Дальше - больше, заметался Василь Смирнов до отчаянности, а заговорить с ней или боится, или гордость мешает. Видела она: куда бы ни пошла, что бы ни делала - все он за ней следит. Осунулся. Щеки запали глубоко, будто тяжкую болезнь перенес, глаза тоскливые стали, как у загнанного волками пса. Не выдержала Алена, заговорила с ним:
- Чево ты такой сумной стал, Василь?..
Отвык он от ее голоса. Вздрогнул. Побелел весь. Голову опустил.
- Уйдешь ты, значит, от меня к учителю? - только и проговорил он как-то пугливо.
Батюшки-светы! Так вот что его мучает!
В ту пору все кувырком летело: кто женится, кто разженивается, - всяк по-своему свободу понял.
- Да ты в своем уме? Ишь надумал! Какая такая мне пара Сергей Петрович, ученый человек? Ошалел ты?!
Посветлело лицо у Василя, будто солнцем на него полуденным брызнуло; не глядит на Алену, совестится, а знать все хочется.
- Зачем же ты к нему каждый вечер бегаешь?
И губы у него, как перед плачем, дрогнули.
Тут стало у нее отходить сердце, рассказала Василю все по-доброму. А под конец говорит:
- Знаешь, Василь, пойдем-ка со мной к нему.
Василь сначала упирался, конфузился, а потом пошел. Алена прямо при нем возьми да и скажи учителю:
- Не обессудьте, Сергей Петрович! Привела к вам свое горе-злочастье. Рассудите нас по совести…
- Поведала она мне все, - продолжал свой рассказ Лебедев, - про побои, про брань, про слепую ревность Василя: "Словом ни с кем перемолвиться нельзя - сразу кулаками сучит. Уймите дурака, ради господа бога. Ноне он меня уж и к вам взревновал. Житья нет…"
"Вот уж не ожидал я этого от вас, - удивленно и укоризненно сказал я ему. - Скажите спасибо Елене Дмитриевне, что она вас ко мне привела. Всегда и все надо делать открыто, начистоту и не таить черных дум. Почему это вам в голову взбрело? Я очень люблю Аленушку, это верно, но это любовь друга, товарища, человека ей преданного и во многом ей обязанного. Она мне много добра сделала. Разве можно забыть? А в таком великом деле, как любовь, уж поверьте, Василий Митрофанович, ни я, ни Аленушка не действовали бы в прятки - таясь, трясясь, мельча чувство. Мы не убоялись бы ни вашего ярого гнева, ни ревности, ни злобы, ни пересудов. При взаимной любви нас ничто бы не остановило. Не правда ли, Елена Дмитриевна? Я же знаю вас хорошо. Поймите это, Василь. Плохо же вы знаете и цените жену…"
Заметила Алена: хоть и повеселел с той поры Василь, но все тоскует, все к ней присматривается. Надо сказать, у нее еще сердце на него не перекипело и разговоров с ним она не заводила. А его это томило, мучило. Правда, с того времени не стало ей никакой препоны от мужа на собрания ходить, не застил он ей свет, не мешал учиться. Да и сам с Лебедевым прежнюю дружбу свел и уму-разуму набирался от богатого знаниями и щедрого на их отдачу человека…
- Да, невесело ей живется, - задумчиво сказал Вадим. - Я заметил, что ее часто обижали…
Лебедев взял с кровати альбом, достал портрет Надежды Андреевны и продолжал свою исповедь:
- Меня спасают сельсоветские дела, благо им несть числа, собрания, школа, поездки по деревням. Я хитрю: не остаюсь один на один с собой, ухожу от тоски и безысходности. Казалось мне, что все преодолел, а вот сегодня внезапно сдал: посмотрел на Аленушку - наши судьбы в чем-то сходны, - вижу, несчастна и очень одинока… и все на меня навалилось снова! Солнце ты мое, Надежда Андреевна! - сказал он и, положив портрет в альбом, с силой захлопнул его, будто ставил на чем-то точку.
Из альбома выскочила и упала на пол небольшая бумажка.
Вадим поднял ее. На небрежном клочке бумаги - строгое, гордо-застенчивое лицо Алены; под низко наброшенной на лоб шалюшкой горячие темные глаза. Такой, именно такой запечатлела ее его память! "Алена я, Смирнова".
