Смирнов мужик характерный, ревнивый. Даром что Сморчок, а однажды схватил дядю Петю за бороду и спустил с крыльца.
Озлился дядя Петя, не ждал такого сраму, но умен, башковит, черт, и виду не подал, что злобой давится. Засмеялся, достал из кармана медный пятак, потер набрякшую синюю шишку на лбу, заскрипел потиху, словно намекал, а не грозил:
- Не хватайся ты, Васенька-брательничек, за мою красную бороду: смотри, сорвешься - убьешься…
- Зашибу, хорек рыжий, если еще хоть раз замечу тебя коло моей бабы!
- О, родимый! Да ты, оказывается, характерный! Только мой тебе правильный совет: не руби выше головы - щепа глаза засорит!
Дядя Петя ухмыльнулся и нарочно, назло Василю, ногу на крыльцо поставил: знай, мол, наших.
- Уйди! Убью! - бешено кинулся Василь.
Дядя Петя видит, что тут шутки плохи, - и в бега, вмиг и след его простыл.
Однажды встретил он Алену на улице. Смотрит чистыми, как бирюзовое небо, бесстыжими глазами, губы красные, как у кровососа, облизывает, шепчет:
- Возьму я тебя, Алена, не мытьем так катаньем. От дяди Пети еще ни одна баба не уходила. Мужик я, мужик в полной силе-крепости. Ай я хуже твоего сохлого? Большуха ты моя, лебедь-пава белая! Ты не смотри, голубка сизокрылая, что я стар. Старый конь борозды не портит.
Прошла поскорее смирная Алена мимо него; напугана она была угрозами Василя: "Я ему с корнем ноги повырываю, если еще замечу, что пристает к тебе!"
Дядя Петя долго проходу ей не давал. Сватался при ее живом муже, при своей живой жене:
- Бросай Ваську. Неужто не чуешь, лебедь-пава, как старого черта бес подпер? Моя баба вот-вот доносится, не дает мне господь бог с законными женами долгой жизни. Тебя на коленях с хлебом-солью встрену. В богатстве пышном жить будешь. Скажи по совести, богоданная сестрица, Сморчок-то тебе какую жизнь уготовил? Не человек он у тебя, а так, недоделок какой-то: в двадцать лет не здоров, в тридцать не умен, в сорок не богат. Век с ним Сморчковой женой проходишь. Пойми, лебедушка, нечего нам с тобой лишнего калякать, давай по доброму согласию свадьбу стряпать. Ну как, сестрица Аленушка? Не тяни. Не томи. Ласками замучаю… Зацелую. Бородой защекочу…
Он тянулся к ней открыто, с вожделением глядел на пышную грудь красавицы, на всю ее статную фигуру. Пристальным взглядом дерзких глаз, вольным, скоромным словом стремился дядя Петя смутить спокойствие Алены, вызвать ответную жаркую вспышку.
Но смиренно ясен взор женщины, крепка ее мускулистая рука, умеющая все поставить на свое место. Иногда без лишних слов давала Алена такого тумака деревенскому сердцееду, что тот улепетывал во все лопатки, поглядывая по сторонам: не видит ли кто его срама-позорища?..
Немного очухается, отойдет от обиды дядя Петя и опять улещивает неприступную прелестницу.
- На рассвете не спалось мне, сестрица, - вдруг видение: будто лежишь ты рядом со мной жаркая… губы нацелованы, как маков цвет…
- Не совестно, бесстыжий? Великий пост, а ты такие слова… - шепчет, краснея, Алена.
- Целовать в уста нет поста, - процедит дядя Петя и так на ее уста посмотрит, что еще сильнее в краску вгонит скромницу бабу.
Она от него бегом бежит, а он ей вслед, пакостник, веселится, улюлюкает, бежать подгоняет.
- Ату ее! Догоню, малина-ягода! От дяди Пети не уйдешь…
Василь примечал, зубами скрипел; руки у него так и чесались накостылять по шее святого молитвенного черта. Ну, думает Алена, быть большой беде. Убьет Василь хозяина под горячую руку, в злую минуту. А тут и впрямь возьми да и помри жена у дяди Пети. Народ это по-своему обсудил-обрядил:
- Ему не бабу, а ведьму трехжильную надо. Вторую жену доносил. Живыми он их ест, что ли?
