- А-а? - спросонья тянет Лерка. - Откуда ты ночью взялся? Не плачь, тятя, а то и я заплачу!
- Доченька, ты маманю хочешь? - опасливо спрашивает Михайла.
Не поняла Лерка отцовского вопроса, вспомнила кроткий, нежный голос матери, ласкающее прикосновение ее верных рук; выдохнула тоскливо:
- Хочу маманю, тятя. Шибко хочу!
Отец застонал:
- Дочушка…
Не сомкнув глаз, до утра просидел Михайла на лавке: то ли решал важное, то ли просто томился…
Свадьбу справляли шумно, пьяно, бестолково. Галдели подвыпившие гости, кричали: "Горько!" Высокая, под стать Михайле, "молодая" - крепкая некрасивая девушка Настя - ног под собой не чуяла от счастья. Невеселый Михайла с опаской косился на пылавшее рябое лицо новой жены.
Лерка, прижавшись к крестной, дрожала мелко, как в ознобе. Марья Порфирьевна потиху лила слезы, шептала:
- Граня… Грашенька…
Гости пили водку, танцевали под ухающую, развеселившуюся гармонь.
Разошлись на рассвете. Последней ушла довольная сваха. Еле стоя на ногах - сваху потчевали больше других, - она обнимала молодую, хохотала задорно, пела-выводила, как иерихонская труба:
Ах, Настасья, ты, Настасья!
Открывай-ка ворота…
Первые дни счастливая молодуха не замечала Лерки. Но вскоре молчаливый ужас в глазах падчерицы стал ее раздражать.
- Чево ты глаза пучишь, словно телушка? Какое имя идивотское дали - Ва-ле-рия, Ле-ра, как козуле прирученной, право! - фыркала Настя.
- Как родилась она, в святцах только одно имя и было - Валерия, так батюшка и окрестил, - неуверенно оправдывался отец.
Кроткий Михайла быстро подпал под влияние властной молодайки.
Однажды мачеха приказала Лерке налить в ковш кипятку. Ей показалось, что девочка "на вред" долго копается. Настя сердито вырвала из ее рук ковш. Растерявшаяся Лерка не успела закрыть кран, струя кипятка упала на руку мачехи. Настя вскрикнула и бросила ковш на пол. Кипяток ошпарил босые ноги девочки, она запрыгала от боли. Обозлившаяся мачеха ударила ее.
На руке у Насти вздулся пузырь. Вечером мачеха жаловалась вернувшемуся с охоты мужу:
- Смотри, Миша, что и деется, - руку мне ошпарила… Не дай Христос, в глаза бы попала. Марья, поди, ее научила. Так и фырчит, так и несет на меня… Аграфена, сказывают, ей и пареным и жареным таскала, от мужа законного крадучись, - бедность ее жалела. Вот и злится на меня Марья-то…
Лютая, лихая ненависть Насти к Аграфене отравила светлую память Михайлы о покойнице жене. Злобно ревнует Настя, убирает с глаз мужа долой все, что хоть отдаленно напоминает Граню. А Лерка - литая мать и ненавистна этим мачехе.
Ночью, свернувшись в комок, Лерка дула - студила обожженные ноги, горевшие злым, упорным огнем. Мучила не столько боль, как обида. Тятька поверил чужой проклятой женщине! Как горько, изумленно взглянул он на Лерку. Тятька… Поверил Настьке!
Как унять-остудить сердце, если зажглось оно от человеческой неправды? Сердца не остудишь…
Уткнувшись носом в подушку, Лерка взывала-твердила спасительное:
- Маманя!.. Ма-ам… Маманя…
"Не жди. Не зови. Не жалуйся. Не придет. Ни-ко-огда не придет!"
- Кажись, плачет кто? - спрашивает, отрывая жаркую голову от подушки, усталый Михайла. - Валерия! Лерка!
Молчание. "Поверил Настьке!"
- Спи, Миша, спи! Отдыхай спокойно. Она давно дрыхнет. Завтра опять уйдешь надолго, - заботливо шепчет молодая хозяйка. - Опять останусь одна. - Голос у Насти мягок, льется из глубины: дышит не надышится она на милого мужа. - Спи! Родной ты мой…
Настя Славянкина, девка из среднего крестьянского дома, принесла с собой скромное приданое, но сразу стала в доме властной хозяйкой.
