирай с вас да гладь.
- Ничего, постираешь. Бери знай! - Митя приподнял с земли куль и бросил к ногам Гали.
- А пошел ты! - отмахнулась она. - Такой вечер испортил.
- Мить, давай сами… сами… - повторял одно и то же Виктор.
Однако не так-то просто было урезонить Митьку, если на него "нашло". В гневе он становился невменяемым. Не обращая внимания на уговоры Виктора, Митька продолжал приставать к Гале.
Та вышла из себя.
- Иди проспись сначала! - Она брезгливо оттолкнула мокрый бредень, повернулась и пошла в сенцы.
Митька - за ней.
- Да брось, Митя! Есть ли из-за чего скандалить? - Тутаев остановил в дверях Митьку, стараясь сгладить неприятный осадок, вызванный его руганью.
- Всех гостей разогнал своим скандалом.
- Молчи, дура!
Митька замахнулся, чтобы ударить Галю, но в этот миг откуда-то вывернулся Славка. Подскочил, цепко схватил Митьку за руки и с силой, которую трудно было предполагать в его щуплой фигуре, отбросил Митьку, да так, что хрустнули и покачнулись перила крыльца.
- Как тебе не стыдно?!
- Да я… да ты!.. - Митька с трудом переводил дух. Глаза его от злобы заблестели. Он был страшен. Скинув с плеч пиджак, Митька пошел с кулаками на шофера. - Да ты, сопляк!
Но Славка не струсил. Он стоял, чуть наклонившись вперед, и, когда Митька, подскочив, замахнулся на него, Слава снизу, по-боксерски, ударил его по лицу. Не ожидавший этого удара, пьяный Митька скатился вниз, считая ступеньки крыльца. Падая, он зацепил ботинком бредень; юркие щурята и живучие голавли выскользнули из сети, запрыгали, шлепая хвостами, на досках.
У крыльца, стараясь встать на ноги, копошился Митька. Он перебирал руками и скулил обиженно. На крик выбежала тетя Поля, запричитала, жалеючи, кинулась поднимать Митю. Подоспели на помощь ей братья. Митьку подняли и поволокли по ступенькам вверх, в сенцы. Оя уже не сопротивлялся и не пытался помериться силой со своим обидчиком; лишь когда его вели мимо Гали, он промычал что-то, но что - понять было трудно: скорее всего какую-нибудь матерщину.
- Жаль, что он пьяный. А то я разделал бы его под орех! - проговорил Славка, закуривая. - В другой раз небось подумал бы, прежде чем замахнуться на мать своего ребенка.
Вечер был испорчен, и настроение тоже, оттого и болела теперь голова у Семена Семеновича. Однако, превозмогая боль, он приподнялся, открыл окно. В избу пахнуло свежестью. И вместе с прохладой раннего утра с улицы донеслись знакомые звуки. Переговаривались бабы, блеяли овцы - судя по всему, дед Шумаев скликал стадо.
Дед Шумаев - еще крепкий старик. У него много детей, но все они разлетелись в разные концы, и он на старости лет остался один, бобылем. Летом дед сторожит деревенское стадо. Все колхозники, у кого есть корова и овцы, по очереди кормят его. Зимой же он сторожит на ферме в Лужках, там и живет в сторожке, так как домишко у него дырявый - топить печь и воду с речки носить у него нет сил.
Дед Шумаев любит свое дело. Лет пять назад, когда почти каждая семья в деревне имела корову и овец, дед трубил по утрам в рожок, собирая стадо. За последние годы почему-то все переменилось. И без того небольшое епихинское стадо поредело, и трубить в рожок, и будить всю деревню ради какого-нибудь десятка коров не имело смысла. Может, смысл-то и был, но пошли разные нарекания, что-де старик беспокоит, будит чуть свет.
И вот что интересно: жаловались и кричали на деда не дачники, вроде Тутаева, а местные колхозники. Хоть та же Фроська Котова, соседка Зазыкиных. Прошлой осенью она продала корову и теперь всем бабам уши прожужжала: "Ой, бабоньки! Какая же я дура была, что до таких пор держалась за хвост этой самой коровы. Встань ни свет ни заря. Вовремя задай ей корм да вовремя дои. А воды одной сколько я ей с речки перетаскала! Всю жизнь я свою извела, и ради чего? Сказать стыдно - ради коровы! А теперича как продала прорву эту - не жизнь стала, а рай божий. До полуночи телевизор смотрю. Сплю, пока Игнат-бригадир не разбудит".
Фроська-то и ругала больше всех деда Шумаева, что он рожком своим спать ей не дает. Даже председателю жаловалась. Дед Шумаев не стал перечить: рожок свой спрятал, а вместо него взял палку в руки. Подойдя к дому, где есть корова, дед стучит палкой по крыльцу или забору, и по этому сигналу баба выгоняет из котуха свою буренку.
Прислушиваясь к звукам улицы, Тутаев вдруг услышал знакомый стук пастушьей палки и через минуту глуховатый голос старика: "Палага, где твоя Красавка?"
- Вяду! Вяду! - отозвалась тетя Поля.