Всласть отплакался-отревелся дядя Петя по подруге сердца, новопреставившейся рабе божией Василисе. Девять дён тоже отметил честь по чести; в сороковины вновь отрыдался с воплями на все темнореченское кладбище.
Прошло полгода - и распушил крылья вдовец-удалец.
- Неженатый - все равно что холостой. Не обессудьте, бабочки, глаза во все стороны разбегаются: от хорошей лучшую ищу…
Старые зазнобы к нему кинулись: "Петенька! Свет в окошке!" - он их мягко, без обиды, на насиженные места вернул: "Было и сплыло! Не след прошлое ворошить!"
Алене Смирновой опять не стало ходу-выходу: как осатанел шалый вдовец - не может снести душа тщеславная, что потерпел он тут неудачу и пришлось делать поворот от ворот.
На своем настоять хочет, - как же, на все село похвальбу пустил: "Побывает Смирнова в моих руках. От меня ни одна баба не уходила". Сторожить стал Алену на каждом шагу. Смотришь - откуда-ниоткуда как из-под земли вынырнет.
Волосы отпустил, как молодой человек, и обрезал их под кружало, совсем стал мужичок с ноготок, как масленый блин, сытый, жирный, и бирюзовые глазки посверкивают, как у кота ночью. Волосы топленым маслом намажет, разделает под орех, лысину спрячет. Рыжую бороду так взбил-вспушил - будто фазаний хвост загорелась.
Появится, молодецким, разудалым взором Смирнову с головы до ног обласкает, осмотрит - и свое бубнит, в одну дуду скрипучим голоском напевает или вкрадчиво нашептывает:
- Краснуха моя родимая, сестрица Аленушка! Полно нам с тобой веревки путать, пора узлы вязать. Людей слушаешь, совестишься? Скажи, желанная, скажи, смиренница ты моя, по чести, по истине: что тебя держит? Здесь не Россия, здесь другие законы. Увезу тебя, куда прикажешь, и никто не будет знать о том, что у тебя муж есть. На Камчатку, на Сахалин подадимся, люди умные везде живут! Денег у меня куры не клюют, все тебе будет, акромя птичьего молока. Да не убегай, не бойся ты меня: не бойся врага умного, а бойся друга глупого.
Мужик у тебя пустобрёх, все хочет по-своему сделать, а разума не хватает, может, раньше и был, да весь вышел - таперича два фонаря на пустой каланче висят. Детишек у вас нет, значит, ничем существенным вы не связаны. А что народ говорить будет, нас не касаемо - мы сами себе господа и полная вольница.
У меня в кулаке такие люди зажаты - ты и подозрить побоишься: первые в губернии. Я с самим генерал-губернатором Гондатти дружбу заведу, ежели у меня к этому нужда будет. И морду он от меня, мужика и хама, воротить не станет: мой карман поширше его во много раз. Он уж удочку закидывал! "Познакомьте-ка меня с дядей Петей. Головаст мужичок и добытчик со смекалкой". Я не тороплюсь: у меня еще маленько кишка тонка, а через год и в верха думаю пойти - не побрезгают. Из "селедочника" меня быстро в рыбопромышленника произведут. Я вот на тебя зазря дни трачу, а тем временем сколько золота мимо течет!
Здеся, сестрица Аленушка, золото само в руки просится, лопатой греби, не ленись. Иди в мой дом, такие дела с тобой завернем, я ведь знаю, какая ты женщина умная, смекалистая, мне в пару. В Хабаровске на нас все дивиться и завидовать будут. Разодену тебя как паву, первые губернские чиновники к руке, как к иконе, прикладываться придут… Решай, не томи, разлюбезная сердцу…
Молчит Алена на речи его бесстыжие, с трепетом думает: "Только бы Василь не услыхал: коршуном кинется…"
Уйдет ни с чем дядя Петя, но себе верен - ходит по Темной речке, петушится, а то и хвастается:
- Я не я буду, ежели Алены Смирновой не добьюсь! Не баба - картина писаная: волосы как пряжа тонкая золотая, глаз черный - омут бездонный, так бы и нырнул, ни о чем не раздумывая. Беспременно отыму я ее у Сморчка! Отыму, не я буду. Неподступная бабенка, смиренная, пугливая, а вот без ежовых рукавиц ее не возьмешь - обожжешься. Ну да, милостив бог, дойму: хоть и крут бережок, да уж больно рыбка хороша! Я еще ей подобных не видел: взглянет - огнем опалит, молвит - рублем одарит…
Пошла как-то Алена летом близехонько за деревню - собрать в корзину, искусно сплетенную Никанором Костиным из узких полосок бересты, уже созревшую малину.