- Не голь взял, не из подлодочников, а из справной семьи, - чванилась недалекая умом молодайка. - От Аграфены-то чево я в дому нашла? Жили-жили, а пришли к разбитому корыту: порченая коровенка да дохлая лошадь…
Михайла то на подводах ездит, везет китайцу купцу А-фу в лавку товар, то рыбачит, то охотится, а все гроши в дом попадают. Настя хотела скорого богачества и неудачи вымещать стала на падчерице.
- Я тебе наддам жару! Гриб-поганка ехидная!
Молчит, сторонится падчерица, только отчаянными стали бездонные синие глаза.
Высокая, костлявая, мускулистая Настя носилась по селу, жаловалась:
- В стайку плакать бегаю. Наревусь, наплачусь там досыти…
Марья, узнав про ее россказни, фыркнула зло:
- Большая рыба маленькую глотает, а сама воду мутит…
Тайком от мачехи пожалеет крестная Лерку:
- Как былиночка стала! Глаза только остались большие, как блюдца. Сиротинка моя! Не дай бог при мачехе жить!..
Не жаловалась Лерка даже близкому другу Димке. Настя и с ним не позволяла играть и встречаться. Никому не нужна. Все от нее отступились. Грубело, ожесточалось, ненавидело Настю "Аграфенино отродье".
- Мачеха проклятая! Зима лютая! Злыдня!
Зашел как-то к ним богатей сельский дядя Петя. Лерка в сенках стояла, слезы лила. Он глянул развеселыми голубыми глазами, сразу догадался, почему она плачет. Сунул в руку выхваченный из кармана медовый пряник (сластена!), проверещал, как старый козел: "А ты, Валерка, отыди ото зла и сотвори благо…" А сам быстренько нырнул в дверь и сладко запел: "С докукой я к тебе, сестрица Настёнка. Михайла-то ноне где бытует?"
Дядя Петя завсегда так: с одними гнусавит, как козел, с другими нараспев поет. ""Сестрица Настёнка"?! Не надо мне твоего пряника!" И как только дядя Петя вышел со двора, Лерка побежала за ним - отдать пряник, который жег ей руки! "Сестрица Настёнка"! Вот тогда-то и встретились впервые Алена и Лерка.
Скоро стала Лерка в доме Смирновых своим человеком. Алена в дом Новоселовых заглядывала редко, и Настя не ревновала ее к мужу. По первому же слову Смирновой отпускала к ней девочку.
Поутихла Настя, ходит до краев полная радостью - понесла ребенка! "Свой! Свой собственный будет!"
Михайла тоже рад, спросил дочку:
- Кого хочешь? Сестричку или братика?
Лерка ясно представила: маленький-маленький, как котенок, пищит потихоньку, жалостливо. Улыбнулась робко:
- Братика…
Настя метнула на нее милостивый взгляд: до томления, до видения хотелось ей сына-сыночка. Первое - Михайла мечтает о сыне-помощнике. Второе - покойнице Аграфене укор: только на девчонку и хватило ее.
Ночью Лерка размечталась: "Буду с братиком нянчиться. Тихо-о-нечко носить на руках, а то суродовать можно…"
Родила Настя здоровую, десятифунтовую девочку. Полтора дня страдала.
- Моченьки моей больше нет… Смерть пришла. Миша! Возьми топор, прикончи меня! Не могу больше такую муку несть! О-о-ой! - стонала Настя, рвала зубами подушку, кусала почерневшие губы.
- О-о-о! Умираю! - Последний нечеловеческий крик и… необыкновенная тишина.
Палага дает крепкого шлепка младенцу.
- Ну вот и отмучилась, мать! Принимай дочку. - И опять шлепает новорожденную по задку, и та входит в жизнь: "Уа-уа-уа!" - Много вас, таких крикливых, прошло через мои руки, - глухо ворчит Палага, вытирая липкий пот с измученного рябого лица роженицы. - Заорала хорошо, - значит, крепонькая…
Вечером Палага сходила к себе домой и вернулась обратно с Леркой. Та рассматривала сестренку. Лицо маленькое-маленькое и, как у старухи, сморщенное. Нос пуговкой. Все время морщится, поводит то вверх, то вниз сизыми, как голубика, глазами.
Посмотрела на нее, на Лерку. Конечно, посмотрела! И нежданно омыла очерствевшее, мрачное сердце горячая, как кипяток, волна. Любви? Нежности? Сострадания?
"Спеленатая. Сестренка".
