- Ха-ха! Платить, господин сапожник, мне нечем. Ни табаку, ни деньжат. Все профинтил. Не взыщи, на том свете сочтемся. Ха-ха! - Пьяно закуражился: - Может, донесете на меня Ивану Павловичу Калмыкову? Не советую - он меня жалует: я к нему один из первых пристал, когда он в Маньчжурию удрал от советчиков и завел там дружбу с япошатами. Косоглазые макаки ему денежек подкинули и наскребли двести гавриков-служак. "Уссурийские казаки!" Такие же казаки, как я - китайский мандарин. У меня отец шибко образованный был - телеграфист! - так он меня зашпынял: все выродком да недорослем величал. Выродком - за то, что я любил у котов хвосты рубить. Как попадется - бац! - хвоста нет, а кот визжит. Соседи с жалобой, отец за ремень. А недорослем - учился из рук вон плохо. Одолел я в школе пять классов, и то второгодничал. Недоросль да недоросль! Надоело все, плюнул, хапанул у родителя полсотни - и драла. А тут атаман объявился, я к нему. Взял. Служу ему верой и правдой, - куда я без него? Его милостью - вахмистр! Чуешь, чем пахнет?
- А сам-то он казак? - спросил Вадим.
Калмыковец засмеялся одними губами.
- Сдается мне, он мужик с темнинкой. В войну с германцами где-то словчил и прицепился к войску уссурийскому. А теперь Особый казачий отряд атамана Калмыкова. Казаков-то настоящих у него пять-шесть, да и обчелся: верхушка станичная, лютая: у нее Советы отняли стодесятинные наделы! Прапоры, офицеры да мальчишки сопливые - кадеты; их пекут как блины в Особом военном училище имени Калмыкова - липовые казаки. Все мы… липа…
- Вот уж липа! - возразил Вадим. - Как здорово на фронте красных лупцевали, только пух и перья от них летели!..
- Ты, господин сапожник, на такую болтовню не развешивай уши. Я-то уж знаю! Когда мы вышли от ходей на нашу границу, красные нас здорово по морде хрясали! В подштанниках от них бегали. В дело чехи встряли - тут мы за ними! А когда япошата заявились на фронт - по маслу пошло: от Гродекова до Хабаровска мы народу постреляли чертову уйму!
Хмель разбирал калмыковца. Вадима осенила мысль узнать от пьяного посетителя участь комиссаров и большевиков, захваченных белоказаками на пароходе "Барон Корф", - клиенты "сапожника" говорили разное.
- Пойдем-ка, господин военный офицер, ко мне, - пригласил он вахмистра, - я тебя до пуза горячим морковным чаем напою.
- Морковным чаем? - гаркнул верзила. - Я чаи не пью, господин сапожник, я только спирт хлещу!
Калмыковец, тяжело топая сапогами, проследовал за Вадимом в его комнату. Тупо оглядел однооконный закуток, узкую железную койку, прикрытую серым одеялом, две табуретки, стол без скатерти. Прежде чем сесть, попробовал прочность самодельного табурета - выдержит ли?
- Бедно живешь, господин сапожник, скудно живешь. Айда к нам - скоро обогатишься. Я от родителей ушел в чем мама родила, посконные штаны и ситцевая рубаха драная - назло врагам! - а сейчас - мошна! Господин атаман нас не обижает, подбрасывает доверенным людям. Себе, конечно, берет львиную долю дохода, так уж это бог велел.
- А откуда доход-то? - простодушно спросил Вадим. - Тут слух идет - по закону делаете…
- По закону… ха-ха! - смеялся верзила, и на неподвижном, осовелом лице его дергались в смехе только губы. - У нас, господин сапожник, есть при отряде военно-юридический отдел. Юридический - это значит: без суда и следствия… к ногтю! Назвал меня какой-то мужик по ошибке "товарищем". Услышал это начальник юридического отдела хорунжий Кандауров, свирепейший мужик, - бац! - прямо в лоб, крышка мужику!
Яницын придурковато раскрыл рот, убрал под черный рабочий фартук грязные руки: они чуть-чуть дрожали - могли выдать его боль, волнение, ненависть. "Терпи, солдат, терпи!"
