- Аленушка - это действительно моя особая любовь! - тепло сказал Сергей Петрович. - Она мне и мать, и сестра, и дорогая моя дружба. Когда умерла мама и я приехал в Темную речку, то на время остановился у Смирновых, Силантий, Василь и Алена - святое семейство, как шутит Силаша, - не только приютили, но и обогрели, обласкали меня. Они мои лучшие друзья. Но выше всего я ценю дружбу с Аленой. В тяжкие дни, когда мама неотступно стояла передо мной и я не находил себе места от печали и запоздалого сожаления, она оберегала меня, утешала, приводила в себя. Постепенно я узнал интереснейшую историю их жизни в Семиселье, на Курщине, и сейчас расскажу ее тебе…
Вадим Николаевич с неотрывным вниманием выслушал рассказ Лебедева о прошлом Смирновых.
Дошел до Темной речки призыв революции, самого Владимира Ленина; дошел через долины, степи, горы высокие, тайгу тысячеверстную: женщине, рабе вековечной, Человеком быть! - словно от глухого, да и долгого, страшного сна очнулась робкая Алена Смирнова. С замирающим от тайного восторга сердцем бежала она к давнишним подругам - Марье Порфирьевне, бабке Палаге.
Втроем они посещали собрания, митинги, жадно слушали речи о свободе и равенстве людей, о том, что жизнь новая уже ключом бьет, льды вековые топит.
Мужики первое время косились на тишайшую женскую группу, которая молча усаживалась в самом темном углу школьного класса, молча выслушивала бурные речи и молча покидала собрание. А потом привыкли и, если случалось, что баб не было, с ехидцей спрашивали: "Ай без активисток ноне?"
Великий день Двадцать пятое Октября - Свобода, Равенство, Братство - осветил женщинам их дальнейший путь. Они всем сердцем рванулись навстречу новой жизни, поверили в светлое будущее, в свое право Человека и Гражданина.
И тут камнем под ноги Алене бросился Василь. Он с радостью, обеими руками готов был принять новую жизнь, однако отступил и растерялся, когда увидел, что Алена встала с ним наравне. А когда заметил, что революция подняла голову жене, не принял мирно такого оборота событий: заметался, озлобился: "Не смей не в бабьи дела нос совать!"
Деревенским бабенкам, известно, до всего дело, иные его нарочно растравляли: "Алена твоя следом за мужиками на собрания бегает. Целыми днями в школе околачивается. Гляди, Василь, упустишь женку-красавушку. Ноне это запросто деется…"
Василь ополоумел от злобы и ревности. Рвется жена ко всему новому. Уже не на два, а на десять шагов впереди шагает. "Упущу! Потеряю касатку свою!" - отчаивался он и зверел пуще прежнего:
- Куды опять собралась? Не смей ходить! Сиди дома… шатущая!..
Сверкнет на мужа горячими черными глазами оскорбленная Алена.
- Пошто так изобидел походя? Шатущая? Лучше бы ударил! - Скажет с тихим гневом, возьмет с гвоздя пальтишко и мимо пройдет, будто и нет его.
К Алениному несчастью, Силантий Никодимович и Сергей Петрович мирскими делами занялись - Советы создавали, и, за недосугом, Лесников от дочери на время откололся. Да она привыкла помалкивать и даже отцу совестилась сознаться, как худо ей приходится. Но ведь Ленин окно в жизнь распахнул! Ленин сказал, что каждая кухарка должна учиться управлять государством! Нельзя, как есть нельзя сиднем сидеть, - и так просидела тридцать лет и три года!
Пошла тут у Смирновых баталия каждодневная. Алена - за полушалок, Василь - дверь на щеколду. Алена к свету тянется - книгу, газету почитать, он окна наглухо завешивает.
- И так больно учена стала, много знаешь. Не смей!
Провались ты пропадом все на белом свете! Не в драку же с ним лезть?
Свету белого Алена невзвидела, ходит туча тучей, ни радости ей, ни просвета. Но твердо сказала мужу:
- Не будет по-твоему, Вася! Темнограмотная я, вот беда! Какая от меня польза? Пойду я к Сергею Петровичу, поклонюсь в ноги: "Учи! Учи!" Ты меня, Вася, не останавливай, не в твоих силах удержать.