В темную жизнь блеснул луч солнечный - Галка. Вся жизнь у Лерки - сестренка. Улыбка первая. Пузыри на губах. Бессмысленный милый лепет. Недавно еще угрюмая, почти немая от горестных раздумий, Лерка даже напевала тонким, серебряным голоском:
Баю-баю-баиньки!
Куплю Гале валенки -
Не больши, не маленьки…
В огороде рос куст смородины со спелыми красными ягодами. Нарвала их Лерка, попробовала. "Уже сладкие! Снесу Галке, а то Настя молоком да молоком ее пичкает. Скупущая". И вприпрыжку, вприскочку скорее домой.
Смеясь от счастья - какую радость сестренке принесла! - положила ей в рот ягоду.
- Что ты суешь? - подскочила Настя. - Волчьи ягоды! Стравила дитенка!
Бросилась к ребенку, ягоду изо рта вытащила. Потом тигрицей прыгнула на Лерку.
Галка лежала в зыбке, пускала пузыри. Избитая Лерка валялась в своем углу.
Потух светлый луч. Темно и одиноко. Мачеха отняла у Лерки Галку, зверем, в логове потревоженным, бросалась, бранилась:
- Уйди, ненавистница! Сахалинка! Не удалось отравить, удушить хочешь?
"Настька проклятая! Злыдня! Мачеха! Мачеха!"
- Помой! Постирай! Почисть! Все указать надо, как лодырь батрак живешь. Лень-то раньше тебя родилась…
"Уж если тятька с ней в одну дуду дует, то от чуж-чуженина добра не жди! - Опять проклинала: - Настька проклятая!"
Однажды Настя решилась оставить Галку с падчерицей - надо было сбегать за рисом в китайскую лавочку. После долгих наставлений - "Ничего в рот не суй!" - ушла. "Одна нога здесь, другая там! - торопилась мать, трепеща за ребенка. - Не натворила бы она опять с ней чево…"
Обратно летела Настя на всех парах. Потихоньку взошла в сени подсмотреть, что делает "сахалинка", как нянчит дорогое дитя.
Девочка не ждала так скоро ее возвращения. Она сидела на скамье и, держа Галку на руках, забавляла ее. Маленькая заливалась смехом, а Лерка безудержно целовала ее ножки, ручки, белокурую макушку.
- Галочка! Ромашечка белая! Глазочки мои синенькие!.. - звенел серебряным колокольчиком ее ликующий голос.
Идет коза бодатая,
Идет коза рогатая!
Нашу Галку забудет,
Забудет, забудет…
Галка смеялась, отбрыкивалась от худенькой руки сестры пухлыми, налитыми ножками, а Лерка целовала и целовала малютку.
На счастливом, прозрачном от недоедания лице ее горела такая полная, такая открытая любовь, что мачеха замерла, сердце ее упало куда-то вниз от стыда и раскаяния.
Она боялась шевельнуться, выдать свое присутствие.
Долго стояла она, не узнавая лица падчерицы, освещенного нежной улыбкой, с изумлением вслушивалась в празднично звенящие ноты ее голоса:
- Птенчик мой маленький! Сестренка моя любая…
На некрасивом рябом лице Насти вспыхнул румянец. Ее даже в жар бросило. "Вот так сахалинка! Ой, зверь я, зверь бессовестный!"
Она любила дочь неистовой страстью женщины, поздно познавшей счастье материнства. Любила самозабвенно, считала ее самой умной, самой красивой, самой лучшей на свете. Она расцветала, гордилась, даже хорошела, когда хвалили ее дочь. Любовь к ребенку отмела многое, к чему еще вчера она рвалась, что так заботило ее. Материнская горячая любовь согрела каждую минуту ее жизни. Когда Настя прижимала к себе родное, близкое тело малютки, она задыхалась от прилива потрясающих, нахлынувших волной материнских чувств. "Лерка-то как любит мою доченьку, как нежит ее!" - с раскаянием думала мать.
И внезапно в долго спавшем, отупевшем сердце Насти, впервые разбуженном любовью к мужу и дочери, проросла блеклая, слабенькая былинка нового доброго чувства. "Любит Галку. Любит дочку мою. Воркует, как голубка над голубенком. Просияла, не узнать ее, будто подменили".