Яницын не выпускал из рук рисунка.
- А почему ты назвал их своеобычной троицей? - без всякой связи с предыдущим разговором спросил он.
- Ты… о Смирновых и Силантии? - задумчиво протянул Сергей Петрович. - Они неразлучны: Алена, Василь и Силантий. Теперь я занимаюсь со всеми. Не мог отказать: все мозговитые, удивительно жадные к знаниям. Силантия крестьяне зовут "мужик - ума палата". Работая с ними, я сам ежечасно обогащаюсь от них, - самобытные, пытливые, много повидавшие, пережившие. И заниматься с ними одно наслаждение - так остро и своеобычно они все оценивают, осмысливают. Василь поостыл, но мрачен, хотя, кажется, убедился, что его Алена смотрит на меня скорее как на святого, чем на мужчину, и что я в этих делах робок и никаких тонких подходов не знаю. Но что-то его гнетет. Что это у тебя в руках?
Вадим, подавая ему карандашный набросок, сказал:
- Алена Смирнова… Она действительно красавица… Твои альбомные зарисовки - удача художника: так мастерски ты схватил суть характера Надежды Андреевны, большого и сильного, спокойного и волевого… И не обижай меня, Сережа, подари мне на память самый скромный набросок…
И случилось чудо из чудес!
Сергей Петрович отдал Вадиму маленький листок - из-под надвинутой на лоб белой шали глядят милые очи…
Яницын неторопливо спрятал в записную книжку бесценный дар друга, усмехнулся: "А пальцы дрожат… будто кур воровал. Попал, попал ты, Вадим, в сети!"
Друзья сидели молча, погруженные в сокровенное. Вадим опять слышал тихий голос: "Алена я, Смирнова", - и знал уже, знал твердо, что глубоко, безнадежно несчастен: полюбил безответно и горько, полюбил с первого взгляда еще недавно, еще несколько часов назад, неизвестную ему женщину. Смешно? Не поверил, ни за что не поверил бы, если кто-нибудь рассказал о подобном! Расхохотался бы и сказал: "Блажь! С овса на солому перевести жеребца - и сразу вся дурь соскочит!" Ох! Не блажь, не дурь, а сама пречистая дева Любовь пришла к тебе, Вадим! И, боясь взглянуть на Сергея, боясь выдать свою растерянность, близкую к отчаянию, - нашел и потерял! - Вадим сказал, глядя в окно:
- Утомили мы тебя. Ты полежи, отдохни, а я пойду малость поброжу по тайге…
На другой день Лебедев был еще слаб, его лихорадило, и он опять отменил занятия в школе. Он порывался встать после завтрака: "Дела в сельсовете не могут ждать, пока я поправлюсь…" - но Яницын не внял ему:
- Лежи, лежи! Я тебе, друже мой милый, и сегодня встать не позволю. Дела от тебя никуда не уйдут… Валерия свет Михайловна! Ты уже опять нос в книжку уткнула? Оторвись на минутку. Перестелим Сергею Петровичу постель, уложим его поудобнее, все за ночь сбил… - Он опекал учителя, как преданная сиделка.
- Сережа! Я тебя еще не во все посвятил, - сказал Яницын вечером Лебедеву. - Все народ, посторонние…
- А что такое? - спросил учитель.
- Владивостокский Совдеп получил телеграмму от Владимира Ильича Ленина - "срочно, вне очереди"…
- Какая именно? - заволновался Лебедев. - Ты умолчал о главном!
- Я не умолчал, а не мог говорить при чужих. Слушай внимательно.
"Мы считаем положение весьма серьезным и самым категорическим образом предупреждаем товарищей. Не делайте себе иллюзий: японцы наверное будут наступать. Это неизбежно. Им помогут вероятно все без изъятия союзники. Поэтому надо начинать готовиться без малейшего промедления и готовиться серьезно, готовиться изо всех сил. Больше всего внимания надо уделить правильному отходу, отступлению, увозу запасов и жел-дор. материалов. Не задавайтесь неосуществимыми целями. Готовьте подрыв и взрыв рельсов, увод вагонов и локомотивов, готовьте минные заграждения около Иркутска или в Забайкалье. Извещайте нас два раза в неделю точно, сколько именно локомотивов и вагонов вывезено, сколько осталось… помощь нашу мы обусловим вашими практическими успехами в деле вывоза из Владивостока вагонов и паровозов, в деле подготовки взрыва мостов и прочее. Ленин".
