Однажды в фойе иллюзиона, дожидаясь начала фильма, Лебедева услышала разговор двух господ в штатском. Беседа шла на французском языке. Она поняла, что господа присланы в Хабаровск издалека, может быть из Петербурга, со специальным заданием разгромить социал-демократическую организацию города. И самое страшное - в партию проник провокатор!
На экране, быстро семеня ногами, вращая подведенными глазами, стремительно жестикулируя, мелькала Вера Холодная.
А мысли Лебедевой бежали еще стремительнее, еще лихорадочнее. Что делать? Сообщить своим? Но тогда может затеряться след этих двоих и прерваться нить к предателю.
Она приказывает себе успокоиться, тушит волнение и вырабатывает план действий. Надо идти по их следам, узнать, где они остановились. Известить товарищей…
Не поворачивая головы, боковым зрением она следила за теми двумя, которые сидели впереди нее. Зал был погружен во тьму. Вдруг она заметила, что в том ряду поднялась одна фигура, потом вторая… третья! Они? Но почему трое? Ведь они явно в целях конспирации уходят до окончания фильма и будут следить, не выйдет ли кто-нибудь за ними!
Что же делать? Наталья Владимировна быстро встала и юркнула под портьеру двери запасного выхода. К счастью, дверь не была заперта, и она вышла во двор.
Опасливо замерла в воротах: три человека спускались с Большой улицы и шли по направлению к ней. Они! Вдавилась в стену: только бы не заметили! И неожиданно узнала третьего, - он был в организации недавно, с полгода, уже блестяще выполнил несколько поручений, с готовностью шел на любой риск, первым откликнулся на ответственное задание, ни в ком он не вызывал настороженности, недоверия.
Наталья Владимировна затаив дыхание следила, как три человека спускались вниз, к Чердымовке; затем стремглав помчалась предупредить товарищей.
Рекомендации этого человека при проверке оказались поддельными; захваченный врасплох, предатель признался, что был заслан "сверху".
Господа в штатском уехали восвояси не солоно хлебавши: их подручный бесследно исчез. Вот тогда-то и услышала Лебедева одобрительное: "Кремень!"
Прошло несколько лет, по праву встал рядом с ней и шагнул в будущее сын, родной мальчик, Сережка!
"Мама - кремень, а сын - кремешок!"
- Да, да, Вадим! Семь лет был Сережа маленьким арестантиком. А ты не замечал его бледности, которую не в силах снять даже хабаровское солнце? Это специфически тюремная бледность, которая появляется, если человек просидит в тюрьме несколько лет. Семь лет просидел он со мной в тюрьме, потомственный революционер, сын бунтаря! Ни у меня, ни у мужа нет родных, и нам некому было отдать сына на воспитание, когда мы оказались в тюрьме. Они не раз пытались отнять у меня Сережу и отдать его в приют или воспитательный дом. Я поднимала отчаянный бунт, не давала оторвать его от меня: знала, что тогда я навсегда лишусь сына. Каждая попытка обеспокоенных тюремщиков - как же, в тюрьме жил вольный человек! - кончалась тем, что я объявляла голодовку. Следом за мной начинали бунт тюремные товарищи: кричали, били в двери, в знак солидарности со мной отказывались от пищи. Взбудораживались все политические заключенные. Дело принимало широкую огласку, становилось известным и на воле. В борьбу за Сережу включались подпольщики - в тюрьму, к генерал-губернатору, в полицию, в Петроград к высшим властям летели телеграммы, письма, петиции, требования: "Оставьте хоть в тюрьме в покое несчастную мать, не трогайте ее сына!"
На время нас оставляли в покое. А потом все начиналось снова.
