Дядя Петя расчесывал пятерней бороду, прихорашивал вихрастые, как у парнишки, красные волосы, старательно прикрывающие венчик блестящей лысины на макушке, и, посверкивая дальнозоркими бирюзовыми глазами, произносил намекающе:
- Нет рыжих святых? А теперича, значит, будут. Святых, брательничек, тоже люди делают. Все как есть святители допрежь благостного сана тоже многогрешными были, как и аз, многогрешный. А как я живу? Чем не святой?.. У меня все открыто, приходи и бери, кто в чем нуждается. Я живу по божьему велению: "Отдай все ближнему, и воздастся тебе сторицей…"
- Что верно, то верно: тебе все воздается сторицей! Ты умел, рыбу ловишь со сноровкой, - резал беспощадную правду-матку Силантий Никодимович.
- Да, милый ты мой брательничек! - изумленно округлял дядя Петя хитрющие гляделки - прожженная бестия! - и затем лукавый прищур прикрывал острый, как у рыси, огляд. - Да как же иначе? Я так смотрю: всякая рыбка хороша, которая на уду пошла. А по нашим местам такой рыбки счету нет, только не зевай…
Речь у дяди Пети сладкая и гладкая: на его побасенках хоть садись да катись. Но как ни похохатывал добродушный дядя Петя, как ни ластился, как ни прикидывался домашним псом, нет-нет да и выглядывал у него волчий хвост.
И впрямь дядя Петя бедующего односельчанина выручит - поможет, но и на свои руки охулки не положит, топора не уронит: вся помощь с дальновидной думой-смекалкой: "Захлопну капкан, а мышка уж там". Нет, не осуждали мужики дядю Петю за это.
- Умен!
- Отсеки тому руку по локоть, кто к себе не волокет!
- Умен!
- Рука-то к себе гнется, а не от себя!
- Умен!
- Красиво метет, как заведенный деньгу на деньгу множит!
- Умен!
- За что ни возьмется - все со смыслом, с удачей!
- Умен!
- А по правде сказать, какой дурак отказался бы от такой счастливой доли?
И только один человек не завидовал, не вздыхал, не хотел ни в чем походить на сладкоречивого хозяина. Человек - ума палата, Силантий Никодимович Лесников. Он презрительно плевал в сторону, когда при нем заходила речь о великих талантах и уме дяди Пети.
Редкостно трудолюбивый, Лесников знал отлично, как ценит его лошадиный труд хозяин, какова стоимость рабочего люда в глазах дяди Пети. Не стесняясь присутствием хозяина, он щелкал его словом, как пастух щелкает длинным бичом упрямого быка.
- Умен! Умен! - сердито поглядывая на него, говорил Силантий. - Так богатеями заведено: есть рубль - и ум есть, а нет рубля - нет и ума. А я так считаю, что ты, дядя Петя, не так умен, как хитер, как тот старый лис, что рыльцем роет, а хвостом заметает. А мы, зайцы-русачки, по простоте своей и это за ум почитаем. Не нами заведено, что кривой среди слепых - первый вождь и учитель.
- Ох, брательничек! - забывая про благостное пение, сипел в ответ дядя Петя и взвивался ввысь, как шилом подколотый, но и тут держал, держал себя в руках. - И пошто ты так меня не любишь, Силантий Никодимыч? Я к тебе завсегда с вниманием, с хорошей речью… - только на миг, на какую-то долю секунды хозяин забывался и даже подсвистывал от тайной злобы, - но только бойся, голубок, откусывать больше того, что проглотишь, можешь подавиться…
- Не грози, - спокойно отвечал Лесников, - не пужай: не подавлюсь - глотка у меня голодная, широкая. С хорошей речью? Верно! Но только речи-то я слышу, а сердца не вижу, - цедил сквозь зубы, отмахивался от него Силантий. - Верно, речь у тебя медовая, а вот дела как полынь горькие. Упрекаешь, что мне много сделал, как в первые годы по переселении мы бедовали? Делал, не отказываюсь, но и оплатили мы все тебе сторицей: в шесть рук отмаливали долги, три хребтины от зари до зари гнули. Ай не так? Интересуешься знать, за что не люблю тебя? Могу и это сказать. Хороший ты паучок крестовичок, святая душа на костылях! Двойной души ты человек, дядя Петя, - и за богом ухаживаешь и черту свечку ставишь. Боишься? Не знаешь, куда угодишь, рыжий святитель? Гадаешь, куда попадешь - к черту-сатане в лапы или вознесут тебя на облака, к святым угодникам? Не сумлевайся, по делам твоим один путь - в преисподнюю. Понял теперь, почему я не верю тебе? Юлишь ты и ластишься, как лиса, а пахнешь острой волчьей псиной… Скажи по правде: которому ты богу по-настоящему молишься - православному, староверскому или баптистскому?