- Бог мой! - вскричал Лебедев. - Только сейчас во всей полноте дошла до меня вся трагичность событий. Мне думалось, что ты преувеличиваешь опасность положения. Владимир Ильич говорит о наступлении японцев. Из своего далека он сразу увидел и предугадал дальнейший ход истории…
- Ты прав, он видит зорче, чем мы здесь, на месте. Мне кажется, что владивостокские товарищи недооценили его предупреждение: некоторые из них хотя и считают положение серьезным, но делают ставку на противоречия между Америкой и Японией. И это их серьезная ошибка: у союзников сговор - ворон ворону глаз не выклюет! Ленин предупреждает, и это надо принять как неуклонную директиву…
- Еще бы! А как же иначе?! - воскликнул Лебедев.
- Товарищи ответили ему, что иллюзий не строят, работу производить будут, но просят объяснить фразу: "Не задавайтесь неосуществимыми целями", - она, мол, вызывает разногласия…
- Какие разногласия? - вскричал Лебедев. - Яснее ясного сказано: без малейшего промедления готовиться к отходу, отступлению, увозу запасов! Владимир Ильич уверен, что японцам помогут все без изъятия союзники.
- Конечно, он прав! - согласился Яницын. - А кроме того, Владимир Ильич безусловно осведомлен лучше нас, и с его предупреждением не только надо считаться, но и принять как руководство к немедленному действию. Директива Ленина!
- Да, друг мой дорогой, - раздумчиво заметил Лебедев, - Ленин навсегда определил наш путь. Помнишь, как мы находили у него точный и мудрый ответ на все "проклятые" вопросы?
Яницын встал и подошел к окну. Открылась могучая ширь Уссури, разлившейся после недавнего весеннего половодья. Уссури! Уссури! Радостная, как раздольная, веселая песня, река юности! На твердом лице Вадима мелькнула нежная улыбка. Круто повернувшись на каблуках, сильный и стремительный, он быстро шагнул к учителю.
- Когда я вернулся в Россию и меня познакомили с ним товарищи, мне посчастливилось быть некоторое время около него. С кем можно сравнить Ленина? В мировой истории нет человека, равного ему по уму и знаниям, по близости к массам и умению понимать их нужды, запросы, чаяния.
Однажды, Сережа, я увидел его выступающим перед солдатами после нескольких бессонных, крайне напряженных ночей. Он был бодр, полон энергии и сил. Одно его слово, указание - и люди, казалось бы измотанные до предела, словно заряжались его энергией. И что еще? Поразительная молодость, душевная свежесть. Ленин - человек с вечно юношеским сердцем. И еще - его простота. Я счастлив, что лично узнал его!..
- Я и не подозревал, что ты способен, - тихо промолвил Лебедев, - так романтически…
- Отнюдь нет! - торопливо перебил его Вадим. - Не романтика это, Сергей, а… безмерная любовь и преданность. В любую минуту я готов в бой, чтобы претворить в жизнь его учение. Я не тот пылкий, порой безрассудный юноша, с которым ты расстался в ссылке. Горчайшие разочарования научили зорко и даже недоверчиво следить за людьми, ежели я терял в них хоть крупицу веры. Почему я воспламеняюсь при слове Ленин? Ленин и Правда жизни, истории, революции - для меня понятия единые. Я ведь видел Владимира Ильича в Октябрьские дни, в самый напряженный и переломный момент русской истории!..
Страстная речь Яницына отвлекла Лерку от чтения; она слушала его со всем вниманием жадной, пытливой девчонки. Она не понимала многого, но убежденность его слов пленила ее, покорила, как покоряет и подчиняет человека незнакомая сильная музыка. Ленин Владимир Ильич. Это имя она услышала впервые. Как хвалит-то его наезжий гость. Ленин…
Темнореченцы словно ждали сигнала: не успели еще школьники, посланные Лебедевым, обежать все избы и сообщить о собрании, как школа стала быстро наполняться. Из комнат учителя было слышно, как просторный класс загудел ровно, однотонно, будто заработал улей.