- Сторожко ходи, Алена, по малиннику. Ходи, да оглядывайся, - предупредил ее Семен, - не смотри, что село близко. Сейчас мишка косолапый в малинниках прохлаждается, сладким балуется. Он летом сытый, зла не сделает, а напугать может. Далеко не забирайся - и окрест красным красно.
"Батюшки-светы! Благодать-то какая!"
Малинник тянулся вдоль сопок, яркие, ароматные ягоды, налитые сладким соком, сами просились в корзину: через час она была наполнена с верхом. Увлеклась Алена сбором, не чует, не подозрит, что ее уже уследили.
Дядя Петя подкрался, подплыл к ней незаметно, как оморочка берестяная, - ни шума, ни плеска. Обнял-обхватил ее руками жадными, запел-засипел:
- Эх, знамо дело, не терши, не мявши, калача не получишь. Аленушка, красавица! Большуха моя… Красная бабочка… Телом пышная… - даже задохнулся дядя Петя от наплыва горячих чувств.
Лапает бесстыдными руками, дышит, как мех в кузнице. Распалился, - жар от него, как от запаренной коняки. Губы развесил, бирюзовые глаза остекленели. Топчется около нее на одном месте, как тетерев на току, одну песню выводит любовную:
- Обними… Приголубь…
От неожиданности Алена даже онемела, потом сообразила, о чем поет старый тетерев, и схватилась с ним врукопашную.
Дядя Петя мужик сырой, мягким белым хлебом набалованный, а она на ржаном черном хлебе взращена, крепка, как дубок молодой. Сил у нее хоть отбавляй. Да к тому же и рассердил ее дерзкий пес до темноты в глазах. В жизни Алена такого позора-стыдобушки не знала, не ведала. Была она мужу жена верная и чистая. А тут аспид рыжебородый тень черную на нее набросить хочет. Света божьего невзвидела Алена. Взвихрилась. Схватила дядю Петю за загривок и, ног под собой не чувствуя, будто пушинку, поволокла его к муравьиной куче, что неподалеку на аршин над землей возвышалась.
Разворошила она ногой вершину купола муравейника и ткнула туда носом разгоряченного ухажера. Крупные злющие красные муравьи остервенели, заметались: ищут, кто их справное жилье повредил; скопом бросились они на защиту своей крепости и облепили дяди Петино лицо.
Он верещит, головой крутит, ногами сучит, - ядовито кусают его и жалят красные муравьи. Челюсти у них сильные, один укусит - волдырь появится и жжение нестерпимое, а тут их, неистовых в гневе, сотни закружились.
Раз пять Алена его в муравейник окунула: рассвирепела, клещами впилась. А когда пришла она в себя, сразу злоба ее спала: таким жалким, таким смешным показался ей неудачливый обольститель с красным, покусанным, как крапивой обожженным лицом, с распухшими веками, носом, щеками, что она невольно рассмеялась и отшвырнула его от муравейника, где уже кишмя-кишела боевая ратная сила.
Вскочил на короткие ноги дядя Петя, стонет, за лицо, горящее ядовитым огнем, хватается: будто кислотой жжет, - и… смеется, пройдоха!
- О! Вот ты какая… горячая, огневая… Лапушка-сестрица! Угостила жанишка: ждал калача, получил кулака. Ну и времена настали: не верил, а кажись, и впрямь есть честные жены!..
Муравьев из бороды помятой вытряхивает, смеется, плут прожженный, притчу и тут присказывает:
- Муравьи в доме к счастью, к прибытку - есть такая верная примета. Оставлю несколько штук в бороде, снесу домой, авось что-нибудь прибудет. А? Молчишь? Да! - прибавил он и сипло, как ни в чем не бывало, захохотал. - Да, здорово мы с тобой поговорили… по душам…
Подойти к Алене боится: того и гляди зашибет его не на шутку разгневанная "лебедь белая".