Взвился, как змей ужаленный, Василь:
- Убью!
- Ох, Василь! Василь! Нашел чем пужать! Да я давно тобой убитая…
Василь отчаялся, работу забросил, за женой следил; чувствовал - уходит, уходит душой от него жена все дальше и дальше и не в его силах догнать ее. Совсем обезумел, взъярился, бешеный; настало Алене такое житье, что как встала, так и за вытье!
Она гордая, на миру и виду не показывала, не болтала лишнего: "Не тащить же сор из избы?" - но уже не прощала, не оправдывала, гневом клокотала. "Уйду я от него! - порой и так думала, но тут же себя обрывала: - Стыдобушка! Муж законный - его воля и власть! С испокон веков так, не нами заведено! Ах! Что же делать дальше? И ума не приложу!" Одно твердо знала Алена: Ленин женщину за полноправного человека почитает. Значит, без свободы и прав нет ей больше житья на белом свете.
Василя мотает ревность и злоба, колотится он, как упрямый козел об ясли, на своем стоит:
- Брось! Не ходи на собрания!
В последнее время все чаще кричит, вне себя:
- Убью!
Изничтожит он ее. Эх! И могила не страшна, коли жизнь не в радость, а в одну сухоту! Стала день ото дня сильнее задумываться. Живут они на белом свете как два пня - ни жару от них людям, ни холоду. Алена по ребятишкам тосковала, но своих не было. Иной раз больно корил ее Василь: "Бесплодная ты…" А кто из двоих бесплодный - один бог ведал.
Затосковала она, так затосковала - впору руки на себя наложить. Потом одумалась: "Поживу, может, послужу чем народу. - И решила: - Будь что будет! От своего слова не отступлюсь. Нет, Василь, нет, муж законный, квашню крышкой не удержишь!"
Тишком от ерепенистого мужа в школу бросилась, к учителю Сергею Петровичу.
"Политический", как звали его крестьяне, все понял с полуслова. О семейных побойных делах Алена умолчала, но призналась, что муж не одобряет ее решения учиться и потому бегать будет в школу потайно. Взмолилась жарко:
- Учи! Открой глаза бабе темнограмотной! Невмоготу в потемках жить!
Споро, беда как ладно дело у них пошло. Лебедев подбрасывал ей знания щедрой пятерней, требовательно взыскивал: все ли почерпнула, не пошла ли по верхам?
Сергей Петрович составил программу занятий и следовал ей, как он говорил, пунктуально. Придет она к учителю под вечерок, совестно ей: видит - человек усталый, весь в заботе общественной, каждая минутка у него на учете, - но так надо было ей умных речей его послушать! Он встречал ее приветливо, как родную.
- Милости просим, Елена Дмитриевна! Ну как поживаете?
- Спасибо, Сергей Петрович! Ничего! Живу, пока мышь голову не отъела! - посмеиваясь, отвечала Алена.
Впервые в жизни Алена полным ртом воздуха глотнула. Учитель увел ее в другие страны; показал жизнь черных и белых людей; побывала она в богатой и жестокой Америке, в столицах Европы, поплавала по незнакомым морям и океанам. Вот тебе и свет клином сошелся в Семиселье! Мир-то какой широкий и просторный!
- Сергей Петрович, - спрашивает его Алена, - а почему мир так неравно устроен: вся деревня в бедности бьется, а живут только богатеи? Почему среди людей правды нет?
- Собственность в руках деревенской буржуазии, - отвечает он, - а собственность - страшная сила! Что дядю Петю вверх тянет? Богатство, шальные деньги, добытые ему вашим горбом. Вот и получается, что золото веско, а богатеев вверх тянет.
Повел ее Лебедев в дворцы и лачуги. Поняла-приняла она крик души тружеников: "Мир хижинам, война дворцам!"
- Отныне не будет воли у класса эксплуататоров, - говорил учитель, - навсегда порушена жизнь, казалось бы, незыблемая. Хозяевами земли и заводов стали крестьяне и рабочие. В их руках воля и власть сделать жизнь прекрасной и удивительной. Дайте только срок…
- Улита едет, когда-то будет?..