Настороженно, даже неприязненно смотрели мужики на вошедшего вместе с учителем незнакомого человека в господском костюме.
- Кто таков? - услышал Яницын.
- Новая балалайка! Своим-то, видать, слабо… - хихикая, ехидно ответил чей-то неприязненный голос.
Лебедев открыл собрание. Затем представил крестьянам Яницына, работника Хабаровского горисполкома, красногвардейца, докладчика по "текущему моменту". С первых же слов Вадима, умелого и сильного оратора, подкрепившего речь неопровержимыми и еще неизвестными присутствующим фактами, в классе установилась полная тишина: люди не хотели пропустить ни одного слова. Сообщение Яницына о грозных событиях во Владивостоке, о выступлении японцев прервали восклицания гнева и возмущения.
- Друзья мои! Дорогие товарищи! - сказал в заключение Вадим. - Мне тяжко, что я пришел к вам не с доброй вестью. Но что поделаешь… В почте, полученной сегодня сельсоветом из Хабаровска, Сергей Петрович нашел обращение Дальневосточного краевого комитета Советов ко всем трудящимся нашего края, - значит, и к нам с вами, товарищи. Разрешите мне зачитать вам это обращение?
- Читайте, читайте, товарищ! - нетерпеливо вскричал, подскакивая на месте, молодой мужик, сын Палаги, Николай Аксенов. По возвращении с фронта он, по словам его хозяина, кулака и мироеда Зота Нилова, был "нашпигован завиральными большевистскими идеями". Николка одним из первых фанатически преданно принял молодую советскую власть. Батрак весь горел от возбуждения, вызванного сообщением Яницына о выступлении японцев. - Читайте! - почти вопил он, приглаживая пятерней вздыбившийся надо лбом белобрысый вихор.
- Просим! Просим! - густым, прокуренным голосом поддержала сына Палага. Только сейчас сквозь густой махорочный дым, застлавший класс, в самом укромном его углу заметил Вадим трех женщин, скромно примостившихся на длинной деревянной скамье.
- Просим! Читайте! - требовал зал.
- "…Как и следовало ожидать, во Владивостоке высажен японский десант, - медленно прочел Вадим, и собрание замерло. - Поводом к этому послужило убийство двух японцев. Можно с уверенностью сказать, что убийство этих японцев является провокационным, ибо необычайная обстановка нападения - утром, без всякого ограбления - это доказывает…"
- Ясно, подстроили, гады! - прервал чтение Николка.
- Киш, мышь! - медведем рявкнул на него Зот Нилов.
- Не мешайте слушать, - негромко сказал Лебедев.
- "Дальний Восток уже давно служит лакомым куском для хищников мирового империализма, - продолжал чтение Вадим. - Богатый край с обилием разных металлов, угля, леса, рыбы, пушнины и пр. давно уже привлекает алчные взоры капиталистов разных стран… Особенно нагло действовал в этом отношении японский империализм. Япония, являясь нашей соседкой, захватив отчасти промышленность и торговлю в крае, послав достаточное количество шпионов и переодетых офицеров и опираясь на контрреволюционеров из областной земской, управы, городской думы и спекулянтов из биржевого комитета, задумала приступить к оккупации края… И это происходит не только на Дальнем Востоке. То же самое наблюдается на Юге, в Крыму, Бессарабии, на Украине, в Финляндии и других местах…"
- Сволочь реакция… - начал было Аксенов.
- Киш, мышь! - снова густым басом рявкнул Зот.
- "Все, кому ненавистно царство труда и справедливости, - возвысил голос Яницын, - объединяются в общем стремлении поразить своего врага - социальную революцию. …Товарищи рабочие, крестьяне и казаки! Мы переживаем в высшей степени серьезный момент… Создадим отряды Красной Армии в каждой деревне, в каждом селе, в каждом городе. Бездеятельность преступна в настоящий ответственный момент, когда черные силы реакции собираются нанести нам предательский удар…"
- Вот оно! Вот где собака зарыта! - потрясая листком обращения, прервал докладчика Лесников. - В этой бумаге все прояснено! Наша хата с краю? И это тогда гавкают, когда советская власть нам говорит, что семеновские головорезы, черная сотня и всякая контра вместе с японцами хотят задушить нашу революцию? Глотки надо заткнуть нашим говорунам вроде дяди Пети и Аристарха Куприянова. Горлопанят, зловредные: "Наше дело - сторона!", "Взявший меч от меча и погибнет!" Заткнуть им глотки…
- Затыкал один такой, да сам и заткнулся! - как штопор ввинтился в прокуренный махорочным дымом воздух острый, необычно злой голос дяди Пети. - Ишь ты ка-акой прыткой стал, вертихвост, как до власти-то дорвался!