Сережа и в тюрьме обнаруживал основные черты характера - был ровен, все время чем-то занят: писал, читал, собирал кубики. Только перед часом прогулки он начинал проявлять небольшое нетерпение. Женщины совершали прогулки в тюремном дворе, двигаясь одна за другой, с руками, заложенными за спину; Сережа шагал рядом со мной, тоже заложив руки за спину. Мужчины в своих камерах забирались на окна, чтобы взглянуть на арестантика. Весть о без вины виноватом маленьком заключенном обошла многие тюрьмы, остроги, оттуда приходили посылки - вскладчину покупались Сереже книги, игрушки, одежда. Я читала ему сказки, произведения классиков, рассказывала о жизни растений и животных.
В свои годы он знал много - иному хватило бы знаний на полную жизнь. В пять лет он уже бегло читал. В новогоднюю ночь благодаря друзьям с воли у нас бывала елка с игрушками и подарками. И все же детства у Сережи не было - украли его у мальчика четыре холодных, сырых стены тюремной камеры.
Вести от Сережиного отца мы получали часто - письма со штемпелями двух тюрем (Петр тоже отсиживал свой срок за революционную работу). Письма его были чудесным источником бодрости: муж не унывал, звал нас к стойкости, выдержке, говорил, что считает часы и минуты до встречи со мной и сыном, которого он еще никогда не видел.
К счастью, я наконец-то отсидела свой срок! Высылка на Дальний Восток, на вольное поселение. Навсегда запомнил мой мальчик день выхода из заключения. Впервые видел он вольное голубое небо, впервые пробежал босыми ногами по зеленой траве, впервые услышал трель жаворонка и ощутил запах цветущих лугов.
Он ничего не знал о жизни; пришлось начинать с азов: учить его названиям самых простых, обиходных вещей и предметов - стол, стул, ваза, графин…
Мы остановились в Хабаровске и стали ждать Петра. Я работала в городской управе - машинисткой.
В день приезда Петра мы с Сережей чуть свет уже были на вокзале; как волновался мой маленький сын! "Папка! Наш папка!"
Поезд пришел без опозданий; пассажиры, оживленно переговариваясь со встречающими, вышли из вагонов и разъехались по домам. Нашего отца на перроне не было; я бросилась разыскивать начальника поезда; в это время из второго вагона вынесли носилки. Тяжкое предчувствие сжало мне грудь. "Петя!" - бросилась к носилкам. На них лежал бледный, истощенный человек; с трудом я узнала родные черты мужа; у него был тяжелый сердечный приступ.
От сильного, широкогрудого человека саженного роста не осталось и следа: тюрьма разрушила его здоровье. Тюремное начальство зло говорило о нем: "В каждую бочку гвоздь!" Муж не мог оставить без осуждения ни одного факта произвола тюремных властей; он помогал уставшим; он поднимал протест по поводу унижения личности заключенных. Ему мстили тупо и упорно: он почти не выходил из карцера.
Я смотрела и смотрела на любимого человека. Как поседела-поредела чудесная шапка русых кудрей. Наш родной! Петр все читал по моему лицу; с ясноглазой усмешкой погладил мне руку. "Полно, полно, Ласточка! Успокойся, родная! Покажи-ка мне нашего сына, нашего крохотного арестантика. О! Да он у нас уже мужчина! Даже брюки длинные…"
Я смеялась, а сама обмирала душой. "Седой! Худущий! Бедный ты мой! Любовь моя несчастная…"
Я делала все, чтобы поставить Петра на ноги, но сердце у него было так расшатано, что шумы в нем слышались на расстоянии.
"С таким сердцем он может прожить несколько лет, - осторожно сказал мне доктор, - но малейшего повода достаточно, чтобы… Не скрою - лечить такое сердце мы не умеем…"
Каждый день, проведенный с Петром, я встречала и провожала с чувством благодарности и потрясения: "Он с нами!" Но счастье не было долгим: однажды ночью я услышала короткий вскрик мужа и бросилась к нему - он умер на моих руках.
Мы прожили с ним в Хабаровске три года без разлуки - судьба неслыханно побаловала меня! Отчаиваться я не имела ни права, ни времени: надо бороться за детей - Сережу и годовалую Леночку. Надо жить, работать, добывать средства, чтобы поднимать ребят и продолжать дело, которому я оставалась верна.