- Управимся с разрухой, саботажем, внешними и внутренними врагами - все заново перестраивать будем. Сейчас все в наших руках, Елена Дмитриевна, - слышит она глуховатый голос учителя, - фабрики, леса, земли, рудники, шахты - все народное. Гигантские дела натворим. Сейчас даже уму непостижимо, как скакнет вперед матушка Россия!
Спасибо щедрому человеку, обширные знания свои Сергей Петрович отдавал не скупясь, полной охапкой, - бери, не ленись! Одну за другой снимал он с книжных полок книги. О каждой из них они потом много говорили, и странно - после этого расцветала книга новым цветом: оказывается, и читать надо умеючи!
Особенно отдалась в Аленином сердце давно известная и много раз читанная в ее семье поэма Некрасова "Кому на Руси жить хорошо".
По-своему, задушевно и выразительно, читал учитель. Вот горюет Матрена Тимофеевна над сыном Демушкой; вот ложится скорбная мать под розги за сына Федотушку. Алена даже с места вскинулась, руки в тоске заломила, когда учитель со страстной силой прочел слова - крик оскорбленной души несчастной крестьянки:
Я потупленную голову,
Сердце гневное ношу!
Как отозвалась на эти святые, праведные слова оскорбленная в лучших чувствах крестьянка Алена Смирнова! Как закричала, зашлась от внутренней неизбывной боли: "И я ведь потупленную голову, сердце гневное ношу!" Подслушал, что ли, чудодей? Никакими другими словами не описать того, что деется и в ее смятенной, растерянной душе! Крадучись, будто нечестное дело делает, тайком от мужа, от близкого человека, по сторонам со страхом оглядываясь, бегает учиться в школу…
Неприметно, исподволь спрашивал Сергей Петрович свою ученицу: как ей живется, почему часто грустна, нет ли беды какой?
- Беда не дуда, - чуть вздыхая, говорила она, - поиграв, не кинешь… Как все бабы, свою долю несу: живу - покашливаю, хожу - похрамываю.
От души смеялся на ее хитрые недомолвки Сергей Петрович, милый человек, родная душа; поперву не допытывал он ее, но догадывался.
- Да вы веселая, оказывается, Елена Дмитриевна…
Улыбается она на его хорошие речи и чувствует, будто отлегла у нее от сердца тяжесть.
- Всяко бывает, Сергей Петрович, и скоморох ину пору плачет.
Он сразу серьезный станет, поглядит пытливо.
- А чего вам плакать-то? Детей у вас нет, а одна голова - не печаль.
- Не печаль, - согласится Алена, - а нам, бабам, так живется: что день, то радость, а слез не убывает…
Она много не болтала. Совестилась: своего дела у него хватает по горло. Поучится часок-другой и обратно бежит. Задумчивая стала: ясно видит - не в гору живет, а под гору; нескладно выходит - жили-жили, все жилы порвали, а что толку? Ночи долгие за книгой стала просиживать: кто хочет много знать, тому надо мало спать. Но дороже книжной буквы было ей живое, необыкновенное слово учителя. Будто маг или чародей, открывал он ей миры широкие, - хоть в голос кричи: за что же, люди добрые, за что, скажите, Смирновы, муж и жена, полжизни на порченых коров да на дядю Петю стравили?
И настал для Алены большой час: почуяла она в себе силу могучую: вольная, не рабская, кровь в ней ходит! "Нет, думает, не сломили меня мужнины кулаки, не добила нужда черная, не все соки высосал дядя Петя, - буду перелом жизни решать".
Однажды после урока с учителем идет Алена домой по знакомой сельской прибрежной улице - и размечталась. Зимой дело было, снег выпал глубокий-глубокий. Глядит кругом и деревни не узнает - утопает в белом наряде. По-новому как-то и земля и небо к ней повернулись, а сама она будто не идет - летит в воздухе, - и полнота светлая в душе, и радость.
Свернула с дороги вправо, подошла к берегу Уссури. Широко, просторно лежит река могучая, льдом скованная, и нет ей конца-краю. Белешенько все, и такая красота, такой покой кругом - душа от счастья замерла. А снег падает и падает крупными хлопьями, на домах и елях пышными охапками лежит. До чего хорошо и празднично, когда перед тобой такой простор и воля! Были бы крылья, взлетела, помчалась бы ввысь.
