- Ложись! Немедленно ложись! Это я виноват, - говорил Яницын, укладывая друга в постель. - Хватит разговоров, еще наговоримся. Я останусь на несколько дней, помогу тебе с организацией отряда Красной гвардии в Темной речке. Затор надо пробить во что бы то ни стало! Кому, как не темнореченцам, отозваться на призыв Советов о помощи в решительный час? Кулаков здесь четыре-пять - да и обчелся, а большинство крестьян - труженики, надо им разъяснить весь вред кулацкой агитации о нейтралитете. Я сделаю доклад, расскажу, чем чревата высадка интервентов во Владивостоке и почему надо держать порох сухим. А теперь спать, спать! Гляди, уже брезжит рассвет… - Вадим заботливо укрыл больного, подоткнул со всех сторон одеяло, набросил сверху шинелишку, висевшую в углу. - Сейчас угреешься и заснешь, - говорил он, расстилая на полу ямщицкую шубу.
Лебедев беспокойно поднял голову.
- На полу? Жестко тебе будет…
- Да не беспокойся ты, Сережа! Я привык жить по-походному. Подумаешь, на полу! А на асфальте мягче? Закроюсь пальто - и кум королю. Спи, дружок!
Яницын потушил лампу. Притих. Не ответил на осторожный вопрос Лебедева: "Как ты, Вадим, не холодно тебе?" А сам не спал. Встреча с Сергеем разбередила многое, казалось бы, давно забытое. Воскресли осязаемо и зримо детство и юность. Он совсем недавно вернулся в родные края и принимал их как находку, как драгоценный подарок судьбы. Опять Амур и Уссури. Родная, милая земля! Вспомнил, как тосковал на чужбине по родине, и содрогнулся: нет ничего страшнее тоски по родной стране, тоски, убивающей даже надежду…
Множество забот сегодняшнего дня, грозных и неотвратимых забот. Стыло сердце от ненависти: услышал топот чужих солдатских бутс по мостовой, топот тупой, бьющий, как удары бабы по свае. Неужели эта чума пойдет гулять по городам и селам Приморья и Приамурья? Где уж тут заснуть? Серега подхрапывает? Он и в юности мог приказать себе: "Спи, отдыхай!" - и засыпал. "Революционер не имеет права размагничиваться, - поучал он Вадима, - он всегда должен быть собранным, заряженным до предела энергией". И слово у Сергея никогда не расходилось с делом. "Спасибо тебе за науку, друг! Много ты дал мне". Но вот засыпать по собственному приказу так и не научился. Яницыну стало легко и покойно: локоть Сережки рядом; так покойно бывало в юности, даже в тайге или на стремнине реки, если рядом был он. Яницын оторвался от настоящего и с головой нырнул в прошлое…
Глава вторая
Детские годы Яницына прошли во Владивостоке.
Орлиное гнездо - гора, открытая солнцу, ливням, туманам и ветрам. Здесь, в просторном доме из векового толстого дуба, с окнами, из которых как на ладони видна заманчивая бухта Золотой Рог, жила-была, трудилась складная, дружная семья токаря по металлу Николая Васильевича Яницына.
Недалеко от дома еще рос первозданный лес; на горе только-только начинали строиться смельчаки, не убоявшиеся головокружительно крутого подъема.
Марья Ивановна Яницына, крестьянка из села Троицкого на Амуре, не утерпела, "прихватила" к дому изрядный огородик; всей семьей копали жесткую землю, выбирали камни - и все же выращивали на грядах несложную житейскую овощь.
В небольшой, утепленной сараюшке - стайке - мычала сытая корова, за перегородкой хрюкала свинья, визжали поросята. В те времена не только в пригороде Владивостока, но и в самом городе жили трудовые люди просто, без затей, с малой живностью, птицей - курами, гусями, утками, разгуливающими по немощеным окраинным улицам или прямо по деревянным тротуарам.
Марья Ивановна, маленькая подвижная женщина с упругими, румяными, как яблоко, щеками, день-деньской хлопотала по дому, управлялась с хозяйством.
Незаметно поднимались, взрослели старшие сыновья-погодки, не расстававшиеся друг с другом ни на шаг.
