Слышит это Алена, и все ей постыло: у кого на сердце ненастно, тому и в ясный день - дождь. "Маманю-то, страдалицу, хоть бы не трогали…" Все не мило Алене. Мимо люда идет, брови черные нахмурит, ресницы опустит - до того ей тяжко и больно. "Чужие за мной бегут, а от мужа зимним ветром тянет. Живу не девка, не вдова, не мужняя жена…"
Глава вторая
В стародавние времена сбились вместе семь дворов, вот и прозвали - Семиселье. Народ жил бедным-бедно: лютое безземелье мучило. И сейчас соберутся мужики на сход - над своей бедой невесело подшучивают:
- Эх! В семи дворах один топор, у семи баб один петух, у села Семиселья ни счастья, ни веселья!
Первым подхватит шутку дядя Силаша:
- Житье хорошее - семерых в один кафтан согнали.
Нужда. Голод. Жалкие клочья земли, чресполосные межи.
Ребенок народился в семье - не на радость: лишний рот. Легко ли матери видеть, как ее дите гибнет-жухнет от постоянного недокорма, от трижды распроклятой голодухи?
Скончается ребенок - придут бабы-доброхотки, посудачат-поохают:
- Унянчили дитятку, что и не пискнуло!
Алена попала в большую семью Смирновых: дед и бабка, свекор и свекровь, пять братьев Василя с женами и ребятишек прорва!
В озноб бросало Алену, когда прислушивалась она в первые дни к тоскливым песням старой бабки над правнуком:
Бай да бай!
Поскорее помирай!
Тятька сыночку
Досок принесет,
Дедка внучонку
Гробок собьет.
Бай да бай!
Поскорее помирай!
Прямо к боженьке бежи,
Мамке руки развяжи!
Бай!
От такой жизни - пропади она пропадом! - места не находил, яро скучал Василь Смирнов. Неспокойный он был человек. Все о земле думал, об урожае богатом, о скотине породистой. Но отцова семья гирями семипудовыми на шее висела, выбиться не давала из нужды. От отчаянности и безнадежности Василь одерзел и перед родителем заартачился:
- Отделяй меня, батя, отделяй! На своем куске земли в люди выбьюсь. А такая орава в омут тянет! Отделяй! Я - хозяин!
Отец прицыкнул, по шее несколько раз съездил, отказал. Побушевал-побушевал Василь - нет отцова согласия! На подмогу поспешила мать-жалейка, уговорила-улестила мужа.
Отделились Смирновы. Аленину избушку заняли. Кусочек земли получили, самую краюшечку - покойной Алениной матери надел. Стали молодые хозяйствовать. Не хозяйство - горе: ни коровы, ни лошаденки. Поперва Василь храбрился:
- Озолотеем. Трудов положим, а своего добьемся - заживем! Много ли нам, двоим, надо?
Прыгали-прыгали, мыкались-мыкались, а сделать ничего не могут: земля, матушка-кормилица, вдоволь и двоих не кормит. Делать нечего, зажили Смирновы ровно: хлеба - что в себе, одежи - что на себе.
Долго они по-людски не ели, не пили: на корову копейку сбивали. Поехал наконец Василь с друзьями-приятелями за коровой.
- Не езди, Вася, далеко! Зачем корову чугункой везти, деньги тратить? Возьми поближе, на конной какую-никакую подходящую, - смиренно просила Алена.
Не послушался жену нравный мужик: "Я - хозяин!"
Алена в избе сидит и ждет не дождется мужа. Нет-нет да и в окошко глянет. Видит - ведет корову Василь и палкой ее в бок колет.
- Вася! За что ты ее? - кричит Алена и бегом к нему.
Василь угрюмо отвечает:
- Она того, паскуда, стоит! Мать…
Привели они ее в стайку-сараюшку. Корова сытая, в теле, веселая, мычит громко, как труба, вымя здоровое, большое, рога крутые. Не корова - загляденье!
Алена с радости накормила корову как на убой - мешок травы свежей дала, болтушкой мучной напоила. Все сделала, как у добрых людей полагается, у справных, всамделишных хозяев.
Утречком со всех ног кинулась Алена в стайку: коровушку-поилицу доить. Подмыла ей вымя толстое, соски сполоснула чистой водицей, полотенцем вытерла, маслом топленым смазала, чтобы - не дай господь! - не потрескались! Все честь по чести.
