В романе Веры Солнцевой рассказана история семьи курских безземельных крестьян Смирновых, некогда переселившихся на Дальний Восток. Они убегали от нужды и лишений, а попали в новую кабалу - им пришлось батрачить у местного богатея.
Дружба со старожилами - потомственными охотниками, хлеборобами, рыбаками - помогает Смирновым узнать и полюбить край, где им суждено теперь жить.
Простая деревенская женщина Алена Смирнова, с любовью вспоминающая тихую курскую равнину, начинает по-новому смотреть на величественную, могучую природу Дальнего Востока. Эта земля становится для нее родной, здесь ее труд, здесь труд тысяч русских людей, осваивающих огромный край.
В годы гражданской войны, во время разгула интервенции и калмыковщины, Алена и Василь Смирновы как бы самим ходом истории втягиваются в гущу событий, уходят партизанить в тайгу, принимают непосредственное участие в борьбе с белыми и оккупантами.
Содержание:
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ - ПОД КЕМ ЛЕД ТРЕЩИТ, А ПОД НАМИ ЛОМИТСЯ 1
ЧАСТЬ ВТОРАЯ - ДА ЗДРАВСТВУЕТ РЕВОЛЮЦИЯ РАБОЧИХ, СОЛДАТ И КРЕСТЬЯН! 33
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ - ГРОЗЕН ВРАГ ЗА МОРЯМИ, А ГРОЗНЕЙ ТОГО ЗА ПЛЕЧАМИ 56
ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ - СИЛЬНЫ ВРЕМЕНЩИКИ… 76
ЧАСТЬ ПЯТАЯ - СИЛЬНЫ ВРЕМЕНЩИКИ, ДА НЕДОЛГОВЕЧНЫ 105
ЧАСТЬ ШЕСТАЯ - ЗАРЯ НАД УССУРИ 125
Примечания 144
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
ПОД КЕМ ЛЕД ТРЕЩИТ, А ПОД НАМИ ЛОМИТСЯ
Глава первая
Татьяна умирала тяжело: металась, стонала, рвалась прочь со своего жесткого смертного ложа; злая боль корежила, гнула ее в дугу; обессиленная, падала роженица на кумачовую, твердую, как кирпич, подушку; опять надолго теряла сознание, билась, бредила невнятно о яблоне в цвету.
В минуты редкого просветления она поворачивала юное прекрасное лицо, полыхающее горячечным жаром, в сторону старой зыбки, свисавшей с темного, закопченного потолка на мохнатой пеньковой веревке, чуть слышно шептала воспаленными, пересохшими губами:
- Але-нушка… Доченька…
В бедную избенку сироты-батрачки Татьяны сбежались бабы, охали, суетились: не знали, как помочь, чем облегчить ее муки.
- Младешенька сама-то, совсем юнец-малолеток! Не ей бы, дитю, в могилу ложиться! Мой черед в землю-матушку укладываться давно прошел. Бог меня никак не приберет на спокой вечный. Видать, прогневила я его, многогрешная: не дает старым костям отдыха. А раскрасавица-то какая! Милушка ты моя разнесчастная, великомученица, какие страдания-то приняла… - уже причитала-оплакивала молодую мать вездесущая старушка - калика перехожая, бог весть каким чудом пронюхавшая о скорой кончине рабы божьей Татьяны, по отцу-батюшке Дмитревны.
Все чаще и чаще впадала больная в тяжкое забытье; тело ее, истерзанное муками, отказывалось от борьбы за жизнь; исхудавшие пальцы отроковицы шарили по нищему рубищу, по ветхому лоскутному одеялу, будто собирали что-то в щепоть.
- Никак обирается? Поди-ка, вот-вот кончится Татьянушка, болезная!
- Беспременно узнать надо, от кого она понесла ребеночка-то. Кто девчонкин отец? Нешто не узнавали?
- Поспрошайте ее, бабы, - того и гляди помрет…
- Спрашивали! Не хочет сказывать. Таит. Молчит, будто воды в рот набрала. Никак не добьемся: нарочно таит!..
- Молви, Татьянушка, хучь словечушко. Скажи: чье дите?..
