Утро - самое суетное время для Пелагеи Ивановны. За каких-нибудь два-три часа, пока не явится бригадир и не позовет ее на колхозную работу, ей надо управиться по хозяйству, подоить корову, истопить печь, задать корм поросенку и курам, сготовить на весь день еду для себя, поесть, убрать избу и, помимо этого, выкроить хотя бы полчасика, чтобы спокойно покопаться на огороде. Поэтому утром у нее нет передыха, и она эти три часа, с пяти и до восьми, кружится как белка в колесе. Она без конца бегает из избы во двор и обратно, гремит ведрами, хлопает дверьми, что-то трет, что-то переставляет - и все это она делает не просто так, а гласно, что ли, с присказками. Тетя Поля не любит работать молча, безразлично: ей непременно нужно проявить, подкрепить свои действия словами. Если она доит свою Красавку, то разговаривает с ней, а чтоб диалог был складным, она произносит реплики и за себя, и за Красавку. "Ах ты, милая моя! Измазалась-то ты как!" - скажет тетя Поля, заметив на боку коровы шлепок навоза. И тут же: "Как же мне не измазаться! Бывало, хозяин каждый день чистил котух, а без него сплю на мокрой подстилке".
Если она вынесла курам в подоле своей черной, вылинявшей от несметных стирок юбки куски хлеба, которые остались от вчерашнего застолья, то, созывая их, кричит на весь порядок: "Кур, кур, кур!" Куры и цыплята сбегаются к крыльцу. "Ты куда побежал, пустозвон?! - кричит она на цыпленка, который схватил большую корку и побежал с ней за угол котуха. - Вот добегаешься - схватит тебя коршун". Тетя Поля срывается с крыльца и бежит за цыпленком, чтоб вернуть его обратно. Бежит потому, что всякая утрата, пусть даже пропажа глупого цыпленка, повергает ее в страшное горе. Когда по весне у нее пропали индюшата, она дня два, а то и более не находила себе покоя: бегала по огородам, доглядывая, не затерялись ли они меж картофельных грядок, по берегам Быстрицы. С лица даже спала от беготни и плача. Уж соседские бабы стали ее отговаривать. "А по мне - хоть бы и вовсе индеек-то не было! - утешала ее Фроська Котова. - Пойду в магазин да болгарских куплю. Возись с ними да еще переживай. Тьфу!"
Из всей живности, которая есть в ее хозяйстве, Пелагея Ивановна недолюбливает только одного поросенка. Недолюбливает она его за то, что он, паршивец, жрет много, растет плохо. Поэтому с поросенком она всегда разговаривает зло. "Ну, куда прешь, шелудивый! - кричит она на него каждое утро. - Жрать-то мастак, а растет - на тебе, только одна щетина. У-у, дрянь!"
Само собой разумеется, что приезд гостей - сыновей, дочерей, внуков - это всегда лишние хлопоты для тети Поли. Пока дорогие гости спят, надо приготовить для них завтрак, потом накормить их, помыть за ними посуду. А прибраться и в огороде покопаться хочется, оттого тетя Поля, если в доме гости, стремится делать все быстрее и, главное, эмоциональнее. Она шустрее бегает из избы во двор, сильнее гремит ведрами, резче хлопает дверьми, громче разговаривает, если же примется тереть полы или что-либо переставлять в сенцах, то содрогается весь дом.
В такие дни, конечно, больше всего достается поросенку.
- У-у, бесова скотина! - закричала она теперь, едва приоткрыв дверь в закуток. - На, жри!
Стукнуло ведро о кормушку, в закутке послышалось довольное чавканье поросенка. Опять стук - дверь захлопнулась, и в ту же минуту с пустым ведерком в руке тетя Поля пробежала мимо Тутаева, обгоняя его. В сенцах она остановилась, бросила ведро: оно глухо ударилось и покатилось по земляному полу.
- Семен Семенч, вы дома будете? - спросила она Тутаева.
- Дома, Пелагея Ивановна.
- Приглядывайте тут за цыплятами. Боюсь, как бы коршун их не унес.
- Ладно.
- Я уж вам, Семен Семенч, добром отплачу.