Вадим, последыш, любимчик, тоже тянулся за братьями, но еще далеко ему было до них. Они щелкали его по носу и приговаривали: "Ты мал, круп не драл, воду не носил, - тебе шиш под нос!"
Незабываемые радости связаны у Вадима с голубовато-зеленой красавицей бухтой Золотой Рог, уютно улегшейся у подножия гор, на крутых и пологих склонах которых расположился Владивосток.
Летним утром Вадим вскакивал с узкой железной койки и топал к распахнутому настежь окну.
Погожий, ослепительный день. Сверкала водная манящая даль, звала, томила, обещала.
Наспех ел, наспех обжигался чаем, запихивал в карман горбушку пахучего серого хлеба; наспех хватал нехитрые рыболовецкие снасти. Разбойничьим посвистом срывал с постелей неженок сверстников; с буйной ватагой друзей-парнишек наперегонки мчался Вадька-заводила вниз по крутым ступенькам бесконечной лестницы. Здравствуй, милая, здравствуй, бухта-бухточка! Здравствуй, золотой, вспыхивающий в лучах солнца, Золотой Рог!
Удавался щедрый, ясный денек - Вадька купался, плавал "по-собачьи", "саженками", "вразмашку"; глубоко набрав в легкие воздух, нырял с головкой в прозрачную морскую воду; воздух на исходе, малец изо всех сил отталкивался ногами от колючего дна, скользкого от водорослей, мчался вверх - к воздуху, дню, солнцу.
А солнце во Владивостоке - в те редкие летние дни, когда не висит над городом, не ползет сплошной пеленой туман, - воинственное, палящее; все сверкает в эти веселые дни - и городские улицы, и широкие стекла окон-витрин новых магазинов, и гора серебристой рыбы, которую выгружают корейцы-рыболовы с неуклюжей, остроносой шаланды прямо на берег.
Вдоль по бухте, туда, к Русскому и Аскольдову островам, к выходу в открытое безбрежное море, бежит переливающаяся золотыми бликами солнечная полоса.
- Ого, Димка! Смотри, сколько тайфун пригнал медуз!
Бухта кишит медузами. Плывут белые медузы со студенистым куполом-зонтиком, с извивающимися, длинными, прозрачными, как стекло, щупальцами. Плывут голубые и красные медузы.
Ребята боятся красных и голубых медуз: того и гляди острекочут, ожгут тело безобидные на вид щупальца. От их ожога кожа покраснеет, будет гореть: в стрекательных органах некоторых медуз содержится яд, дающий сильные ожоги.
Медленно плывут в воде красные, голубые, белые медузы, похожие на диковинные цветы, шевелятся под разноцветными куполами хрустальные щупальца.
Ребята знают - красота эта обманчива и коварна - и с жаром бросаются в схватку с медузами. Вооружившись длинными палками, мальчуганы выволакивают их из воды. На сухом берегу красота медузы быстро блекнет, бесформенная, студенистая масса тает на глазах под лучами жгучего солнца.
Вадик наступил в воде на что-то острое, быстро нагнулся и нащупал шарообразное колючее тело.
- Еж! Ребята, морской еж!
Ежик, размером в кулак, покрыт, как панцирем, известковыми острыми пластинками и подвижными иглами; он хитрит - притворяется мертвым, недвижимым. Вадька перевертывает шарик и рассматривает рот ежа, который находится на нижней стороне туловища.
- Не мучай, бросай его обратно в воду…
Парнишка размахивается и бросает ежа подальше от берега.
- Пусть живет…
- Огольцы! Давайте наберем морской капусты.
Ребята снова бухаются в воду, ныряют на дно, хватают с подводных камней полные пригоршни таинственных морских трав и водорослей.
Как по команде, выскакивают мальчишки из воды и бегут на берег греться; за каждым из них волочится длинный хвост - упругие, буро-болотные водоросли и изумрудная, кудрявая, глянцевитая, прихотливо вырезанная морская капуста.