На цыпочках, неслышно, будто чего-то застеснявшись, Настя отошла от двери. Вышла из сеней, застучала ногами о ступеньки крыльца: не испугать, предупредить Лерку о своем приходе…
Девочка торопливо отдала ей Галку и сразу померкла, нахохлилась, ожидая очередных рывков, побоев и попреков.
Неприятно и тревожно кольнуло сердце Насти, когда перехватила она ее озлобленно-настороженный взгляд. "Боится-то как меня! Допекла я ее, кажись!" - совестилась женщина.
- Поди, устала, с ней возимшись? Вона какая тяжеленная телка стала. Не плакала без меня?
- Не плакала, - испуганно вскинулась девочка. - Я не устала!
Настя подошла к ней. Неожиданно для себя протянула руку, чтобы пригладить светло-русую голову девочки, растрепавшуюся от возни с Галкой.
Лерка отшатнулась от нее, слабо вскрикнула: ждала, что мачеха прибьет.
- Чево ты, дурочка? - мягко спросила Настя и густо покраснела: поняла защитное движение падчерицы, ее испуг, и опять ей стало совестно и неловко. - Волосы у тебя растрепались с Галкой возимшись. Дай-ка причешу…
Непривычными к ласке руками Настя причесала падчерицу. У нее опять надрывно сжалось сердце: ощутила под грубой своей ладонью боязливый трепет худенького тела. "Трясется вся. Не верит мне, так и ждет, что тресну чем ни попадя. Вот до чего довела девчонку я, халда окаянная!.."
Ей стало скверно, мучительно стыдно за себя, и она, грубовато торкнув на стол тарелку со щами, сказала отрывисто:
- Похлебай щец! Даве ты совсем плохо поела.
Удивленная Лерка, искоса поглядывая на мачеху - не ослышалась ли ненароком? - подошла к столу и, сев на краешек табуретки, принялась хлебать щи. Она все время вбирала голову в плечи, томительно ждала очередной трепки, но, как это ни странно, оплеухи не последовало.
Лерка неожиданно отодвинула тарелку и сказала:
- Тетя Настя, я Галку не волчьими ягодами кормила. С куста сняла - красную смородину. Первенькие ягоды поспели, а она на молоке да на молоке. Кисленького-то и ей хочется…
"Стыд-стыдобушка! Не разобрала, озверела, убивицей по селу малолетку ославила… Как ей и в глаза глядеть синие?" Пунцовая краска вновь прихлынула к грубому Настиному лицу, загорелись уши, шея.
"Убить меня, тварь злобную, мало…"
С этого дня Настя вновь доверила падчерице Галку. "Она и впрямь ее порадовать хотела ягодкой. Сама еще глупенькая. Ей и в голову не пришло, что нельзя дитю ягод есть. А я сахалинкой честила сдуру…" - думала Настя, поглядывая все ласковее и ласковее на Лерку, которая вновь ожила, воскресла и целыми днями, не зная устали, возилась с ребенком.
А скоро и вся забота о Галке легла на Лерку: дядя Петя позвал Настю на поденку - полоть дальние огороды. Вечерами Настя останавливалась у открытого окна: "Как-то мои?" И успокаивалась, услышав нежную, как свирель, песенку Лерки и ответное радостное лопотанье дочери.
Тяжелая ледяная глыба, давившая ей душу с того дня, как осознала она, что зря оклеветала Лерку "убивицей и сахалинкой", словно уменьшалась, таяла. У Насти щемило сердце, спазмы сжимали горло.
"Поет? Поет, моя милушка! Доченька! Отходит потихоньку от моего изуверства. Ой, дура я, дура! Как слепая была от злобы и ненавистничества. За что я на нее так взъелась? Сейчас и сама не пойму…"
Сначала Лерка не верила Насте. Боялась. Недоверчиво прислушивалась к ласковым нотам, зазвучавшим в голосе мачехи.
Привычно сгорбив спину с выступающими лопатками, ждала удара. Но, как после тяжелой болезни, после горького прозрения, круто переломился дерзкий Настин нрав: пальцем не трогала падчерицу, голоса не поднимала.
Медленно оттаивала после долгого одиночества недоверчивая, озлобленная девочка. Но в одну добрую минуту Настю как рублем подарили: она заметила на сомкнутых губах падчерицы легкую, быструю, как зарница, улыбку.
Оттаивать-то оттаивала Лерка, но, видно, счастье ее комом слежалось. Малолетка пошла в услужение к людям: не могли Новоселовы выбиться из нужды. Нянчила детей дядя Пети. Но они не жили долго: поскрипят-поскрипят и отдадут богу душу.