- Ах ты контра тихая! Гидра чертова! - задохнулся от гнева Силантий. - Ты думаешь, что вредишь потиху? Думаешь, дурнее тебя и не понимаем, откуда вонючий ветер дует? "До власти дорвался"? Ай мне советская власть боярские хоромы воздвигнула, что упрекаешь властью? Юлишь, пустомелишь? Уши золотом завесил? Не слышал, что в бумаге прописано? Черная реакция готовит нам предательский удар! Мы будем преступниками перед родиной, ежели не создадим на селе военного отряда! Преступниками! Прохлопаем ушами - можем и голову потерять…
- Была бы голова, а то тыква пустая! - с места в карьер взревел густым басом, взъярился Зот Нилов и даже ногой тяжелой пристукнул. - Киш, мышь! Тебе, Силашка, голоштанному баламуту, батраку извечному… терять нечего, акромя дырявых ичигов, а у нас полная хозяйства! У нас кони-лошади, опять быки-коровы, опять же бараны-овцы. Полная хозяйства! Заруби себе на носу: нас война не касаема! Отстранимся по доброй воле - и никто нас не тронет. В германскую войну добришко у народа как палом слизнуло, теперь опять двадцать пять! Рылигия не велит нам стражаться, ружжо воинское в руки брать, в брата палить… Сам Спаситель вопиет против братоубийства. Нам и красные и белые - братья…
- Японец-буржуй тебе брат, гнида белогвардейская! - вне себя, возбужденно закричал в ответ на долгую, тягучую речь хозяина Николай Аксенов и, легко, как рассерженный дикий кот, перепрыгнув через скамью, ухватил Зота за ворот синей рубахи. - Свиноматка брюхатая! Телка-бык ты, а не человек, Зотейка!
Собравшиеся дружно захохотали, глядя на могучего Нилова с толстой шеей, налитой сизой кровью. Он тупо и недоуменно смотрел на Аксенова, до его помутившегося сознания не сразу дошел смысл происшедшего. Его батрак, хлипкий парень в линялой военной гимнастерке, осмелился поднять на него руку! Руку на него, Зота Арефьевича Нилова, богатого хозяина, вероучителя десятков сектантов, слепо послушных его воле?
Зот повел могучим плечом - и отощавший, кожа да кости, Аксенов отлетел от него, как мяч.
- Киш, мышь!
Оскалив крепкие желтые зубы, Зот остервенело и затравленно озирался, потом в сердцах ринулся следом за Николкой, но кто-то из молодых парней дал кулаку подножку, и он, грузный, тяжелый на подъем, с грохотом рухнул на пол. С трудом, подняв кверху зад и опираясь на руки, Зот поднялся. Красный, потный, он горел от стыда и злобы. Рухнул на пол не он, Зот, а рухнул мир, в котором он привык жить, повелевать, творить свой суд!
- Попомнишь, Колька, сука! - мрачно пообещал он. Сел на скамью, опустил вниз лохматую, большую, как тыква, голову, потом вскочил на ноги-тумбы в тяжеленных рыбацких сапогах и показал кулак батраку. - Киш, мышь! Я не я буду, Колька, а раскошелюсь…
- Ты раскошелишься, брюхатая жила, - согласно кивнул Аксенов и опасливо поежился от ненавистного, тяжелого взгляда хозяина.
Лебедев с силой постучал по столу.
- К порядку! Аксенов! Прекратите перепалку! Простите нас, товарищ Яницын! Страсти разгорелись… Вы будете продолжать?
- Да я уже, в сущности, все сказал. Решать теперь надо о создании отряда, а это уже ваше дело, дорогие товарищи… - обратился он к темнореченцам.
Сразу замолкло, насторожилось собрание. Устоявшуюся тишину опять прорезал густой бас Зота Нилова.