- Ну ладно, - глубоко вздохнувши, сказал дядя Петя, - без труда и рыбку не вынешь из пруда. Повременю, красотка. Но не рассчитывай, что забуду: старая любовь долго помнится. Побываешь ты, ладушка-горлинка, в моих руках, не минуешь их… Не сердись, милушка, пава моя, лебедь белая, одно пойми: на хороший цветок завсегда пчела летит…
- Смотри, пчела божья, за недобрым пойдешь - опять беду наживешь, - поджав губы, чтобы не рассмеяться над его скособоченным, необычным от укусов лицом, намекнула Алена.
Дядя Петя любовно ей ручкой помахал - и сгинул вмиг быстрехонький на слово и дело мужичок с ноготок, будто его корова языком слизнула.
Стишал с той поры дядя Петя, отстал от Алены - только издали поглядывал и сразу, как от яркого солнца, прищуривал пронзительные бирюзовые глазки, когда встречал ее спокойный, смиренно-ясный взор.
Глава десятая
Устоялись осенние золотые дни с далями в опалово-золотой оправе. Золотая осень Приамурья. Золотые снопы ржи. Первое золото березовых кущ. Иссера-голубое небо с кучевыми рассеянными облаками, радостно подсвеченными нежарким солнцем.
Алена и Палага жали серпами рожь на делянке дяди Пети. Алена вязала сноп за снопом, и на душе у нее было тихо, торжественно, как в праздничном храме, и только слегка точила неясная тревога будто ждала и не дождалась чего-то хорошего и сияющего, как встающий день.
Палага, приложив руку ко лбу, присматривалась - от села по стерне, взявшись за руки, бежали двое.
- Николка мой и Маринка Понизовая сюда скачут…
- Маманя! - запыхавшись от бега, сказал Николка, высокий, белобрысый паренек лет семнадцати. - К тебе из Хабаровска приехали. Какой-то мущина. Молодой. В тройке и при галстуке… Тебя зовет.
- Я пойду, Аленушка, а ты, ежели дядя Петя появится, скажи ему: мол, меня вызвали. Завтра я пораньше выйду и свое отработаю.
- Иди, иди, Палагея Ивановна! Какой тут может быть разговор!
Вечером Маринка и Николай опять "прискакали" к Смирновой.
- Алена Дмитревна! Маманя просила вас зайти к нам на минутку. Говорит, очень надо! - скороговоркой, не выпуская руки Маринки, сказал парень.
Молодые. Счастливые. Радостные, как добрая песня. Девчонка в расцвете сил и красоты, белолицая, розовая, с выцветшей от летнего зноя белокурой толстой косой. Красотка, красотка! Что ждет тебя, девочка? И Николка тоже хорош: высок, строен, широкоплеч и белобрысый задорный чуб над синими, как горное озерко, глазами. Парочка подобралась на диво!
Маринка! Маринка! Плакалась: "безответна любовь" - да он глаз с нее не сводит. Еще дети, ничего не умеют таить, читай, как в открытой книге.
Посланцы убежали.
Алена дожала клин и пошла к Палаге. Сильнее, чем всегда, точил ее червячок грусти. Не было в ее, Алениной, жизни вот такой светлой, ясной и гордой любви. Не подхватил вовремя Василь ее чувства, погасил побоями. Живут сейчас ровно, тихо, как в осеннем лесу, и спит Аленино сердце, хотя, видать по всему, неожиданно и страстно проснулось Василево. Поздно. Ей теперь ни жарко ни холодно. Петр Савельевич? Здесь было что-то другое, какая-то горячая вспышка; жизнь быстро залила ее ледяной водой. Все равно бежала бы от него опрометью - чужой человек! Не муж законный! "Грех! Бедолага ты, Алена, бедолага с первых дней! Маманя, маманя! Горемычные мы с тобой!.."
К Палаге приехал сын Лебедевой, Сергей Петрович, тот самый студент, который был в ссылке "за политику". Он вернулся из ссылки, но в Хабаровске ему не разрешили жить, и он по совету матери устроился учителем в Темную речку.
Наталья Владимировна дождалась сына, чтобы умереть на его руках: сдало сердце. Сергей Петрович еще не свыкся с утратой - был малоразговорчив, печален.