Постояла Алена на берегу, воздухом зимним надышалась. Пошла домой - улыбается, кажется, даже песню запела, чего с ней с девических пор не случалось. Жить, думает, надо в полную меру, а не коптить небо. Отдать силушку народу. А Василь? Василь! Не даст он ей ходу. Остановилась женщина, задумалась…
Ударила Алену тоска.
Смотрит на себя словно бы со стороны: стоит один одинокий человек на краю закованной льдами великой реки и не знает, где же его путь-дорога. Вспомнились ей грозные праведные слова:
Я потупленную голову,
Сердце гневное ношу!
"Сердце гневное ношу!" Распрямила плечи Алена, быстро домой зашагала. Подходит к избе - в окнах темень.
"Слава богу, Василь не пришел еще. Или спит?"
Входит в избу; Василь сидит нахохленный на скамье, как-то весь съежился. Поняла жена - ну и зо-ол! Сам с воробья, а сердце у него сейчас с кошку. В такую минуту к нему лучше не подходи: хоть на него масло лей, все равно скажет - деготь. Решила она молчать. И он молчит. И неведомо с чего страх на нее напал, мурашки по спине пошли, сердце зашлось.
Молчит Василь.
Молчит Алена.
Потом потиху разделась; огонь зажгла; собрала ужин, все на стол поставила.
Молчит, злыдень. За стол не сел, есть не стал.
Постлала она постель и легла.
Василь тулуп на лавку бросил и тоже лег.
"Отойдет к утру", - подумала Алена и вскоре заснула, как в воду канула. Сквозь глубокий сон слышит - толкает ее кто-то. Открыла глаза. В избе темно. Ни рукой, ни ногой шевельнуть не может - веревками связана. Жуть ее взяла, сердце захолодело.
- Василь! Василь, пошто это ты?! - хриплым спросонок голосом спросила Алена.
- А ничего, шлюха, ничего! Поучить малость думаю. Тварь! С учителем снюхалась?
Алена, человек ни в чем не запятнанный, спроста и засмейся, и черт ее за язык дернул сказать:
- Помнит свекровь свою молодость и снохе не верит?
- Еще смеешься?! Мужики на собрании всенародно проздравляли…
Кряхтит, поднимает ее. Хотел ополоумевший от черной ревности мужичонка за косу ее к перекладине подвесить, а поднять не мог. Это и спасло Алену.
Свету белого Василь невзвидел, что не может одолеть жену.
Уж бил-бил! Поняла она - распалился Василь, в безумие впал. Мычит Алена от боли, а он только зубы скалит, да еще, да еще сильнее!
Откуда и силы взялись, крикнула ненавистно так, злобно:
- Не бей, Васька, в чужие ворота плетьми, не ударили бы в твои дубиной!
Взвился он…
Очнулась Алена утром. Шевельнула руками, ногами - веревки сняты. Ни встать, ни сесть не может. Опухла вся, тело в кровоподтеках. На побеленной стене - кровь. Постель - в крови. Руки и ноги от побоев синие, как чугунные. С трудом вспомнила все. Долго лежала молча. Вся жизнь проклятая вспомнилась, все его издевки и побои там, в России.
- Горемыка ты, Алена, горемыка! Как муж-то тебя измочалил-измытарил… - прошептала, словно в забытьи.
Глянула округ - Василь на лавке сидит, лицо руками прикрыл.
- Василь! Василь…
Вскочил он с лавки, к ней подошел, посмотрел и отвернулся.
- Ладно! Прощайся с былым, Василь, не будет тебе от меня ни прощения, ни пощады…
- Мне грозить вздумала?!
И опять кулак над нею занес.
Не помня себя, вскочила Алена, как кошка дикая, ощерилась, вмиг подмяла его под себя. Терпит брага долго, но в свой час пойдет через край! Куда слабость и боль пропали!
- Батюшки-светы! Убью, как кобеля бешеного!..