Потом добытчики долго лежат на крупной прибрежной гальке и, вытянув носы, всматриваются в зеленую воду бухты. Прыскают во все стороны сотни суетливых крохотных мальков. Юркая мелюзга сверкает серебром на солнце. Корюшка? Навага? Пробуют поймать, но где там! - юла, а не рыбешка. Бестолково мечутся взад-вперед пучеглазые чилимчики. Из-за камней высыпала орава серо-коричневых крабиков. Морские звезды, похожие на красную пятиконечную звезду, передвигаются медленно, как слепцы, прощупывающие дорогу.
- Димка! А ты знаешь, что если разорвать на пять частей морскую звезду и бросить в море, то каждый луч снова будет звездой - нарастет четыре новых луча?
- Ну, ты наговоришь! - недоверчиво тянет Вадим.
Дружок срывается с горячего, нагретого места, поеживаясь, лезет в воду, несет мокрую морскую звезду.
- На, оторви луч, и из него будет звезда. Будем сюда бегать каждый день - следить.
Вадим размахивается, бросает звезду в соленую воду.
- Пусть живет…
- Ребята! Айда к Мальцевскому оврагу - там шхуну на берег выбросило, все дно устрицами облеплено.
- Ура! Ура! Ура!
С гиканьем, свистом летит загорелая ватага. И впереди всех - Вадька-заводила.
Шхуна лежит на боку далеко от воды. Взбесившийся тайфун с десятибалльным ветром, тропическим ливнем, от которого захлебнулись улицы города - люди с трудом, по пояс в воде, пробирались домой, - вздыбил шальные волны и швырнул шхуну на камни берега.
Дно старой шхуны сплошь усеяно устричными раковинами. Ребята камнями отбивают их от гнилого, скользкого днища. Небольшими, с заостренным концом палками открывают раковины. Устрица, живая, мясистая, холодно-скользкая, как лягушка, вызывает у ребят отвращение, когда они пробуют ее кончиком языка.
- Ну и дрянь! А господа их с лимоном жрут в ресторане, так и глотают! Брр! Какие противные!
- Огольцы! Китайцы сюда спускаются…
Китайцы, голые по пояс, в синих штанах из дабы, бронзовые, почти черные от загара, идут друг за другом цепочкой. На плечах у них коромысла, на которых висят круглые плетеные корзины.
Китайцы подходят к шхуне. Одни из них начинают палками сбивать со дна устричные раковины, другие собирают и укладывают их в корзины.
- Шибко шанго, - улыбается ребятам старшинка. - Русски капитана-офицера шибко устрицы люби есть, много кушай - чифань: ап-ап-ап! - Китаец, открыв рот, полный желтых зубов, делает забавные глотательные движения, показывает, как исчезают устрицы в широкой глотке "капитана-офицера".
Скоро корзины наполнены. Довольные неожиданно богатой добычей, китайцы поднимаются к Светланской улице. В течение дня китайцы несколько раз приходят к беспризорной шхуне и очищают ее от устриц.
Через несколько дней исчезает и сама шхуна: ее растаскивают жители - кто берет доски на заплот, кто - на стайку, кто - на лодку.
- Пошли, ребята, крабов на мясо ловить, - предлагает Вадим и вытаскивает из кармана банку из-под леденцов. - Мясо и бечевка у меня есть.
Он достает из другого кармана клубок тонкого прочного матауза и отрывает ребятам по аршинному концу. Кусочки сырого мяса, привязанного к веревочке, опускают к подножию подводных камней.
- Дергает! Дергает! Тяни, Димка!
Вадик поднимает бечевку. На ней, цепко ухватившись клешнями за мясо, висит серо-песочный краб. Клев беспрестанный. Ребята тянут без устали краба за крабом. Надоело, мелкота!
Вадим бросает весь улов в воду.
- Пусть живут…
- Ну их! Мелюзга! И варить-то нечего. Какой в них сейчас вкус?
Ребята глотают слюнки: матери варят крабов осенью; вареный краб, красный, горячий, распластан на столе - ешь до отвала, разламывай толстую клешню, вынимай белое, чуть сладковатое мясо, набивай поплотнее живот. А если ты сластена и тебе попалась матка-крабиха, то можешь полакомиться и крабьей икоркой… Эх! Лучше не вспоминать!
- Дунем в Китайскую слободку или на Семеновский базар?
- Дунем так дунем!
Запыхавшиеся мальчуганы взлетают на Светланку.