Бил Силантий хозяина, как хороший охотник, в глаз: всему селу известна дружба церковного старосты дяди Пети со староверским батей Аристархом Куприяновым и баптистским вожаком Нилом Зотовым. Нил и научил дядю Петю баптистские псалмы петь. И поет ведь, поет-заливается, да так, что бородища потрясывается, как золотая блестит: дядя Петя впал в экстаз молитвенный.
Уже несколько лет батрачат у дяди Пети и Алена Смирнова, и Василь, и Лесников. Ломают и на заимке, где зреют хлеба и злаки, и на пасеке и в горячую летнюю пору, когда качают и качают мед из сот, и по дому работы хватало всем - и лошади, и коровы, и свиньи - животина ухода требует.
Дядя Петя третью жену в дом привел, а все, прибаутник, к Алене со вниманием и шуткой. И здесь частенько осекал его Лесников, хоть и не до распри ему было с хозяином - работы невпроворот.
До седины в волосах так и не мог осесть на покой Силантий; без охотничьей и рыболовной справы человек на Уссури не хозяин. Сурова река, суров край, неприветливы и смышлены на чужой труд здешние оседлые люди и особенно - хмурые и недружелюбные староверы.
Умен, головаст, остер на язык Лесников, а так и ходил в Силантиях. Не уважала в те годы уссурийская деревня бедно одетого рабочего человека. Что с него взять-то? Зато спешно ломили мужики шапку перед человеком, который заведомо нажил палаты каменные трудами неправедными.
Неправедный человек выжимал живые соки из его дочери, и Лесников шел за нее в заступу в исступлении, как медведь на рогатину.
- Совсем заездил бабенку! Чего ты ее так засупониваешь, ласкун? Твою же телегу везет! - яростно замечал он.
- Телега-то моя, да лошадка-то чужая, чево мне ее жалеть? - ехидно вопрошал дядя Петя. - И не я, а Василь над ней кнут. А ты чего яришься? Почему тебе так ее болячка больна? Дядья редко так за племянниц болеют.
Однажды, наедине, дядя Петя со сладенькой ухмылкой подтолкнул Силантия в бок, спросил:
- А ты к ней не подкатываешься ненароком? Оставь надежды навсегда. Она даже меня шуганула, на ка-а-кие посулы не пошла…
- Тьфу ты, пропасть! - плюнул, отшатываясь от него, Лесников. - Поганый твой язык… Постыдился бы, богомольник! Я ей в отцы гожусь.
- В отцы, в отцы! Знаем мы таких отцов… Больно ты около ее юлишь, выслуживаешься…
Силантий, словно проглотив язык, невнятно бормотал:
- Отвяжись ты, смола! Не хочу с тобой зазря трепаться…
- Ну-ка, детушки… Ну-ка, миленькие, живей, живей!
Целый день Алена, и Василь, и Лесников как в колесе огненном. До того их загоняет любвеобильный дядя Петя, что Силантий даже в сарай сбегает, грыжу вправит. Вернется - зеленый-зеленый от боли, покрытый липким, холодным потом.
- Эх, доченька, доченька! Попались мы в лапы святому черту! Заездит он нас. А ты чего так стараешься, пупок рвешь? Ты свою силу трать с умом и расчетом, поберегай, - он все равно спасибо не скажет. Выпотрошит, как рыб, а потом и не нужны будем. Работай в меру, Аленка…
Присядет на минутку Силантий, а дядя Петя уж тут как тут. Вынырнет из-за угла, застонет, как сизый голубь:
- Сидишь, сидишь, Силаша? Родной ты мой! Креста на тебе нет! Ножи! Ножи надо к рыбалке точить. С бабами я уже договорился. Завтра первые невода забрасывать будем. Идет! Идет рыба-то! Вот она, близко, матушка красная рыбка. Недалеко от Хабаровска. Смотри - костинские уже вовсю копошатся, у них, поди, все на ходу. Упустим, брательничек, минутку - год потеряем…
- Серый волк тебе брательничек, - ворчит Лесников и нехотя поднимается.