Подставила ведро, потянула за соски. Тянет-потянет, а молочка и след простыл, ни капелюшки нет!
- Батюшки-светы! Пустая…
Мир божий померк в глазах. Побежала Алена к мужу, спрашивает:
- Василь! Корова-то пустая? Молока и в помине нет!..
- Мабыть, устала, с дороги притомилась, - говорит Василь, а сам в сторону смотрит. - Отдохнет - и молоко появится.
- С чего ей притомиться-то? Не пешком шла, в вагоне ты ее вез.
Молчит Василь, как змей.
Выпустила молодайка корову во двор, в поле сбегала, свежей травы мешок нарвала - опять ей скормила. Мучицы ржаной в ведро щедро насыпала, водой развела, напоила голубушку.
- Ешь-отдыхай, расхорошая моя!
Пастух по деревне идет, в рожок играет, выговаривает:
Вставай, девки,
Вставай, бабы!
Вставай, малые ребята!
Выгоняйте-ка скотинку
На веселую долинку!
Проводила Алена со двора корову, вслед ей смотрит; любуется на скотинку хозяюшка, шепчет:
- Иди, матушка, попасись, красавушка!
В полдень взяла Алена ведро, побежала корову доить. Вышла на проулок и обмерла: она, тварь, сбежала из стада, стоит на трех ногах, одну ногу задрала и сама себя доит-сосет!
Соседка из-за плетня смеется, кричит:
- Алена! Алена! Гляди-кось, что твоя бесстыдница делает!
Молодая хозяйка свету белого невзвидела, хвать корову палкой по голове!
Норовистая коровенка попалась, сладу с ней нет: стоит баба около нее - не сосет; отойдет Алена, спрячется - она сию минуту за свое!
Тут огорченная молодайка села на мужика:
- Не корову ты, Василь, купил, а сумку пустую: все в нее просадим. Долги платить надо, а она сама свое молоко лопает!
Ох и хватила горюшка Смирнова с этой лакомкой! Намордник, поганке, сделала с железными гвоздями, чтобы больно было, как полезет сосать. С намордником голодная ходит, пришлось снять. Погонит ее пастух со стадом на выгон, походит она с коровами, а потом спрячется от пастушьего присмотру в кусты - и за свое. Бежит Алена с ведром - бабы навстречу.
- Не ходи, Алена. Твоя в кустах лежит - уже подоилась.
И как ведь высосет - чисто-начисто! Только тем немного спасались Смирновы, что задерут ей повыше голову и привяжут. Красавка туда-сюда, а вымя достать не может, рассердится, мычит с досады. А на привязи долго ли удержишь? Ей кормиться надо. Но как дали волю, она опять за свое. Так и пришлось расставаться - продали на мясо.
- Батюшки-светы! Красавушка!
Остались опять Смирновы оба-два. И опять стали не пить, не есть - копейку копить… Разве легко их копить, когда в одном кармане грош тощой, а в другом алтын сухой? Снова бедовали, с воды на квас перебивались. Недоедали. Недосыпали. Хребет от труда скрипел. Через два года сбили малость деньжонок. Купили корову. Корова как корова - из себя ладная, шерстью мышастая, серая.
Ушла Мышанка со стадом.
В полдень схватила Алена посуду - и на выгон. Дождалась сладкого бабьего часа - услышит сейчас, как первая тугая струя молока ударит по дну подойника.
Привела Мышанку в порядок, маслом соски смазала, перекрестилась.
- Батюшки-светы! Что еще за оказия?!
Вымя полное, доброе, молоко в нем так и переливается, бурчит, а из соска идет струйка, тонкая как нитка. Вжик! Вжик! Вжик!
- Тугосися!
Доила ее Алена, доила! Пот градом, руки от напряжения онемели, а все молоко тонкой ниткой течет, - держит Мышанка молоко, не дает. Два часа Алена около нее сидела - четыре кружки глиняных нацедила.
Помучилась женщина с Мышанкой. Как доить - хоть криком кричи, согласилась бы лучше пятипудовые мешки таскать. Чего с ней ни делала: спички в соски вставляла, чтобы их расширить, бабку звала с уголька побрызгать, - может, от сглазу тугосися? Ничего не помогло.