Малютку мы прозвали Искоркой - такая она была горячая, отзывчивая. В трудные дни, когда все казалось беспросветным и безнадежным, дети и товарищи были моей поддержкой и просветом. Береги дружбу и любовь к людям, Вадим! Без дружбы и любви одинок, безгранично и безысходно одинок человек!
- А Искорка? - беззвучно, одними губами спросил Вадим.
- Искорка?
Наталья Владимировна не ответила, смотрела на увеличенные портреты мужа и дочери, безудержно плакала. Вадим обнял ее. Худущая, с выступающими лопатками, бедняжка!..
- Не надо, родная! - Он схватил ее худую, тонкую руку, порывисто прижал к губам. О! Какая горячая любовь пришла нежданно к нему, как он хотел помочь ей, старшему товарищу своему! Впервые в жизни так страстно, так потрясенно благоговел он перед человеком - перед маленькой истощенной женщиной с душой победителя.
Новыми глазами смотрел он и на друга своего Сережку Лебедева. Верен и предан был в дружбе Сергей, но, как теперь стало ясно Вадиму, дружба - дружбой, а служба - службой, и был тут "кремешок" неумолим и молчалив. "Это, Вадимка, не мое дело", - говорил он и ставил точку.
Сергей никогда не ныл, не хныкал, хотя порой жилось им трудно. Однажды осенью, когда шла кета, Сергей уехал вниз по Амуру с целью заработать денег на рыбалке. Он вернулся измотанный тяжелым трудом и горько пожаловался Вадиму, что его обманули - отдали вдвое меньше заработанного.
- Прошло уже несколько лет, а я все не могу выполнить клятву, данную сестренке Искорке, - говорил он. - Ты ее не знал, несчастье случилось как раз накануне приезда вашей семьи из Владивостока. Хорошая, ласковая была девочка, мама в ней души не чаяла. Помню, стужа, ветер с Амура пронизывающий. Мама, Искорка и я бежим домой вдоль Большанки. Зима в разгаре, а на матери осеннее легкое пальтишко, на спине оно от быстрого бега промерзло и заиндевело. Сердце у меня заныло: разве можно спокойно видеть спину матери, прикрытую поношенным пальтишком, которое промерзло насквозь от жгучего тридцатиградусного мороза? Мать бежит, торопится. Искорка и я мчимся за ней. На ресницах у нас иней, леденеющий на ветру. Искорка показывает мне на спину матери: "Сережа! Поклянись, что как только ты вырастешь большой и получишь первое жалованье, то сразу купишь маме шубу, чтобы ей было тепло… и не мерзла бы она, как сейчас…" - "Клянусь!" - ответил я, готовый заплакать. Мать оборачивается к нам, серые глаза ее прекрасны и молодо блестят. "Замерзли, ребятки? А я сейчас размечталась: вот, думаю, хорошо бы нам найти сто рублей: одела бы я вас в новые пальто, в новые шапки, и вы бы не мерзли!.."
Мы дружно отворачиваемся от мамы, будто от завывающего навстречу ветра, - прячем слезы. Случилось несчастье, я на могиле Искорки дал клятву не ждать, когда стану взрослым, а заработать на пальто раньше - и вот…
Вадим опять корил себя: крот слепой, и друга не знал! Видел только явно видимое: молчалив, усерден в учебе, в труде, "пятерочник", собранный и организованный до педантизма. И только теперь, раздумывая и оценивая, понял: да не педантизм это, а высокая самодисциплина, настоящее понимание долга и обязанностей. "Учиться и учиться мне у тебя, Серега!" - думал он с уважением, по-новому покоряясь другу.
С самого начала было жестко обусловлено - не интересоваться делами, если ты к ним не причастен.
Наталья Владимировна знала сильные и слабые стороны характера Вадима и потому так уверенно поручилась за него; вместе с Сергеем выполнял он задания старших товарищей.