Умирающая упорно молчала; не слышала, не хотела слышать настойчивые расспросы докучливых соседок; глядела тревожно и отчужденно на суетных женщин: уходила навсегда от мизерных людских забот. Силы покидали ее. Исчез болезненно яркий румянец; на обескровленном, восковом лице появилась зловещая синева. Только глаза молодой матери еще жили обреченно тоскующие: горела в них скорбь и безысходность.
С трудом подняла Татьяна к зыбке тонкие, немощные руки, потребовала коротко, властно:
- Дайте мне ее. - И вскрикнула коротко, с горькой нежностью: - Дочушка!.. - Потом заметалась, забеспокоилась в предсмертной муке: - Аленушка… кровинка моя… на кого я тебя покидаю в злом-чужом миру? - В тоске заломила беспомощные пальцы. - На кого я, разнесчастная… тебя, малую, разнесчастную, бросаю?..
- Таня! Чево же ты таишь-то? Скажи народу: чей ребенок? Чей младенчик, от кого понесла?
Татьяна молча прикрыла одеялом новорожденную, судорожно, рывком прижала к себе ее тельце.
- Опять в беспамятство впала. Возьмите у нее ребеночка, еще невзначай придавит.
- Очкнись, милушка! Миру отца знать надоть. Назови нам его, Татьяна Митревна. Не перечь миру-то…
Роженица не отвечала - металась, бредила, догорала…
- Переодеть ее надо, бабы, единственная-распроединственная рубашонка, мотрите-ка, на куски расползлась. Горе!
- Не трогайте уж ее. Помрет - обрядим в чистое…
- Девчушку тоже самое время перепеленать, не подопрела бы…
Аленушку раскутали из тряпья. Голенькая, пригнув ножонки так, словно она все еще лежала во чреве матери, девочка смотрела перед собой большими, темными, будто даже осмысленными глазенками.
- Ой! Да какая любая девка-то! Как золотой слиточек! Аккуратненькая. Волосы золотые! - приговаривала над младенцем сердобольная соседка и совала темный сосок своей тощей груди в рот новорожденной. - Пососи, любая, хоть чуток приложись, желанная!
Женщины снова допытывались, шептали в самое ухо умирающей:
- Отец-то кто? Откройся Танюша. Таня! О дитяти подумай!
Татьяна уж и впрямь не слышала их, сознание покидало ее. Лишь на краткий миг выйдя из смертного забытья, она весь короткий остаток жизни вложила в ненасытный материнский взгляд, в последнее, шепотом выдохнутое слово:
- Але-ну…шка…
Мир, выполняя материнскую предсмертную волю, назвал новорожденную девочку Аленой.
В церковной книге записей рождений - Елена Дмитриевна Афанасьева.
В барском саду, раскинувшемся на многих десятинах пышного чернозема, от зари до зари трудились на помещика батраки: белили стволы, окуривали их, подрезали, обрызгивали изумрудной "парижской зеленью", обирали червей, подкармливали и рыхлили землю.
Щедро платила земля за внимание и уход: осенью осторожно и ловко снимали батраки созревший, пахучий плод курской богатой землицы - знаменитое в России яблоко, сочную курскую антоновку.
Славился среди батраков заправилой-заводилой ладный молодой мужик, отчаянно злой на житейскую неправду, - Силантий Лесников, по прозвищу Силантий Доброе Сердце. Совсем пареньком оженили его на девке-перестарке, сварливой Агафье; люто ревновала она певуна и задиру мужа к любой женщине, с которой он обменивался случайным словом; частенько прибегала она в барский сад - недобрым, ревнивым глазом подсмотреть: не отбился ли Силаша от семьи, не пригрела ли его какая непутевая бобылка? Жил Силантий открыто, у всех на виду, и только хохотал в ответ на подозрения и упреки жены.
- Агаша! Агаша! Смотри, я чево бы на тебя не подозрил: ты знаешь, только блудливая свекровь снохе не верит. На таком большом народе живу - как на ладошечке все наскрозь видать: будь какой грех, сарафанная почта тебя бы давно известила.
И впрямь Силантию не до игрушек: пошли дети, чаще нужда стала за ноги хватать, - заела мужика маета будничная; ни просвета, ни радости; дома ни любви, ни согласия - одна свара. А тем временем жизнь все немилостивее к нему становилась, поднимала со злом за непокорный вихор, волоком волочила по земле, но он упорно не поддавался ей.