Позвали Смирновы знахаря. Он корову и сгубил. Что он с ней сделал, так они и не узнали. Кажись, шило ей в соски втыкал. Больно страшно Мышанка ревела, когда он приказал всем выйти из сараюшки.
Верно, подоила ее Алена в тот вечер легко: чуть тронет - молоко само льется, чуть прижмет сосок - так и цедит, так и цедит…
Утром зашла молодайка в сараюшку и видит неладное - Мышанка невеселая стоит. Вымя тронула, а оно горячее, соски надулись, набрякли, и жар от них пышет - рукам горячо. Не далась Мышанка доиться: мычит протяжно, будто стонет, ногами бьет - больно скотинке.
Через три дня корова околела. Уж и повыла над ней Алена!
Мужику в хозяйстве лошадь подавай. Мужик без лошади - не мужик. А бабе утешение и свет в окошке - корова. Алена надеялась:
- Не все ненастье, будет и ведро, взойдет, Василь, солнышко и к нам.
Задолжались Смирновы: голод в дверях зубы скалит.
Василь иссох в спичку, худ, как тарань. Порой жалость к нему как бритвой Аленино сердце полоснет: "Мы ли с ним не работаем?"
За все хватались Смирновы. Алена наравне с мужиком мешки таскала, грузы грузила, в отход с Василем ходила - нет им удачи, не припасено, видно, у судьбы-злодейки на них удачливого пая. Как загнанные клячи воз из глины тащат, бьются, так и Смирновы - все их труд на чужой жир шел.
Совсем заскучал-затомился Василь от такой жизни. А тут, как на грех, полюбилась Алена парню-соседу, Петру Савельевичу. Он к матери на побывку из Питера приехал - там на заводе работал.
Петр с Василем Смирновым с малолетства друзьями закадычными были, вместе в школу бегали, мальчишеские беды и радости делили. И Алену он знал - вместе в лес за грибами и ягодами ходили, от сердитого барского лесничего в кустах прятались.
Удивил односельчан Петр: вместо озорного, длиннорукого и длинноногого парнишки, лихого налетчика на сады и огороды, вернулся домой рабочий - рассудительный, степенный, только непокорный каштановый чуб напоминал прежнего неудержимого озорника.
Первым делом зашел Петр к Смирновым - с друзьями детства повидаться. Алена его сразу признала. Еще бы! На все Семиселье Петр Савельевич великаном славился: плечи - сажень косая, ростом, как шутил народ, в тезку - Петра Великого. Алена - женщина высокая - рядом с ним маленькая, чуть ему по плечо.
Сдержанный, исполненный какой-то убежденной веры, особо и доверительно близок был он с Силантием Лесниковым. Еще в мальчишеские трудные дни мчались они с Василем к нему, когда ждала их неизбежная кара. "Набедокурили?" - догадывался Силантий Доброе Сердце и искал пути помочь юным друзьям.
Силантий и сейчас, по старой дружбе, часто наведывался к Смирновым, вбивал в "черепушку" Василю мысли непокорства и протеста, выношенные за долгие годы батрачества.
Собирались обычно у Смирновых. Разговор сразу переходил на "политику". "Политика" - любимый конек Силантия Никодимовича.
- Без земли нам каюк! - начинал Силантий, вороша густую шапку выцветших от солнца волос. - Земля нам - как воздух! Они только ее добром не отдадут. Опять, как в пятом, за колья надо браться…
- И опять, как в пятом, вам холку намнут! - спокойно возражал Петр. - С кольями! А у них ружья да пушки. Без рабочего класса пойдете вразброд, как овцы без барана, кто куда. С рабочим классом надо вместе действовать, сообща, без страха и сомнений… как рабочий класс.
Долгие вечера, когда Петр посвящал друзей в дела и борьбу питерских рабочих, летели незаметно. Особенно потряс Алену рассказ о забастовке на том заводе, где работал Петр; она увидела грязный заводской двор, куда на сытых, лоснящихся лошадях ворвалась группа сытых, рыластых казаков и стала нагайками избивать безоружную толпу, не щадя женщин, детей, стариков. Она видела пролитую кровь, слышала тонкий, "дурной" крик умирающего паренька с обезображенным, рассеченным лицом.