Хозяин топчется в нетерпении на месте, тоскливо подвывая, закидывает руки горе.
- Спешить надо, делать все по порядку, - порядок время бережет. А ты еле-еле поворачиваешься, брательничек! О-ох!..
Осенний ход кеты - жаркая пора для села на берегу Уссури. Дождется своего часа и ринется амурский лосось - кета - из морей в пресноводные реки: метать икру. Идет сплошной стеной, косяк за косяком.
Гонимая из моря могучим инстинктом размножения, кета плывет сотни верст против сильного течения - рвется к местам, где когда-то зародилась ее жизнь.
В низовьях не успевают вылавливать кету - ее массив стремительно движется к верховьям Амура, Уссури. Кета проходит сотни верст, чтобы исполнить свою жизненную миссию - выметать икру. Идет тысячными косяками размножить свою породу, оставить икру и молоки в Амуре, в Уссури, в сотнях проток, речушек, дать жизнь грядущим поколениям.
В низовья Амура, в его широкий лиман, кета приходит молодая, сильная, здоровая. Приходит красавица красная рыба - добротная, полупудовая, залитая жиром, полная жизни, набухшая икрой, невыброшенными молоками.
Кета в низовьях Амура и вверх по течению - первые двести-триста верст от лимана - еще не истощена мучительно трудным походом, розово-красное мясо ее нежно, питательно. Жирная, червонно-золотая икра сама просится в рот.
В верховья Амура и Уссури доходят только самые выносливые страдалицы рыбы, но здесь кета неузнаваема - изувеченная, измученная длительным путем. Мясо на боках вырвано, серебристая чешуя поредела, потемнела, спина сгорбилась. У самцов вырастают в дороге длинные безобразные зубы.
Пройдет мученица рыба сотни верст без пищи (она живет в пути за счет своих жировых запасов), истощится вся, мясо из розового станет синим, икра бледная, крупная, почти выметанная. Но долг исполнен, можно и умирать: назад, в море, взрослая кета не возвращается. В море пойдут ее мальки.
На долгом, многострадальном пути кеты, проделывающей сотни верст против сильного, местами бурного течения рек, кету ловит человек неводами, сетями, сторожит медведь, любитель кетовой головки.
В Темную речку кета приходит "срединка на половинку", далеко не такая жирная, как в низовьях Амура, но жить можно, дай бог побольше. Запасешь на зиму десятка три бочек - и горя мало: будет тебе и хлеб и одежонка.
Темная речка заранее готовится к лову: кета пошла - часа, секунды упускать нельзя. День и ночь кипит на берегу трудовой люд.
Самый богатый улов - осенний. Все должно быть готово к приему дорогой гостьи, кормилицы и поилицы. Заготавливают бочки, запасают соль, вяжут новые, крепкие невода. Семьи победнее объединяются, чтобы сообща ловить кету, сообща выкупать дорогие невода, готовить лодки.
Дядя Петя не любил входить ни в какие компании. Зачем это ему? Со всех сторон края ехали на рыбалку батраки-сезонники. Дядя Петя нанимал батраков на весь рыбный сезон. Своих односельчан-бедняков брал "для порядка" - три-четыре человека. Заранее выкатывал дядя Петя из сараев, расположенных на берегу Уссури, бочки для засолки кеты, маленькие бочата под красную икру, сам проверял крепость неводов, подвозил соль на берег.
Пронзительные вопли ребятишек и клич взрослых по селу: "Кета идет, кета пошла!" - и все от мала до велика на берегу. Начинался долгожданный труд - рыбалка.
Мужики на лодках заходят далеко вверх по берегу Уссури, забрасывают невод, и десятки людей с криком и уханьем, с молитвой и проклятиями тянут из воды на берег огромный невод, которому, кажется, конца-края не будет.
Невод подводят к берегу. Бьются об ячейки крупные рыбины. Мягкая серебристая кета. Подноска Лерка одной рукой ее не подымет. А в неводе их иной раз до тысячи штук! Хороша махина? Легко ли рыбакам вытащить ее из воды?..