Сверкая неистовыми черными глазами, забыв о трепке и мялке, продолжал он вновь честить "в хвост и гриву" вороватую помещичью челядь - приказчиков, управителей, сельских мироедов, если чинили они произвол и насилие над бесправным крестьянским людом.
Местные власти и барские приспешники щерились на него, но и побаивались: ему палец в рот не клади - откусит!
Хорошо помнили они события девятьсот пятого года, когда костром вспыхнула барская усадьба. Правда, воинские части, спешно вызванные из Курска, потушили пожар, отстояли барский дом, но сгорели конюшни, коровники, погибло много скота.
Поджигателей найти не удалось. По указке испуганного помещика каратели похватали наиболее зловредных и опасных, по мнению барина, мужиков и, предварительно выпоров, увезли в Курск, где они и протомились несколько месяцев в тюрьме.
В ту же ночь, как их увезли, барский дом вспыхнул в нескольких местах, и на этот раз отстоять его не удалось - сгорел дотла. И возникло сомнение в виновности мужиков, отправленных в Курск, среди которых был и Лесников. Он сумел так подготовить соучастников поджога, что ни один ни в чем не признался, несмотря на зуботычины, нещадные ругательства, угрозы и посулы судебного начальства. Ярился, лез из кожи вон допросчик-следователь, но никаких улик - ни прямых, ни косвенных - найти не смог.
Мужиков отпустили на волю, и они вернулись по домам. Но долго еще их, а особо Лесникова, было приказано держать под негласным надзором.
Тюрьма не утихомирила мужика-правдолюбца. Любая житейская кривда вызывала его резкую, горячую отповедь. Любое зло вызывало его бурный протест.
Осенью грузили хваткие скупщики-прасолы на десятки крестьянских подвод тяжелые ящики с тугим, наливным яблоком; на десятки других подвод устанавливались сотни корзин, в них кричала, гомонила, кудахтала, крякала откормленная на убой птица - утки, куры, индейки.
За телегами "своим ходом", переваливаясь с боку на бок, отчаянно гогоча, шли гусыни; их охраняли, шипя и вытягивая длинные, гибкие шеи, злые гусаки. На скошенных полях гусиные стада отдыхали, подкармливались зерном, осыпавшимся на пашне после уборки урожая, а чуть свет снова двигались в путь. Все это сытное добро отправлялось для продажи в Курск. Месяцами плыли из поместья телеги, а зимой - сани, с отборным зерном, пенькой, прессованным пахучим сеном.
- Никогда мне, видать, не дотумкаться до этой хитроумной арифметики, - раздумчиво говорил Силантий, глядя на увозимое добро. - Мы жилы рвем на руках и ногах - выращиваем, выхаживаем всё. А что нам за это достается? Народ трудом все поднял, а богатство, им добытое, идет дошлым людям, у которых на руках ни одной мозоли нет. Да-а! Мал огонек мы тогда раздули, они его легко и потушили…
Силантий Доброе Сердце ко всему подходил с мерой, выстраданной тяжким трудом, нищетой, борьбой. Вот потому-то и спешил он на выручку человеку, попавшему в беду: с кровью от себя и ребят отрывал, но помогал, не мог не помочь бедняку еще горшему, чем сам. Односельчане платили ему за это уважением и признательностью.
Как же мог Силантий Доброе Сердце пройти мимо горя, которое закогтило Аленку с ее младенчества?
Добрая женщина, крестная ее мать, спасла-выходила малютку: после родного сына прикладывала девочку к обвисшей груди.
Силантий принял самое близкое участие в судьбе сиротки. Агафья рвала и метала - своих бед и дыр не счесть! - когда Силантий бежал в свободную минуту к Аленушке. Он полоскал в ведре, сушил на плетне одежонку девочки; держа ее на руках, сидел на завалинке и так пел-баюкал, что соседи шли со всех сторон послушать няньку-певца с золотой глоткой. Умело пел Силаша! Захочет - слушатели слезу пустят, а по-другому запоет - и у старого ноги защекочет, так бы и пустился в пляс!