- Батюшки-светы! Какие изверги!..
- Звери! Они нас не милуют, - негодуя, говорил Лесников. - Как ты-то уцелел, Петрунька? Поди, бежал, ног под собой не чуя?
- Пришлось и побегать! - широко улыбался Петр. - Волка ноги спасают. Друзья-товарищи крепко мне присоветовали отдохнуть после такого бега, - строго и значительно прибавил Петр. - За нами, молотобойцами, всегда нужен уход особый, - хитровато добавил он, - чтобы силу не теряли. Меня там, кажется, не подозревают, но грех да беда на ком не живут…
- Сняли с тебя, Петруша, стружку, сняли! - понимающе повторял Лесников. - Сразу видно - рабочий класс, а не наш брат - деревенщина. Эка ты вымахал, молотобоец первого класса!
Лесников открыто любовался могучей, статной фигурой Петра, когда тот, убирая со лба упрямый чуб, говорил, сжимая крупные, тяжелые кулаки:
- Без боя они не сдадут своих позиций. Так ведь, дядя Силаша?
- Не сдадут! - подтверждал Лесников.
- Значит, революция неизбежна! Нужно только крепко помнить ошибки пятого года…
- Ошибки? Оно конечно… А вот с той поры тлеет и тлеет огонек. Они дымок хорошо чуют и гнут нас в дугу. Пеньковые галстуки на шеи вешают, нагайками и шомполами секут, а сами трясутся: ну как вдруг займется все вокруг алым полымем?.. И займется! Придет наш день, - с жаром говорил Силантий. - Нет уж, дураками большеухими не будем! А то развесили, как телята, уши: "На, барин, бери нас голыми руками, веди на виселицу!" Дали тогда похватать себя, как сонных курей…
Вскорости ли ожидаются желанные перемены? Каково житье и настроения рабочих? Не приходилось ли Петру видеть царя Николая? Каков на заводе "сам" - хозяин? - нетерпеливо допрашивал Лесников.
Петр Савельевич, чуть улыбаясь, терпеливо и обстоятельно отвечал неистощимому на вопросы другу.
Днем они тоже хоронились в избе, когда перелистывали небольшие брошюрки, которые Петр привез из Питера.
Петр Савельевич неторопливо, спокойно читал страницу за страницей. Было условлено: если появится нежданное начальство, брошюра летит в печь. С жадным, настороженным вниманием слушали мужики необыкновенные слова, открывавшие им их собственную жизнь в новом, неожиданном освещении. Втроем они обсуждали каждую брошюру, с ожесточением спорили.
Алена тоже пристрастилась к этим чтениям; сидя на пороге и суча пряжу, она внимательно слушала их споры.
- Нет, Петруня, как хочешь, но эту книжицу я беру себе! - твердо заявил Лесников, рассматривая обложку брошюры, которую они только что прочли. - Эх! В пятом году она не побывала в моих руках, - по-иному бы я себя повел. Смелая книга! - говорил он, счастливо сверкая черными глазами. Погладил корявыми, шершавыми руками книгу и стал высоким, звонким голосом певца выводить каждое слово; выводил с чувством, чуть придыхая, будто пил в жаркий летний день прозрачную родниковую воду: - "Рабочим и крестьянам никогда не избавиться от поборов, самодурства и надругательства полиции и чиновников, пока нет в государстве выборного правления, пока нет народного собрания депутатов…" "Социал-демократы требуют, чтобы без суда полиция не смела никого сажать в тюрьму…" "Пора и русскому народу потребовать, чтобы каждый мужик имел все те права, которые есть и у дворянина…" "…Наше главное и непременное дело: укрепить союз деревенских пролетариев и полупролетариев с городскими пролетариями".
- Да-а! Смелая книга! Такую программу мог придумать только человек, который свято верит в свою правду!..
- За такую книгу, поди, и в тюрьму угодить недолго? - спросил Василь.