Чертыхаясь или что-то причитая про себя, Пелагея Ивановна выгнала корову и овец со двора. Пробегая мимо палисадника, овцы задержались, чтоб пощипать сочную траву, росшую в тени забора.
- Кыш, дармоеды! - шуганула их тетя Поля.
На какое-то время шаги хозяйки и понукаемых ею животных заглохли, и заглохли бабьи голоса в проулке: судя по всему, дед Шумаев собрал свое стадо и погнал его верхом, к Погремку. Но вот вновь послышалось ворчливое бормотанье тети Поли, и, не дойдя до избы, запела своим звонким голоском: "Цып, цып, цып…" Она скликала цыплят, зазывая их во двор. Неделю назад у нее пропали индюшата, и она теперь дрожит над цыплятами, боясь, как бы их не утащил коршун. У крыльца тетя Поля перестала тянуть свое "цып-цып", поздоровалась с кем-то и спросила, как спалось.
- Спала хорошо, только в ушах что-то стучит. Давление, знать, поднялось.
Тутаев узнал голос Марии Михайловны.
- А-а, - отмахнулась тетя Поля. - Постучит, постучит да и перестанет! Вон, гляжу, картошка вся повиликой заросла. Я просо полоть побегу, а ты возьми тяпку, пройдись между грядками. Оно, глядишь, и перестанет стучать-то…
- Вам хорошо рассуждать, мама. Вы здоровы.
Тетя Поля ничего не сказала в ответ: скрипнула дверь, и ее быстрые шаги послышались в сенцах.
13
Тутаев встал, убрал за собой постель и вышел во двор, умываться.
Семен Семенович умывался на улице. Как-то, лет пять назад, у него в московской квартире лопнул фаянсовый умывальник; он привез его сюда, в деревню, приладил под пеленой с солнечной стороны сарая, прибил над ним рукомойник, а рядом сколотил полку. На полке - зубные щетки, паста, мыльница с мылом и всякие иные вещи. А внизу, под полкой, скамья для ведер с водой. Эти ведра каждое утро приносил с реки Митька.
Ведра с водой стояли на месте: значит, Митька уже проспался.
Тутаев зачерпнул ковш воды, налил в умывальник. Долго мылся, громыхая соском. Потом взял полотенце, висевшее сбоку шкафчика, стал вытирать лицо. Утираясь, он приглядывался к деревенской улице.
Солнце еще не вышло из-за леса; блестела роса на траве; над избами, сливаясь с туманом, поднимающимся с реки, тянулись дымки.
Вблизи коровника, возле отдушины, где высилась куча свежевыброшенного навоза, копошились куры. Их покой охранял рыжий петух. Он стоял на одной ноге, важно вытянув шею, и внимательно глядел на Тутаева одним глазом. Красный гребень его, исклеванный соседскими петухами, склонялся то в одну, то в другую сторону. Напускная важность эта смешила Тутаева.
- Что, Петя, не признал? - пошутил Семен Семенович.
Петух тряхнул головой и, распушив крыло, потянулся. Затем как ни в чем не бывало принялся ковырять землю. Поскребет, поскребет землю и - "ко-ко-ко!" - созывает кур.
Где-то за сараем, на лужке, мычал телок; в соседнем с коровником закутке хрюкал поросенок.
Перестав вытираться, Тутаев постоял, отдыхая. Эти утренние часы в деревне более всего нравились ему. Нравились оттого, что живо напоминали детство.
Их, тутаевская, изба стояла на отшибе от всего порядка. Улица была неезженая, зеленая. Бывало, выбежишь из избы - и по росной траве босиком бегом к сараю, на солнцепек. На цветах мать-и-мачехи и одуванчика уже трудятся пчелы. Пахнет навозом и кизячным дымом; слышно, как в котухе, что под одной крышей с сараем, звенит струйка молока, бьющего о край подойника: это мать доит корову. Сидит Сеня в одной рубашонке; глаза смыкаются спросонья, а на лице улыбка. Улыбается он потому, что знает: сейчас явится Костя Самохин, его закадычный друг, и они побегут в Морозкин лог, где у них понаделаны "крепости", и будут играть там до тех пор, пока за ними не явится дед с кнутом в руках…
Да, вот сколько лет прошло, а детство не забывается!..
Тутаев вздохнул, провел раз-другой по лицу полотенцем, повесил его на место.
Из сеней во двор вышла тетя Поля. Подол черной юбки, которую она носит уже много лет, подоткнут, чтоб не мешал; рукава кофты засучены по локоть; на ногах - опорки из кирзовых мужниных сапог. Она несла ведерко с пойлом для поросенка.
Поравнявшись с Тутаевым, тетя Поля на какой-то миг приостановилась.
- Хозяйка-то аль не проснулась еще? - спросила она вместо приветствия.
- Опять убежала за ягодами.
- А мои, черти, дрыхают! - она кивнула на избу. - Хоть бы раз встали пораньше да в лес сходили б. А то только и знают: жрут да спят. Тьфу! - И, шлепая опорками, тетя Поля побежала за угол, где помещался поросячий хлев.