Жизнь Вадима приобрела глубокий смысл, благородную цель: пришла пора зрелости, приобщения к высоким задачам и идеям современности. Друзья успешно и, как говорили учителя, "с блеском" заканчивали училище, а в это время их матери, сдружившиеся в дни болезни Марьи Ивановны, "раскидывали умом", с трудом наскребали деньги на дальнюю дорогу: сыновей было решено учить дальше.
Новоиспеченные студенты Московского университета набрали уроков с отстающими учениками, перебивались впроголодь на дешевой колбасе "собачья радость", на копеечной перловой каше, по прозванию "шрапнель". Они жили полной жизнью: бегали по лекциям, музеям, театрам, спорили о будущем России. И главное - отдавались со всем азартом и увлеченностью молодости порученному партией делу: вели в рабочих кружках политическую и агитационную работу.
На третьем курсе их арестовали: в среду кружковцев проник провокатор и выследил студентов. Последовала ссылка в Сибирь.
Мать Сергея добилась высылки сына в Приамурье, на вольное поселение; он прочно осел на Темной речке.
Вадим получил указание бежать из ссылки. Эмиграция. Революционная работа. Нужда и лишения. И неотступная, как тень, грызущая день и ночь тоска по родине.
Однажды с высоты Эйфелевой башни в Париже он смотрел на прекрасный чужой город и вспомнил бухту Владивостока. Такая тоска сжала горло, что он с надеждой и страхом взглянул вниз: "Сорваться?" Но пропасть под ногами заставила неприятно похолодеть сердце, и Вадим бодро затопал вниз, на верную землю. Тоска по родине - нет ничего горше на свете. Даже сейчас, когда он дома, воспоминание о дивных чужих странах холодит сердце. Спасибо вашему дому, хочу скорее к родному очагу и земле. Обычная, заурядная доля солдата революции. И какое счастье, что они встретились здесь вновь, друзья и побратимы, в одном лагере, одинаково воодушевленные победным словом Ленина:
ДА ЗДРАВСТВУЕТ РЕВОЛЮЦИЯ РАБОЧИХ, СОЛДАТ И КРЕСТЬЯН!
Нависли черные тучи? Враг за плечами? Все это так! Но пока жив рядовой партии, жива в нем надежда и вера в правду и силу революции. Историю не повернуть вспять. История человечества тому порукой.
ДА ЗДРАВСТВУЕТ РЕВОЛЮЦИЯ РАБОЧИХ, СОЛДАТ И КРЕСТЬЯН!
Глава третья
Лерка вскочила чуть свет и на цыпочках, стараясь не разбудить заезжего гостя и Сергея Петровича, вышла из школы. Запахнув пальтишко, прижимая к груди заветную коробку, она вихрем мчалась домой - порадовать сестренку невиданными сластями.
Галька цепко ухватила пахучую коробку с алым маком на крышке, открыла ее и стала перебирать шоколадные фигурки. Скоро она поняла, что они съедобны, и набила ими полный рот.
- Беги, беги, Лерка, обратно, - поторапливала мачеха, - проснутся там голодные. Скажи: Настя, мол, днем забежит, полы вымоет. Иди, не прохлаждайся зря!
Задыхаясь от бега, влетела Лерка в школу, вздохнула с облегчением, заглянув в спальню: и гость и хозяин мирно спали после бессонной ночи. "Разбудить надо Сергея Петровича, скоро ребята будут в школу собираться, - думала Лерка, - вот только растоплю плиту, поставлю вариться картошку. Вчерась они поздно легли".
Она приготовила скромный завтрак и несмело принялась будить учителя. Сергей Петрович с трудом поднял на нее мутные, покрасневшие глаза.
- Что такое, Валерия?
- Ребята собираются, Сергей Петрович.
- Скажи им, что сегодня занятий не будет. Я совсем расклеился, никуда не гожусь. Полежу денек, - слабым голосом сказал учитель.
- Хорошо, Сергей Петрович.
Лерка побежала в класс и объявила ребятам, что занятий не будет.