- Да что вы?! - Тутаев пригнулся, опасаясь удариться головой о низкую притолоку.
- Ох! - встрепенулась тетя Поля. - Яичница-то у меня на керосинке жарится… Пригорела небось. - И скрылась в своей половине.
Не успела за ней закрыться дверь, как от калитки донесся требовательный оклик Игната Тележникова:
- Пелагея Ивановна!
- Я тута! - отозвалась тетя Поля, выглянув в окно.
- Просо полоть!
- Так нету еще восьми.
- Пора, выходи!
- Бягу! Бягу!
Однако проходит еще по меньшей мере четверть часа, пока тетя Поля окончательно управится со своими делами. Наконец она выходит на крыльцо. Затягивая покрепче концы белого, горошком, платочка, тетя Поля бежит мимо палисадника к проулку, где ее поджидают бабы.
- Ряднушку-то зачем взяла? - пытают соседки.
- Сору Красавке захвачу, - говорит тетя Поля, свертывая на ходу старый рядновый мешок.
14
Мария Михайловна окучивала картофель. Она ударяла тяпкой сначала по левому скату борозды, потом - по правому, стараясь разбить комья; рыхлила междурядья и лезвием подгребала рыхлую землю к картофельным кустам. Белоглазая повилика с круглыми, словно пятаки, листочками цеплялась то за лезвие мотыги, то за картофельную ботву, и подгребать землю было трудно. Мария знала, что, прежде чем приступить к окучиванию, надо было бы прополоть грядки, и тогда сор не мешал бы. Однако нагибаться ей не хотелось, и она сшибала осот и цепкую повилику и подгребала сор поближе к кустам, стараясь прикрыть его землей.
Картофель был хороший - куст к кусту, и посажен ровно: грядки как по шнурку отбиты.
"Наверное, под трезубец сажали", - подумала Мария Михайловна. В войну, когда все начали копать землю лопатами, кто-то из баб придумал трезубец - грабли такие, которыми прочерчивают борозду, чтобы картофель всходил ровными рядками.
Когда-то эта работа доставляла Марии радость. Она любила и землю копать, и сажать картошку, и окучивать. Встанет, бывало, чуть свет: в саду птички поют, а над Быстрицей еще туман. Земля, особенно после дождя, парит и дышит вся, и когда на нее наступаешь босыми ногами, то ощущаешь во всем теле тепло и благодать.
В молодости эту делянку она за одно утро пропалывала и окучивала. А теперь вот прошла две борозды - и устала: тело все покрылось испариной, руки гудят, и ломит в пояснице.
"Матери седьмой десяток пошел, а она с утра и до темна как белка в колесе, и все бегом, - подумала Мария. - А я вот стукнула мотыгой два раза, и уж одышка одолевает. Приеду - надо будет сходить к врачу, кардиограмму сделать".
Она уткнула мотыгу в землю и, опершись на черенок, задумалась…
"И куда все дел ось?" - подумала Мария. Все кругом осталось таким же, каким оно было в дни ее юности. И такое же ласковое солнце, и туман над лесом, и жаворонки так же в небе поют, а ей все кажется иным, нет былой радости ото всего этого. И откуда явилась в ней такая усталость, Мария не могла объяснить себе.
Она уехала из родной деревни в войну - сразу же после того, как наши выгнали немцев из Епихина. Колхоз был в страшном разоренье: ни лошадей, ни семян. Отец и братья - на фронте; Митька и младшие сестры бегали в школу. Кому-то надо было тянуть семью, и она уехала. Грамотная, разбитная, Мария взяла справку из колхоза, метрики (паспорта у нее еще не было в ту пору) - и махнула в Москву. Мужики воевали, на молодых да грамотных девок большой спрос был. Она устроилась в Карачарове нарядчицей на автобазе. Автобаза большая, специального назначения, одним словом, хозяйство богатое, и Мария не последним человеком была в том хозяйстве. Дали ей рабочую карточку и крохотную комнатушку в бараке. Зарабатывала хорошо: через месяц-другой сама приоделась и стала матери помогать, чтоб меньших до дела довести.