- Ох! Далеко до базара! Шамать хочется. Завтра туда пойдем, ребята.
Завтра так завтра. Все разбегаются по домам, наскоро обедают, хватают по запасному куску черного хлеба - и опять на бухту…
Обычный пасмурный, туманный денек? Не беда! И купанье не уйдет, и другие летние забавы. В туман знакомые очертания мыса Чуркина - на той стороне бухты - расплываются, скрадываются; чудится, что туда можно перемахнуть единым духом. Но Вадим знает: надо погрести да погрести, чтобы туда попасть.
Китайцы "юли-юли", владельцы лодок-шампунек для перевоза людей на мыс Чуркина, вот это мастера: скрипит-поет в руках длинное рулевое весло, наглухо вделанное в корму лодки, и она виляет-юлит по заданному курсу. "Юли-юли" требует копейку за перевоз, а откуда у ребят эта дорогая копейка? Они молча наслаждаются бесплатным зрелищем, когда "юли-юли" бросаются навстречу редким пассажирам и, хватая за руки, почти насильно ведут их за собой, наперебой расхваливая отменные достоинства своих шампунек.
- Сюда, капитана! Лавка чистая, твоя бабушка шибко шанго сиди… Моя ходи как парохода: быстро-быстро - игэ, лянгэ - два минута…
Сморщенный старик с седой косицей, с узенькой, клинышком, бороденкой потрясает жалким, облезлым куском бывшего ковра.
- Ходи сюда, бабушка, мягко сиди, бабушка…
От городских улиц, от серой, туманной, моросящей бухты тянет морем, солью, рыбой, водорослями.
Тончайшая водяная сеть висит над Владивостоком, и он кажется еще притягательнее, еще загадочнее.
Мыс Чуркин! Самое близкое и недоступное чудо! Проклятая копейка за перевоз! Отчаявшиеся, бежали ребята к китайской шаланде, которая везла кирпич на новые стройки Чуркина, упрашивали перевезти их туда.
Мыс Чуркин - первое причастие к таинствам путешествий по густым лесным зарослям, непроходимым "джунглям".
Ватага, сойдя на берег, надевала на вихрастые головы воинственные украшения из гусиных перьев - превращалась в индейцев-разведчиков, следопытов, неутомимых мстителей за поруганные белолицыми вигвамы; в девственном лесу малообжитого мыса Чуркина со всех сторон грозил жестокий враг, поэтому шли цепочкой, след в след, передавая друг другу "трубку мира" и долго отплевывая желтую табачную горечь.
Бесстрашные разведчики возвращались на берег, к шаланде, поедали прихваченные припасы, а потом с присвистом, как первогодки новобранцы на плацу перед казармами, пели одну и ту же песню:
Среди лесов дремучих
Раэбойнички идут
И на руках могучих
Товарища несут.
Носилки не простые -
Из ружей сложены.
А поперек стальные
Мечи положены.
На них лежал, сраженный,
Сам Чуркин молодой,
Он весь окровавленный,
С разбитой головой…
Самый большой "фарт" - когда отец и братья под воскресенье отправлялись на самодельной, грубой, но устойчивой лодке к диким берегам лесистого Русского острова и брали Димку с собой. Располагались на острове на ночевку, разжигали на берегу огромные, до неба, костры.
С рассветом старшие рыбачили, охотились. Отец запрещал сыновьям углубляться в неведомые дебри острова, покрытого густым, дремучим лесом. Да и к чему? Богатая добыча была под руками. Уже к полудню лодка-плоскодонка с высокими просмоленными бортами нагружалась косулей, кабаном, а при удаче - и благородным пятнистым оленем.
Юные охотники и рыболовы снимали с деревьев подсохшие сети, из садков перебрасывали на дно лодки живую, бьющуюся рыбу камбалу, желтого колючего морского бычка, корюшку, жирного пеленгаса, красивую красноперку.
С шумом и песнями, дружно налегая на весла, на всех парах летели домой, к матери, - похвалиться трофеями, поделиться успехами.