Вадим Николаевич не разрешил встать с постели своему не в шутку прихворнувшему другу. Накормив Сергея завтраком, он втащил в спальню деревянную кушетку и лежа принялся просматривать книги.
На часок забежала Настя. Она вымыла полы в квартире учителя, перестирала кухонные полотенца, помогла падчерице приготовить нехитрый обед. Лерка прибрала комнаты, перемыла кастрюли, ножи, вилки.
- Валерия! Сбегай-ка в китайскую лавку. Купи вина, печенья, конфет. У А-фу есть кое-что припрятанное. Скажи ему: Сергей Петрович просил, друг приехал. Да быстренько, одна нога здесь, а другая там! - приказал Лерке Сергей Петрович.
Хозяина китайской лавки А-фу не оказалось дома. Лерку встретил его батрак Сан-Герой, который уже несколько лет работал у торговца, давно осевшего в деревне.
Лавка А-фу торговала бойко. Китаец умел потрафить на любые вкусы. Водились в лавке ситец и кумач, контрабандный товар - чесуча и шелковые чулки, которые постепенно сплавлялись в Хабаровск; здесь можно было раздобыться ханшином, чистым спиртом, первачом.
- Сергея Петровича друга приходи? Шибко шанго: хороший друга находи - все равно клад находи! - весело сказал Сан.
Он скрылся за деревянной перегородкой и вскоре появился оттуда с двумя свертками. Лерка по<…> густо пахло в лавке жареными бобами - з<…> запахами. Сан догадался и, сделав девочке <…> опять скрылся за перегородкой.
- На, Лерка, ореха и конфет <…> протягивая ей горсть орехов и кон<…> с длинными махорчатыми ко<…> нету - моя подари. Чево <…> ней, такой люди сердце <…>
В это время в две<…> краснолицый китаец <…> в шелковом наряде <…> конфету и о чем <…>
- Учитель<…> церемонно в<…> кричал на <…>
- Мо<…> Ишь ты, <…> као, зак<…> продукто<…>
Альбер<…> дам и <…>
- Я приехал во Владивосток, - говорил Яницын, - в последних числах марта. Мне дали прочитать "воззвание к населению" меньшевиков и эсеров, окопавшихся в городской думе: у них ведь там преспокойно здравствуют и в буржуйскую дудку дуют - рядом с Советами - и городской голова и земская управа. Так вот, - продолжал, нервничая, Вадим, - сия городская дума снимала с себя всякую ответственность за соблюдение порядка в городе! Винила во всех смертных грехах большевиков в Советах и недвусмысленно намекала иностранным дружкам: "Земля наша велика и обильна, но порядку в ней нет. Приходите и володейте…"
- Методы у этих прожженных политиканов известные! - возмущенно откликнулся Лебедев. - И в деревне та же картина…
<…> только владивостокский Совет ликвидировал <…> самоуправления, возложил обязанности мили-<…>гвардию и установил рабочий контроль <…>ей, ты даже не можешь представить, <…>нялась свистопляска! - рассказы-<…>ажды! - опротестовывали кон-<…> США, Франции, Бельгии, <…>тво" Советов. Распояса-<…> заявил, что протесты <…>еннюю жизнь При-<…> революции будут от-<…> выскочили мень-<…>держали про<…> рабочего <…> готовят распри, волнения, беспорядки во Владивостоке. Проходимец анархист Двигомиров - похоже, псевдоним? - там подвизается в качестве новоявленного пророка. Высоченный, жирный Детина с физиономией прохвоста, продувной бестии открыто призывал к захвату и дележу складов в порту с имуществом на миллионы рублей золотом. Погромщик протягивал трясущуюся от вожделения и алчности руку к портовым складам, забитым пушниной, тканями, машинами, мукой, и истерично допрашивал: "Вы видите склады? Чьи они? Кто их набил добром? Мы с вами! Наш труд, - значит, и наше достояние!" Лопнет терпение немногих слушателей: "Когда это ты трудился, паразит, барахло?"; "Языком трудишься, бездельник?"; "Ишь слюну пустил на народное добро!"