Зорок и вездесущ глаз кроткого хозяина дяди Пети. В душу, в печенку, в селезенку въелся ржавый ласковый скрип его:
- Давай, брательнички, давай! Работайте, милые! Сейчас час год бережет. Трудитесь, родимые!
Бегом, бегом! Тянись, тяни! Эх, пошла, сама пошла! И люди неистовствуют. А тут водочка - богова слезка. Не жалеет ее хозяин, не скупится, дай бог ему долгого здоровья. Ведро за ведром гонит из лавки А-фу многоумный дядя Петя.
- Мне ведро бочкой отольется, - сияя передним золотым зубом, говаривал тороватый хозяин. - Они, хмельные, рассудок теряют, гору своротить рады. Ко мне из года в год одни и те же работнички едут: у дяди Пети, мол, и водки и харча вволю.
И действительно, не жалеет водки и харча дядя Петя, кормит людей до отвала.
- На голодном далеко не уедешь. Я его покормлю, да с него и спрошу. Мне пища не в убыток, а впрок идет: из одной бараньей ножки целого барана получаю.
Усталость непомерную, злую осеннюю простуду гонят люди, выпивая залпом стакан за стаканом. И опять:
- Гони, гони, скорей! Ребятушки, брательнички, скорей!
Дорога хозяину каждая секунда. Уплывает мимо не рыба кета, уплывает богатство, право на безбедную, сытую жизнь, право вот так вот, в полную мерушку, властвовать над голым и голодным человеком.
Рыба в те времена большую власть и силу давала доброму хозяину. Зорок, наблюдателен веселенький глазок-смотрок дяди Пети. Исчезнет он ненадолго с берега, пойдет передохнуть, а людям в опаску: вот набежит, вот наскочит, знают - уснула щука, да зубы остались. И торчали люди ради милого хозяина по горло в холодной осенней воде, днями и ночами лихорадочно тянули и тянули невод.
- Давай, брательнички, давай!..
Выброшен невод на берег, сразу вырастает гора серебряной рыбы. Бьется недолго она: две-три минуты - и кета засыпает. Рыба на берегу - работа бабам.
- Давай, сестрицы, давай!
Мелькают в женских быстрых руках остро отточенные ножи. Миг - и кета вспорота вдоль живота. Молниеносно выброшены в одну сторону внутренности, икра и молока летят в другую сторону, к икрянщику, а выпотрошенная рыба - к засольщикам.
- Давай, сестрички, давай!
Рыба за рыбой летит стремительно из рук в руки! Люди входят в быстрый трудовой темп, увлеченно и ловко работают не за страх, а за совесть.
Прошел час - и от горы рыбы нет и следа, только икрянщик дольше других возится со своей партией. Засолка икры - дело тонкое, здесь не всякий сумеет. Колдует проворно и уверенно икрянщик над маленькими, полуторапудовыми бочатами, до краев наполненными красно-золотой, свежей икрой.
Длинными рядами одна за другой выстраиваются заполненные уловом бочки с кетой и бочата с икрой. Хорош улов, денежна и прибыльна удача!
А горы рыбы растут и растут. Невод за неводом вылавливает новые тысячи.
Люди, охрипнув от криков, от понуканий, от воловьего труда, с глазами, красными от натуги и бессонных ночей, работают беспощадно, безостановочно.
- Отоспимся ужо. Давай, брательнички, давай!
Больно хорошо, больно ладно видеть так весомо, ощутимо результаты своего умельства. Весела удача! Радостна добыча!
У Лерки подкашиваются ноги. В глазах темно. Она подручная - подноска. Подбрасывает бабам кетину за кетиной. Одежда вся промокла, рыбьей слизью пропиталась.
Усталое тело просит пощады. Скользкая, тяжелая рыба выскальзывает из ослабевших от непомерного труда рук. Лерка прижимает ее к груди и спит на ходу.
- Работать надо, милая! Работать, а не спать, голубушка! Богу ленивые люди скушны, дорогая… Давай, давай, хорошая, работай… веселей! - внезапно над самым ухом командует ласковым голосом хозяин.
Лерка пугается от неожиданности, вскрикивает, мчится снова взад-вперед - от рыбы к бабам, от баб к рыбе.