Подросла Аленушка у крестной до трех лет. Известно, мир не без добрых людей, нашлись сердца, к чужой беде отзывчивые: кто младенцу нес рубашонку, кто пеленку, кто каравай - все в дело шло.
С трех лет пошла Аленка из дома в дом - на мирской прокорм. Тут-то и хлебнула она горького выше меры. Обиды. Обиды. Соленая слеза. Ком в горле - не продохнешь. Черствая горбушка хлеба. Так - день. И - два. И неделя. И месяц. И годы.
Ах, лихо бы пришлось Аленке, кабы не подмога сердобольной крестной матери да не широкие, как лопата, ласковые руки мирского защитника Силантия Доброе Сердце.
Счастье? С избытком, - ежели приголубит крестная, пожалеет от чистого сердца; душой рада бы она к себе взять сироту, но своих четверо по лавкам сидят, пить-есть просят. Нужда!
Счастье? Взахлеб!.. - когда увлажнится от жалости горячий, любящий взгляд верного друга Силантия Доброе Сердце. Он тоже не мог приютить малютку - сгрызет ее Агафья! - до костей съела их беспощадная тетка Нищета. Но при любой напасти вставал грудью за девочку Лесников, не щадил тех, кто на мирскую сироту руку поднимал или безотцовщиной корил. Если он узнавал, что люди теряли совесть и подсовывали Аленке гнилой кусок хлеба, он брал дома последнюю краюху и нес ее своей подопечной. Тут уж Агаша перечить не смела - знала горячий норов мужа.
Лаской, крашеным пряником, дешевой конфетой согревал Лесников нерадостное детство Аленки. Он первый знал про ее большие горести и малые радости; он первый утирал обильные слезы обиды; он первый зло упрекал тех, кто не скупился на колотушки сироте.
- Замытарили девчонку! - выговаривал он бессердечным хозяевам, взвалившим на Алену груз непосильных дел. - Много ли ей самой-то? Большепузых бугаев заставляете таскать, надрываться. Ишь ты баловень полоротый, орет благим матом: бери его, таскай! Тут и у взрослого хребет затрещит, а нешто ей под силу? Всё на нее - и пеленки стирает, и полы моет, и ведра с пойлом таскает-кособенится. Э-эх, мать! Своих-то жалеешь, а сироту мытаришь, совести у тебя нет!..
Редко какой человек после таких прямых упреков не смягчится, не почешет в затылке: Силаша и на сходке не постесняется правду-матку резануть. Вот чуток и полегчало Аленушке!..
Жизнь не стояла на месте, брала свое. Мирская девчонка крепла, в труде и лишениях мужала. Росла как в сказке - не по дням, а по часам! К шестнадцати годам вымахала богатырь-девка, даже парни завидовали ее силе. Такая выросла труженица-работница - не было другой на селе.
На семнадцатом году по решению мира - а что миром положено, так тому и быть! - обвенчали ее без спроса и любви с пареньком-однолетком Василием Смирновым.
Нарядили Алену первый раз в жизни в новое розовое ситцевое платье, алой шелковой лентой опоясали, в косы тугие, золотые, как спелая рожь, алые банты вплели. Поставили в церкви рядом с Василием - народ в смешки: невеста статная, рослая, аккуратная, как орешек наливной, а жених за ней и не виден! Шепот пошел по церкви:
- Девка - как яблоня в розовом цвету! До чего хороша выровнялась - глаз не оторвешь!
- Красавица-пава: золотые волосы - сто рублей, очи черные - тысяча, а самой девке и цены нет!
- Да-а! Такой девице человека под стать, под масть не скоро подберешь. А вот Василь-то больно невзгляден - им хоть полы мой…
Василь услышал эти речи и почернел весь, нахохлился. Скажи тут кто-то, на молодкину беду и злосчастье:
- Василь - сущий сморчок!