Лежал у порога веник березовый, схватила она его и давай Василя хлестать. Освирепела. Долго ли била, коротко ли - и не знает. Лупила-лупила, приговаривала:
- Будя тебе старинкой жить! Тут тебе не Россия. Убью и отвечать не буду, а коли отвечать придется, до Сахалина рукой подать - и там люди живут…
Свалился он с ног, как полумертвый. Подняла она мужа милого, друга верного за ворот с полу, дала пинка хорошего вдобавок, швырнула на тулуп, на лавку и сказала-отрубила:
- Сам замесил, Васька, сам и расхлебывай. Кончилась твоя Алена! Попомни нонешний день навсегда! Душу ты мне переломил! Ногу ай руку переломишь - сживется, а душу переломишь - не срастется, не сживется. Больше пальцем себя тронуть не дам - хватит. И чтоб мне этого больше не повторять. Тронешь - поленом зашибу. Жил собакой, околеешь псом!..
Василь лежит - ни глазам, ни ушам своим не верит. Вот… на тебе! Слова поперечного никогда от жены не слышал, слезы и те затаясь, потихоньку лила, не смела… а тут заговорила!
Тем дело у них и кончилось. Долго Василь не смирялся. Прыгал. Петушился: "Я - хозяин!" Ерепенится, фыркает, кулаками сучит. Она спокойно посмотрит на него сверху вниз, скажет устало, равнодушно:
- Не замай, Василь…
Он сразу и отскочит, только побелеет от злости.
По своей по доброй воле она с ним перестала разговаривать, а спросит он ее - ответит "да" или "нет". Силу свою узнала. Человек в ней проснулся гордый-прегордый. Поняла: нет к прошлому возврата. Осмелела. К учителю с книжками бежала уже не таясь, а в открытую.
Тут стих, замолчал, как немой, Василь. Скоро стала замечать - крепко о чем-то он задумывается. Ино поднимет она голову от веретена, а он на нее смотрит как на новинку дивную.
Василя перевернула та черная, безнадежно горькая и постыдная ночь, когда, ослепленный ревностью, боязнью навсегда потерять Алену, он решил ее изувечить, изуродовать. "Кому нужна будет калека-то? А я тут как тут, заботой и лаской верну былое. Все отвернутся, а я, как раб верный, служить буду… Моя, только моя Аленка!.. Что же я наделал, что натворил? На что поднял руку?"
Он полюбил ее с первых дней супружества, полюбил с горькой, скрытой страстью, таимой даже от себя: бунтовала его неуемная гордыня. "Не в законе рожденная"… Стыдился людей, сторожился, ждал насмешки: "Подобрал себе, Васек, ………?" Все нутро переворачивалось от злобы: "Навязали постылую…" и от тоски и восторга: "Аленка! Пава моя ненаглядная!" И бросался зверем - бил; и ласкал исступленно в редкие минуты просветления и стыда за свое зверство. Назло, в отместку "незаконнорожденной" выдумал историю с девкой, по которой якобы сохло его сердце: "Досадить, досадить!.." Злобился, метался и не заметил, что уже шла к нему большими шагами любовь и улыбалась робко и покорно необыкновенными розовыми губами.
И накануне счастья, почти искупив вину за самоуправство и побои на Курщине, он опять сорвался с кручи, полетел в бездну черной ревности и отчаяния. Избил Аленушку, Аленку! Опутал веревками и избил свое счастье, свой светоч, свою единственную надежду. Наваждение какое-то!
Алена уходила из дома не глядя, не замечая его, спокойная, недоступная, - он бросался как оглашенный к окну, следил за ней. Величавая. Гордая. А какая походка! Темнело в глазах: бежать за ней, просить прощения, целовать следы сильных, стройных ног. "Аленка!" - кричал он, а она не слышала, уходила чужая, строгая…
Обожженным нестерпимой болью сердцем он чувствовал: кончилась, навсегда оборвалась ее любовь и дружба - и бушевал и метался в безнадежном одиночестве. "Что я наделал? Как мне вернуть тебя, Аленка?"
Прошло какое-то время, примечает она - глаза у него кричат-тоскуют. Алена голову сразу в сторону отвернет, даже передернет ее от ненависти! По-своему, по-бабьи, поняла она его тоску: думала, по женскому теплу соскучился, - она и на дух его подпускать брезгала.