- А ты как думал? - победительно откликнулся Силантий. - Тут какие слова? Свободу собраний. Свободу печати. Всенародное собрание депутатов. Крестьянские комитеты. Долой самодержавие! Думаешь, по головке за них погладят? За одно чтение каталажка обеспечена, а то и веревка на шею, по нонешним временам-то. Ай ты не знаешь, что кругом делается? Не слышал, что народ в тюрьмы волокут и по поводу и без оного? - спросил Лесников. - Не трусь, Василь, нам срок подходит схлестнуться грудь в грудь с помещиками и богатеями. Тут отступать не приходится. Ах! Спасибо тебе, человек хороший: шоры с глаз снял - вот это да! - И Силантий, уважительно глядя на обложку книги, прочел:
Н. ЛЕНИНЪ
Пролетаріи всѣхъ странъ, соединяйтесь!
КЪ ДЕРЕВЕНСКОЙ БѢДНОТѢ
Объясненіе для крестьянъ, чего хотятъ соціалъ демократы
Да-а! Так дотошно мог написать только крестьянин, Только наш брат, мужик от сохи! Тут, други сердечные, изложена мужиком крестьянская, мужицкая правда!..
- И совсем Ленин не мужик, не крестьянин, - улыбнулся Петр, - а человек высокого образования.
- Ба-арин?! - вознегодовал Лесников, для которого каждый образованный человек был барином. - Барин? - Он рванул ворот голубой рубахи, обнажив сильную, мускулистую шею. - Да вешай сей минут, надевай на меня пеньковую веревку - не поверю навету! Образованный барин лучше меня знает мою деревенскую, батрацкую долю? Он обо мне, Силантии Лесникове, безлошадном бедняке, пишет, Петя, обо мне!.. "Кто работает на стройке железных дорог? кого грабят подрядчики? кто ходит на рубку и сплав леса? кто служит в батраках? кто занимается поденщиной? кто исполняет черные работы в городах и на пристанях? Это все - деревенская беднота…" Верно! Верно говорит: это я, бедняк из бедняков, Силантий Лесников, все испробовал на своем горбу! Гнул хребет на железке, подрядчики меня грабили; побывал и на рубке и на сплаве леса; за-ради куска хлеба маюсь на нищенской поденщине; моя доля - чернорабочий в городе или грузчик на пристани! Эх, Петя, Петя! Сильна, видать, у вас партия, ежели она имеет такую голову! Мне, темному мужику, крестьянину, показал, куда и с кем идти. В пятом-то году мы, как котята слепые, все вразброд шли. Ка-ак он тут свою программу-то партийную объяснил - глухой и то услышит! Я с младенческих ногтей выучен кажный вечер назубок читать "Отче наш", а теперя за мою вечернюю молитву принимаю слово Ленина "К деревенской бедноте". Изучу, как "Отче наш"…
Петр Савельевич рассказал то немногое, что знал сам об авторе брошюры "К деревенской бедноте": ранил души слушателей повестью о короткой жизни брата Ленина, которого повесили в тюрьме.
Петр произносил имя Ленина, как присягу, как высшее свидетельство непререкаемой правды.
Поведал Петр и о других книгах справедливого человека Ленина, по которым учатся питерские рабочие, о политических кружках, потайных от полиции, о тяжкой, неравной борьбе с фабрикантами и заводчиками, с чиновниками-сановниками и горлохватами богатеями. Ведь царь всегда на их стороне, да оно и понятно: царь - один из самых крупных помещиков России. Подарил Петр друзьям открытку. На сухопарой, тощей, еле передвигающей от голодухи ноги сивке-бурке пашет сохой поджарый мужик в рваной рубахе, в заплатанных портках. Жадные, унизанные кольцами руки упитанных господ - здесь и царь в горностаевых одеяниях, и министр, и помещик, и поп, и купец, и чиновник, - пухлые руки с большими загребущими ложками протянуты в сторону отощавшего мужика-труженика. Надпись на открытке: "Один с сошкой, а семеро с ложкой". И посмеялись крестьяне-страстотерпцы: "Метко схватил рисовальщик!" - и погоревали: "Долюшка, долюшка!.."
Узнал Петр Савельевич, что неграмотна Алена - ни аза не знает, - и напустился с упреками на Василя:
- Эх ты, грамотей! Позор на твою головушку! Значит, сам книгу чтишь, а жену от света отлучаешь? Давно ты ее мог бы грамоте обучить, ежели по-доброму захотеть. Теперь не обессудь, сам с ней займусь. Через две недели прочтет вывеску на лавочке!