- Не трогал бы ты девчонку, богоспасаемая душа, и так она сверх меры ломает, не гляди, что еще недомерок! - внушительно говорит Силантий Лесников и с ненавистью смотрит на огненную бороду дяди Пети, которая горит костром от лучей багрового солнца.
- А ты в чужое, хозяйское дело не тыркайся, милый брательничек, - смиренно отвечает ему дядя Петя и, чувствуя, как накалены и усталы люди, старается уйти с их глаз долой.
- Иродище ласковый! - спокойно шлет ему вслед Силантий.
Вжимая в округлые плечи голову, дядя Петя исчезает. В страдную пору с народом ссориться невыгодно. Народ здесь балованный, вольный. Миром-ладом надобно.
"Больно уж горяч становится Силантий, ни в чем не уважит. Придет мой час, прижму милого, не пикнет. Пора и окорот ему делать".
Приходит ночь. Разжигают на берегу огромные костры, варят картошку, жарят свежую вкусную рыбу. Из китайской лавки плывут и плывут десятки бутылей с ханшином.
Выскакивая из холодной воды, люди бегут к костру - погреться, посушиться, передохнуть часок-другой.
Скрипит зубами Силантий Лесников. Не вовремя разыгрался ревматизм в простуженных ногах, распухших от холодной воды. Суставы болят так, что порой не в силах крепиться, и он натужно охает.
Лерке жалко Силантия, друга и защитника молчаливой, запуганной хозяином рабочей-подноски. Укладываясь спать, стелет она жалкое свое барахлишко около Силантия и, когда тот засыпает, измученный трудом и острой звериной болью, она заботливо прикрывает рваным отцовским полушубком его натруженные, покрытые ранами ноги.
Не успеют люди подремать, как на всех парах примчится на берег дядя Петя:
- Вставайте, милые, вставайте, братья во Христе! Нонче час - год кормит. Давай, давай, родимые…
Жадно и благодарно ловит Лерка ласковую усмешку Силантия, когда он осторожно будит ее:
- Лерушка! Вставать надо, девонька, а то ирод рыжий уже поскрипывает - торопит.
Вблизи слышится сипловатый быстрый говорок дяди Пети:
- Давай, давай! Вставайте, милые, вставайте! Кета не ждет. Рыбка плывет да плывет. И все мимо, мимо…
Люди вяло встают, неохотно разминаются, злые, невыспавшиеся.
- По стакашечку, милые, хлобысните и в воду, в воду! - командует дядя Петя, разливая водку. - Давайте, давайте, родимые! - кричит он, передергиваясь от нетерпения. - Работнички, богом прошу, ведь уплывает рыбка-то! - уже вопит воплем дядя Петя.
Единым глотком выплескивается водка в горло. Крякают мужики. Закусывают злое горе куском черного хлеба с луком. И, горячие, еще не остывшие от недолгого сладчайшего сна, бредут, вздрагивая, в черноту ночи, со стоном окунаются в быструю, глубокую воду Уссури.
- Давай, давай!..
- Совсем спать не дает, душитель! - ворчат сезонники. - С ног свалиться можно, а если не расплатится по договору? Скажет: "Не отработал свое". Жалуйся потом, ищи-свищи в чистом поле.
- Нет! Этого за ним не водится. На расплату он чистый. Свой интерес блюдет. Хорошего рабочего он ценит: из года в год за него держится, - отвечает Силантий, - а спать не дает, это верно…
Изо всех сил перемогается Лерка. Голову ломит. Сухие и горячие руки отказываются быстрым, точным, рассчитанным броском взлетать с подноской рыбы.
- Лерка! Давай, давай веселее! Рыбу-то… подноси… подноси кету! - подбадривает вездесущий дядя Петя.
Резалки в голос кричат:
- Кету! Подавай кету!
Острый приступ тошноты. Поползло все перед глазами. Борется Лерка с неодолимой дремотой, тупой болью во всем теле. Однотонно и упорно стучит молоточек в голове.
- Ты, ненаглядная, работать пришла или спать? Вот я Насте пожалуюсь. Она у меня в ногах валялась: "Возьми девчонку, она старательная…" Поторапливайся, родимая, а то без рыбешки в зиму останетесь. Давай, давай, богово дитятко! Пошла быстрее!