Все ничего, только шоферня - известно, какой народ: отбоя от них молодой девке нет - липнут, матом ругаются. Приглянулась она одному - Ивану Поливанову. Молодой смирный парень - тоже из своих, барачников. Нравился он ей. Стал Иван захаживать в ее каморку. Придет - водки с собой принесет, закуски; ну, известное дело, выпьют по рюмочке, а потом пойдут между ними всякие тары да бары. Мария держалась больше года, а потом не устояла, сдалась. Расписались они. В тесную ее каморку с трудом втиснули Иванову койку, и они стали жить вместе. Хлопот у Марии прибавилось: она готовила обед на керосинке в общей барачной кухне и стирала мужнины гимнастерки, пропахшие соляркой. Из-за тесноты и неустроенности детей заводить Мария боялась. Вдвоем-то в комнатушке повернуться трудно, а с ребенком и подавно!
Так и прожили всю войну.
После войны послабленье вышло: можно было сменить работу. Ивану срываться с места не хотелось, да и зарабатывал он хорошо. Решили, что лучше ей уйти. Стала Мария подыскивать себе новую работу. Бегала она, бегала, и наконец ей повезло: приняли почтальоном в новом, строящемся районе. Дали квартиру - небольшую и в полуподвале, но после барачной клетушки новое жилье казалось раем: отдельная кухня с газовой плитой, ванная. Тут, в полуподвале, и родился их первенец - Виктор.
С тех пор и почтальонит Мария. Вот уже двадцать пять лет она с сумкой дерматиновой бегает. Можно сказать, все в своей жизни она своими быстрыми ногами выбегала. И детей выходила благодаря им, и квартиру в хорошем доме на улице Строителей, даже одно время была депутатом райсовета! И все из-за быстрых своих ног…
Оттого-то они и болят и ломят. Теперь, конечно, все переменилось. Нынче в новых-то домах внизу, возле лифта, - ящики с номерами квартир. Рассовала хоть те же газеты по ящикам - и беги в другой подъезд. А раньше почтальон кланялся каждому порогу. Лифтов в домах не было: пыхтишь-пыхтишь, пока поднимешься наверх, - сердце но один раз зайдется. Не то чтоб жильцов, все ступени в каждом подъезде знала!
Да-а…
Мария поправила платок, сбившийся на затылок, и, взмахнув тяпкой, снова принялась разбивать комья, рыхлить междурядья и подгребать землю к картофельным кустам. То ли оттого, что она передохнула малость, долбить мотыгой стало легче, эту грядку прошла до конца без передыха. В конце, у плетня, Мария остановилась и глянула вдаль, на поле. Рожь уже заколосилась, и не успевшие еще побуреть колосья лоснились и поблескивали на ветру, словно кто-то гладил их ладонью. Из проулка в рожь убегал пыльный проселок. По проселку из Полян шли какие-то женщины, хорошо одетые, с узлами и сумками. Мария оперлась на плетень, всматриваясь. Показалось ей, что идут Катя и Саша, меньшие ее сестры, жившие в Алексине.
Мария постояла, поджидая, пока женщины подойдут поближе. Оказалось: нет, это шли Фрося Котова и Лидия Тележникова, бригадирша.
Чтобы они случаем не подумали, что Мария за ними подглядывает, она нагнулась и снова замахала тяпкой. И хотя ничего не случилось и усталости она не чувствовала, однако прежней сноровки и ловкости в работе ее уже не было.
"Старайся не старайся - толку мало! - подумала Мария. - Все равно от этой картошки проку мне не будет. Меньшие рядом живут, все у матери подгребают".
В войну они только и жили одной картошкой. Приедут, бывало, с мужем, привезут матери буханки три хлеба, кило какой-нибудь селедки, а из деревни прихватят картошки мешок. Да что в войну?! Еще года три назад в каждый приезд хоть по одному ранцу, а брали. Но в последние годы перестали брать. Ведерко огурцов или яблок корзину - иное дело, а с картошкой таскаться надоело. Зато сестры - те, что в Алексине, - мешками каждую осень возят.
"Пусть сами приезжают и окучивают!" - решила Мария.
Она была еще посредине грядки, когда увидела в саду дачника. Тутаев прилаживал подпорки под корявые сучья старой антоновки.