- Аленушка! - сказала Палага. - Пока мы не приведем в порядок школу и квартиру Сергея Петровича - надо побелить, покрасить, - не приютишь ли ты его на время, недели на три? Потеснись, отдай на время залу. У нас одна комната, а то не отпустила бы его. И шумно от Николкиных дружков. У вас завсегда чистота, тишина, пригрей его после такого-то горя…
Алена согласилась. Но когда сказала Василю, что учитель поживет у них, пока будет ремонтироваться школа, Василь встал на дыбы:
- Не надо нам квартирантов! Мало тебе поденной работы, будешь еще ему услуживать! Зачем нам эта обуза?
- Да ведь недели три всего, Василь… - начала было Алена, но он перебил ее решительно и грубо:
- Сказано - нога завязана, ходить не хромать! И на день не хочу! Я - хозяин!
- Василь!..
- Гляжу я на тебя, Василь, и себе не верю, - вмешался в их разговор Силантий. - Ай опять ты ее, как в Семиселье, шпынять начнешь? "Я - хозяин!" Да кто на твое хозяйство зарится? За честь бы почел, что ученый человек у тебя поживет. Ты - хозяин, а Алена кто? Куфарочка твоя?..
Так он пристыдил Василя, что тот сдался, махнул рукой, буркнул:
- По мне пущай хоть год живет!
Лебедев прожил в семье Смирновых месяц, и, когда он перебрался в свою квартиру при школе, переселенцы будто потеряли что-то, будто сразу тусклее стали жить.
Сдержанный и будто даже молчаливый, человек этот внес в семью Смирновых столько нового! Он так был образован, что мог ответить почти на любой вопрос.
Лесников, всезнайка Лесников, только удивлялся: "Все-то вы знаете, Сергей Петрович!" И отвел же Силаша душу: с кем с кем, а уж с Лебедевым он мог сколько угодно говорить о политике и получать сведения, которых лишен был всю жизнь.
Сергей Петрович не остудился во льдах и снегах, куда его упрятал царь-батюшка. Он был в курсе революционных событий России, знаком с самыми передовыми идеями времени и не мог оставаться далеким от борьбы, от кровного дела революции, за которое отдали свои жизни его отец и мать.
Лебедев вошел в быт Темной речки сразу, прочно, будто век тут проживал. Он побывал в семье у каждого ученика, внимательно приглядывался к родителям - искал друзей и опору.
И первыми друзьями стали Смирновы и Лесников.
Еще когда учитель проживал у них, случилось чудо: бука и нелюдим Василь один на один бурно признался ему, как мучительно он страдает. Не глядя на учителя, пряча лицо, просил совета, как ему вернуть любовь, солнечное тепло, которыми дарила его Алена в первые годы их супружества. "Сам, собственноручно все порушил, все испоганил! А теперича будто стена тонкая промеж нас лежит - и не сломаешь ее. Вижу - вот она, здесь, рядом, а не моя, все будто впереди на два шага, и не догнать мне ее!" - томился, бессвязно выпаливал слова Василь, будто они жгли ему рот.
Силантий Никодимович - так же неожиданно для себя - признался Лебедеву, что он не дядя Алене, а отец. Так легла его душа к учителю, что не мог и не хотел он иметь никакой тайны от него. Признался и облегченно вздохнул, когда Сергей Петрович понял и одобрил его решение не выносить сор из избы - не называть Лесникова отцом, чтобы не вызвать ненужных расспросов и не причинить Алене лишней боли.
- Ваша семья знает все - ну и достаточно! Обрела покой Елена Дмитриевна, Василь перестал ее укорять безотцовщиной. Что же еще надо? - спокойно и участливо говорил Лебедев. - Зачем давать возможность посторонним влезать в вашу жизнь?
Помалкивала только Алена, даже будто чуть сторожилась робко.
Внимательно, исподволь присматривался к ней молодой учитель: "Не спугнуть бы, больно сторожка она и словно таит что-то свое заветное, женское… Скрытная? Нет как будто. Но словно идет по жизни как во сне. - Усмехнулся. - Спящая красавица! Да уж, красавица, другого слова и не найдешь. Василь ее судорожно мечется: "На два шага впереди…" Тут, дружок, кажется, не двумя шагами пахнет, дело посерьезнее: убил ты ее любовь, оскорбил лучшие чувства - и ушла, как улитка, в свою раковину. Как пуглива: слово лишнее боится вымолвить, всё с оглядкой на грозного мужа. Неужто он ее так запугал? Или годы сиротства? Смиренность и покорство".