Там-то, у дяди Пети, окрепла большая душевная дружба Алены Смирновой и ее маленькой подружки Лерки. Тут же и крестная - Порфирьевна - трудилась: "Хоть разорвись - и здесь надо хлеб добывать, и дом обихаживать…" Спасибо благодетелю дяде Пете - кормил десяток, а в страдную пору и больше батраков.
Построили дом и влезли в долги супруги Смирновы и Лесников. Всей троицей, всем святым семейством пошли в батраки. Надолго попали в мягкие руки любвеобильного дяди Пети.
Первое время, как переселенцы появились в Темной речке, попробовал было сладкопевец к Алене подольститься. Волчком вертелся, искал подхода. И вот те на! Осечка! С какого бока ни зайдет, везде то Силантий Лесников, то Василь встренут в вилы.
- Ах! Ах! Ах! Хороша ты, Алена, баба ядрена! Ласточка-касаточка…
Она на две головы повыше его; оглядит сверху черными строгими глазами, нахмурит брови, выпрямится. Дядя Петя сразу голову в плечи вдавит, будто удара ждет по загривку. А через некоторое время забудется и опять за свое:
- Ах! Ах! Ах! Хороша…
Заняли Смирновы у дяди Пети на корову и, как муха в тенета-паутину, попали в его мягкие железные руки. Дядя Петя хватко уцепился за новоселов; где работенка потруднее, их кличет: эти двужильные, вывезут. Особенно уважительно держал он себя с Василем, во всеуслышание похваливал самолюбивого мужика:
- Слабость за мной водится, - люблю людей быстрых в труде. Со стороны ежели на Василя посмотреть, так себе, сер-невзрачен мужичок, а вот мил-хорош тем, что на работу крепко сердит…
Трудится Василь на дядю Петю, надрывается, с ног валится. Алена изо всех сил ему помогает. Ино слезу пробьет от жалости - больно горек кус его хлеба, больно худенька на муже одёжка! Устает человек, всю силушку кладет, как волчок вертится, а толку чуть - все долг не убывает.
У дяди Пети свой хитроумный подсчет. Попробует Василь сказать, что сквитались они полностью, - от смеха зайдется хохотун рыжий.
- Ой, родимый, у тебя давно уже под носом взошло, а видно, в голове и не засеяно? Ты в моей компании был? Неводом моим рыбу на зиму ловил? В учет этого не берешь? Чужой дядя меня за это будет благодарить? Как же это ты, не припася снасти, ждешь сласти?
Василь с простого прямого сердца и брякни:
- Правда-то у тебя где?
В бирюзовых развеселых гляделках гладкого, сытого дяди Пети мелькнут на миг беспощадные чертики, боднут остророгие наивного правдолюбца - и тут же скроются. Зальется-закатится любвеобильный хозяин дробным смешком.
- Ох, Васенька! Пойми, братец мой милый, - хороша святая правда, а в люди не годится. Ты мужик башковитый, а одного житейского закона понять не можешь: есть у тебя в кармане полсотни - и правда твоя, а нет - не взыщи, брательничек. Заруби на носу, родимый, раз и навсегда и по этой зарубке жизнь строй: человек без рубля - все равно что мужик без шапки. Правда, дружок мой, завсегда тонет, когда золото всплывает. Понял притчу? А ты говоришь, правда где?..
Василь и замолчит в тоскливом бессилии. Премудрый человек дядя Петя зазря слова не бросит.
Отблагодарят его новоселы за одно, там, смотришь, другая нужда набежит, опять к нему с поклоном. Злых, несправедливых слов Василя он уже не помнит, выручит. И постанывает дядя Петя, устремив бесстыжие бирюзовые глаза на жену батрака.
- Ах! Ах! Ах! Хороша…
Алена, стыдясь и робея, шуганула его раз-другой. Он еще пуще разъярился. Липнет к ней, как осенняя паутина к лицу.
Противна Алене назойливая лесть сладколюбца, а как от хозяина отобьешься, если ходит по пятам и день изо дня одно долдонит:
- Доняла ты меня, Аленушка-сестрица. В ночных сновидениях к грудям твоим припадаю, томлюсь… Пожалей! Приласкай… Не гони, как пса шелудивого…
На мужика ее, на Василя, стал наседать, прижимать.