"Без хозяина дом наш, - подумала Мария. - Вон чужой человек порядок в саду наводит, а Митьке ни до чего дела нет".
На задах зазыкинского дома, в затишке большого, полуобвалившегося двора, росло десятка полтора яблонь. Лишенные ухода, они почти не плодоносили. Хорошо плодоносила лишь груша-дичок, росшая на углу, у самого проулка, но ее отряхивали соседские ребятишки. По забору, отделявшему зазыкинский огород от соседей, зеленели кусты черной смородины. Но и смородина из-за недогляда за ней вымирала: год от года мельчала, гибла, пораженная тлей.
Видя такое запустение, Тутаев мало-помалу стал заниматься садом. Он убедил тетю Полю, чтобы она перестала сажать картошку меж яблонь, выпилил дряхлые деревья, посадил на их место молодые саженцы, "отремонтировал" те яблони, которые еще могли плодоносить. Он и теперь в ожидании, пока вернется из лесу Аннушка, вышел в сад поковыряться.
Семен Семенович ставил уже третью подпорку, когда к нему подошла Мария.
- Уф! - она тяжело вздохнула и приставила мотыгу к стволу яблони. - Отвыкла, что ли? Уморилась.
- А вы не перетруждайте себя, - заметил Тутаев. - Вы ж отдыхать сюда приехали.
- Какой тут отдых! Мужики перепились вчера, храпят, а я глаз сомкнуть всю ночь не могла. В голове стучит, давление, знать, подскочило. То ли дело на курорте! Мне всегда соцстраховскую путевку давали, со скидкой. Я любила на юг одна ездить, без мужа. Спокойно, и все ухаживают за тобой. Я, знаете, за месяц на пять кило поправлялась. А тут за два дня похудела так, что юбка уже не держится…
- Зато мышцы крепнут, - пошутил Тутаев.
- В нашем возрасте не до мышц. - Мария Михайловна не приняла его шутки. - Анна Павловна в лес ушла?
- Да.
- Завтра и я с ней пойду. Я такие ягодные места знаю - за утро можно целое ведро земляники насобирать.
- Возьмите и меня за компанию.
- Милости просим, Семен Семенч! - Мария Михайловна, как и тетя Поля, была словоохотлива. - Не проснулись мужики-то мои?
- Не слышно.
- А мама убежала?
- Убежала.
- И я побегу! Восемь, наверное, есть?
- Есть.
- Вчера заглянула в ларь, думала: там овес для кур ссыпан, а в нем полно бутылок. Сотня, а то и боле. Не могу терпеть бесхозяйственности! Посуду, видите ли, сдать им некогда. Возьму сейчас мешок, отнесу Василию. Вот им к завтраку и бутылка на опохмелку будет.
- Василий Михайлович мог бы на мотоцикле отвезти. Зачем же вам тяжесть такую носить.
- А ну, жди их! Я мигом сейчас! Я на ноги проворная.
Мария схватила мотыгу, пригнулась, чтоб не зацепить платком за яблоню, и, семеня, заспешила к дому.
Несмотря на болезнь и возраст, походка у Марии Михайловны и в самом деле была легкая.
15
После завтрака Тутаев надел чистую рубаху и отправился по делам. Вообще-то дел у него никаких не было, если не считать рыбалки и хождения в лес по грибы да по ягоды, но в последнее время у него вошло в привычку смотреть свой дом - дом, который ставили плотники посреди цветущего косогора.
Наивный и увлекающийся (в этом он был истинный поэт), Тутаев уверовал, что изба киношников будет принадлежать ему. И поэтому каждый день он наведывался к строящемуся дому.
Сегодня Тутаев еще издали заметил, что за вчерашний день дела у плотников продвинулись хорошо. Крышу они уже покрыли; обналичили окна, застеклили террасу - и дом сразу же принял жилой вид.
Это был чудесный дом! О лучшем Тутаев и не мечтал. Сосновые, хорошо тесанные бревна блестели на солнце, словно натертые воском. Серая шиферная крыша с обоих торцов обрывалась фронтонами. Фронтонные доски украшены резным коньком; и карнизы тоже были резные, и это придавало избе нарядность, изящество и легкость. Особенно нравилась Тутаеву терраса. Большие окна, филенчатая дверь, высокое крыльцо.