- Сморчок и Сморчок! - так и прилипло к Василю это прозвище на долгие годы. С такого позора Василь и начал измываться, кочевряжиться над молодой беззащитной женой, - известно, плохое колесо скрипит больше хорошего! Чуть обозлится - зубами скрежещет: "Я хозяин!" Косу на руку намотает - коса у Аленки тяжеленная была, волосы до полу - и давай крутить. Силы мало, а злой, как пес цепной. Вожжами ее, ухватом бил - что под руку попадало. А в те времена был для баб неписаный закон: молчи, сноси все от мужа венчанного! Законный муж! Молчала, сносила и Алена. А уж бил! А уж как постыдно корил безродством, безотцовщиной! Так безжалостным словом хлестал, что в муке каждодневной сердце ее терпеливое кровью исходило от стыда и напраслины.
Дяде Силантию - по старой детской дружбе - изредка рассказывала Алена про свои горести.
Однажды сказал он ей с тяжелым вздохом:
- Ушла бы ты, Алена, от такой муки мученической. Проживешь, - избенка у тебя есть, наделишко какой-никакой…
- Ой! Что ты, что ты, дядя Силаша! Носу никуда не высунешь: засрамотят-затюкают - с мужем законным не ужилась!..
А тут еще нищета зловредная молодых теснит: Алена гола, Василь тоже гол как сокол. Бедные родители его позарились на сирый надел и жалкую избушку - Аленино скудное наследство от матери.
Одно богатство у молодых и было - Аленина сила да здоровье. Несет она трехпудовый мешок - бегом бежит. По полу идет - половицы поют.
Василь в молодые годы хоть и слабосилок был, но норовистый-ерепенистый, на кулак быстрый. Правда, когда возрос-возмужал Василь, стал на мужика походить. Невзлюбил поперву Василь молодую жену Алену Дмитриевну: ему казалось, что и на него падает ее позор. "Безотцовщина… Не в законе рожденная…"
До женитьбы была у Василя примечена девушка Феклуша. Смирная такая, неказистая. Ее в дом взять хотел, а не Алену: видно, и впрямь всякому свое не мыто - бело. Еще до решения мира он к ней сватался. Отказали ее родители, больно уж беден был Василь.
А тут мир решение вынес: пора пришла Алену пристроить - не обидел бы кто девушку, как мать ее обижена была. Мир решил, - известно, мир никто не судит, не Василю же с ним тягаться?
Году не прошло - стали на селе молодайку величать за редкостное трудолюбие и крепкую стать Аленой Дмитриевной. Василь по-прежнему в Сморчках ходил. Вот и злился. Надувался, как индюк. В сторону глядел. А каков Дёма, таково и дома. Противна ему своя избушка-гнилушка была. Со зла, на "вред жене" все зенки на Феклушку пялил. Она уж тоже в замужество была отдана. Василь нарочно, для Алены говорил, что не может ее забыть: в чужую жену, видно, черт меду кладет! Сядет он на лавку у окна, подопрет рукой голову и сидит часами, в сторону Феклушиного дома глядит. Устанет - замлеет рука, другой подопрется и опять сидит смотрит. А то во двор выйдет, голову на плетень положит и томится-ждет: не пройдет ли желанная? А сам зловредным глазом на Алену косит.
До слез совестно Алене перед его семьей. Попрекнет - пристыдит его робко, несмело:
- Вася! Василь! На чужих не косись…
Он в ответ даже зубами заскрипит со зла.
- Чужая жена - лебедушка, своя - полынь горькая!..
Сникнет Алена от его слов; горько и обидно ей. И скажи на милость, чем Василь ее взял, но только крепко она к нему привязалась после замужества: все глаза, бывало, выплачет, что не люба мужу. А сколько жадных людишек на нее пялилось! Мужики глядели на нее хищно - ноздри раздували. Прямо ей говорили, не стеснялись:
- Хороша ты, Аленушка! Жаль - чужая женушка! Ась?!
А вдруг клюнет чужая женка на привет и ласку? Чего ей стоит, безотцовщине? Страхи разводит, прочь бежит, трепещет, как зайчонка лесной. Подумаешь! Будто путных родителей семя!
Сердится мужик на строптивую бабенку, а сам любуется порозовевшим от смущения лицом молодухи, ее черными доверчивыми глазами, округлым, детским ртом.
От баб ничего не укроется, уже шипят, в ревность черную ударяются, стараются ужалить побольнее: "В мать, поди, бессовестная! Притащит Василю…"