Сыновья дружили с немногословной хлопотуньей матерью, поверяли ей малые и большие тайны. Марья Ивановна не только всегда была в курсе их интересов, она умела растолковать непонятное, дать совет, поддержать ребят в их беде или трудных начинаниях. Мать ахала, глядя, как быстро подрастали старшие, ладные, широкоплечие сыны, - они посмеивались:
- Как ты, мама, ухитрилась вымахать нас такими? Сама маленькая. Соседка даже зовет тебя "карманной женой". А вот детки у тебя дубы. И Вадька будет…
- Дубы, дубы! - подтверждала Яницына, и от сдерживаемой улыбки ее упругие, как у девчонки, щеки краснели. - Слава богу, что не дубины… стоеросовые! - И добавляла, не тая материнской любви и гордости: - Моих деток из десятка не выбросишь. Все как на смотру. Только бы мне дожить до того дня, когда мой "последышек" ввысь поднимется. Вы уже большие, на своих ногах стоите…
Мирно, чисто, покойно текли дни Яницыных. Ценился в те годы труд токаря по металлу, - нужды в семье не знали, жили со скромным достатком.
Сын лесника, "таежник" по натуре, прямой и открытый до резкости, неспособный на всякого рода уловки, чтобы оправдать отступления от чести и совести, от исповедуемых взглядов, Николай Васильевич Яницын, человек товарищеский, артельный, полностью разделял с передовыми рабочими их острое недовольство существующими порядками, социальным неравенством, угнетением рабочего люда. И потому был он на плохом счету у хозяев жизни, остро чувствующих его ненависть к миру произвола.
Сильный и смелый, Николай Васильевич покорствовал только своей "карманной жене". Он никогда и ни в чем ей не перечил, а когда дети шли наперекор матери, Николай Васильевич робел, терялся, страдальчески хмурил крылатые, как у Вадима, сросшиеся на переносице брови, с неподдельным испугом смотрел на дерзких нарушителей семейных устоев.
- Папаша у нас под башмачком номер тридцать три, - незлобиво подшучивали сыновья, намекая на маленькую ногу матери.
Отец конфузливо ухмылялся; мать и бровью не вела - знала себе цену.
Яницын часто брал с собой младшего сына - побродить по туманному, веселому, молодому городу.
Владивосток рос на их глазах. Николай Васильевич хорошо знал историю освоения края, заселения Владивостока - рассказы его воскрешали прошлое. Шагая с сыном по Гнилому углу, Яницын учил его определять погоду по ветру: ветер из Гнилого угла всегда несет Владивостоку неприятности - густые туманы, которых не в силах пробить огни редких керосиновых фонарей, или пронизывающие, сырые ветра, долговременные дожди.
Отец рассказывал, как пареньком охотился он в гиблых тогда местах на пугливых, быстроногих косуль и пятнистых оленей, как однажды в азарте погони за подранком олененком чуть не захлебнулся в болотной топи Гнилого угла.
Попадали они в Тигровую падь. Вадим с замиранием сердца слушал повесть о дерзком тигре, повадившемся навещать в городе жилые места, освоенные человеком, красть разную мелкую и крупную живность, - отсюда и Тигровая падь. С высоты Орлиного гнезда или Голубинки восхищались они открывающейся глазу морской далью.
Где только не побывали они, чего только не повидали! Сидими. Амурский залив. Властная красота дикой бухты Диомид. Малый и Большой Уллис - необжитые человеком, пустынные места с вечным рокотом мощного прибоя, бьющегося о суровые, неприветливые скалы.
С отцом, звероловом и следопытом, бродил Вадим по тайге Приморья; видел мирных кабарожек, оленей, косуль; переплывал лесные и равнинные озера; узнавал на болотах обманчивую тишь бездонных омутов; видел весенние и осенние перелеты птиц, когда наступали среди бела дня сумерки - небо темнело от бесчисленного множества лебедей, уток, гусей, от тысяч и тысяч мелкой птицы. И навсегда первая любовь, первая память - необозримым просторам Великого, или Тихого, и любезной сердцу бухте Золотой Рог.
Яницын рассказал сыну любимую легенду о том, как бог наделил богатствами Дальний Восток. Бог создал землю, животный и растительный мир, наполнил недра ископаемыми, поселил на материках человека. И вдруг спохватился: он совсем забыл о далеком крае у берегов Тихого океана.