Весь дом был чистым, свежим и блестел, как игрушка. Любуясь им, Семен Семенович, сам того не сознавая, убыстрял и убыстрял шаги. "Правда, фундамента у избы нет, - думал он. - Забили низ фанерой, побелили - и вся недолга! Но это сущие пустяки, - тут же решил Тутаев. - Если б выложили фундамент из камня, пришлось бы повозиться с ним, разбирая. А фанеру-то мигом сиял, столбы выкопал, и луговина на месте избы так и останется нетронутой".
Плотники городили палисадник.
Митька без рубахи, в голубой майке, черной от пота, рыл ямы для столбов. Братья Кубаркины - Анатолий и Виктор - прибивали к столбам лаги, а сам Алексей Иванович шил штакетник. Палисадник еще не был готов, однако бабы уже возились под окнами избы, высаживая цветы. Перед крыльцом, на усеянной ромашками поляне красовались белоствольные березы. Еще вчера их не было: знать, посажены утром, чтоб зеленая листва их не успела почернеть и завянуть в те два-три дня, пока будет вестись съемка самого центрального эпизода - свадьбы.
Проходя мимо, Тутаев поздоровался с плотниками. Кубаркины отозвались ему, а Митька не оторвался от дела, будто не слыхал приветствия. Семен Семенович не обиделся: он знал совестливый характер Митьки и, не желая его испытывать, не остановился, а спокойненько пошагал дальше, к крыльцу.
С террасы доносился резкий, характерный голос Серафима Леопольдовича. Услыша этот голос, Тутаев заспешил в дом. Ступени крылечка были поделаны из свежеструганных березовых горбылей. Они поскрипывали и пошатывались, когда будущий хозяин дома наступал на них, поднимаясь на крыльцо. Это, конечно, непорядок, но из-за такой мелочи, ей-богу, не стоило расстраиваться. В избе главное - сруб и крыша, успокаивал самого себя Тутаев, а на ступеньки он всегда достанет красного дерева, сосны.
Дверь на террасу была открыта. Посреди террасы стоял большой, грубо сколоченный стол. С торца его, лицом к двери, сидел Серафим Леопольдович, а по обе стороны, на скамьях, - артисты. Были тут и настоящие, профессиональные актеры, и колхозники, приглашенные сниматься в массовых сценах. Среди них больше всего было пожилых женщин, а то и вовсе старух. Всех их бригадир на время освободил от работы в хозяйстве.
- Для жениха и невесты, - говорил Серафим Леопольдович, - у нас убранство есть. Но для массовых сцен, само собой разумеется, у нас одежды не припасено. Да и вряд ли надо припасать - пропадет местный колорит. Так вот, дорогие мои, у меня к вам большая просьба: перетряхните, пожалуйста, свои сундуки. Все, что у вас сохранилось из старой одежды: поневы, бусы, серьги, накидки, кушаки, - все несите сюда. Я и вот мой помощник, Игорь Викторович (он кивнул в сторону директора картины), посмотрим все и затем уже дадим указание, кому и в каком убранстве являться на свадьбу.
- Мы не рязанские! У нас бабы понев не носили! - отозвалась Лидия Тележникова. - Наши ходили в шушках. Только давно это было. Теперь, поди, и шушунов днем с огнем не отыщешь.
- Есть! Остались! - зашумели старухи.
- Значит, остались?! Отлично! - Серафим Леопольдович поднял обе руки вверх, призывая всех к вниманию. Жест этот был для него привычным: он всегда махал руками во время съемок. Увидев его белые руки, все разом смолкли. - Теперь два слова о самом главном… - Серафим Леопольдович поправил очки, взял со стола какую-то тетрадку в синей обложке, полистал ее. - Я имею в виду самую свадьбу. Вот послушайте, как об этом сказано в сценарии. - Он склонился над тетрадкой и стал читать: - "Полдень. С экрана глядят на зрителя белые солнца ромашек. Посреди цветущей поляны - новый дом. Кортеж из трех машин, украшенных цветами, останавливается перед домом. Из первой машины выходят жених и невеста".