- К нашему Ивану Павловичу надо подход знать, - продолжал калмыковец, - мужик капрызный. Тут один хорошо сообразил, чертов сын, - чех Юлинек. Он работал в хабаровском лазарете истопником. Только мы вошли в Хабаровск, Юлинек вынырнул, как утопленник: "Возьмите-ка, господин атаман! - и подает ему список музыкантов из австро-венгерского отребья. - Красные, за Советы горой. Возьмите, господин атаман, их на удочку: пусть вам сыграют царский гимн". Он атаману понравился. "Пойдешь ко мне служить? Большевиков ловить?" - спрашивает. "Пойду, господин атаман. Послужу верно, клянусь нашим татичком Томашем Масариком!"
Атаман Иван Павлович в духе был, сдвинул козырек фуражки аж на затылок, смеется. За усердие сразу лошадь Юлинеку пожаловал. А потом и золотом и добром всяким оделял. "Клянусь татичком Масариком, - говорит Юлинек, - я сам в плен русским сдался, чтобы не служить в австрийской армии, не помогать немцам. Я чех, чистокровный чех, ненавижу немцев и мадьяр! Бить их надо, бить!" Разъярился, глаза кровью налились. Атаману любо - смеется. Атаман говорит Юлинеку: "Мы мстим большевикам за Русь великую, за царя Николая Второго, за обиды казаков, за поругание дворянства…" Юлинек юлит: "Наш татичек - Томаш Гарриг Масарик. Наши враги - большевики: они мадьяр и немцев из плена выпустили…" Юлинек - мужчина роста громадного - на полголовы выше меня! - детина плечистый, на лицо свежий, приятный. Обрядили бродягу в казацкую форму с желтыми лампасами и погонами, нашили на рукав желтый туз с черной буквой К и направили в чине вахмистра в военно-юридический отдел. Вот как атаман в нем уверился. Юлинек хвастался: "Через меня проходят арестованные - стреляю сотнями. А мне-то какое дело? Приказывают? Выполняю", Я, сапожник, мужик беспощадный, меня, Юрку Замятина, атаман в пекло всегда гонит. Но где мне до Юлинека, разъярится, войдет в бешенство - только клочья кожи летят, свиреп, зверюга!
Вадим до боли сжимал кулаки. "Держись, солдат, держись!"
"Юлинек. Юлинек. Юрий Замятин. Матерые палачи…" - запоминал Вадим. Спросил невинно:
- Болтают, будто советчиков и комиссаров с "Барона Корфа" уже стукнули. Верно ли, господин военный офицер?
- Стукнули! Ха-ха! Самая матерая Совдепия драпала на нем - целоваться с ними будет атаман? Ты про "вагон смерти" слыхал?
- Болтают разное… Да наговорят, я и не слушаю, - равнодушно ответил сапожник.
- На вокзале, брат, недалеко от станции, стоят два товарных вагона. В одном заключенные - они приговорены к расстрелу, им выход из вагона один - в мать сыру землю; в другом - конвой, караул. Скажу тебе по секрету, господин сапожник, я на своей шкуре не хотел бы попробовать, что такое "вагон смерти", - навидался ада кромешного! Верь Юрке Замятину: цепи железные и шомпола - это игрушечки детские, а вот соль на раны, кипяток или масло кипящее… бр-р!
"Терпи, Вадим, терпи!"
- Бери топор, секи башку, если я вру: сам видел, как глаза вылетают! Сам слышал, как люди кричат, когда с них, живых, кожу дерут! Знаешь, сапожник, я спервоначалу-то цирлих-манирлих - пугался… а потом обвык, стерпелся… во вкус вошел… Вот один остаюсь - страшно мне, сапожник! И очень скучно мне, сапожник!
Замятин наклонился к Вадиму, шепотом спросил:
- А ты веришь в бога, сапожник? - Потом, томимый какой-то мыслью, потребовал: - Помолись за мою душу, сапожник!
- А как же? Помолюсь! - воскликнул простоватый недотепа, благоговейно посмотрел в угол, где висела небольшая икона, истово перекрестился. - Без господа бога какое житье, господин военный офицер? Сызмальства… бесперечь… с молитвой, с крестным знамением. В бане ежели сниму крест - покой теряю, за грудь хватаюсь, ищу. Повешу - ожил! Мать сказывала, меня трехдённым окрестили - с той поры и не расстаюсь…
Сапожник расстегнул старую, чисто простиранную синюю косоворотку, достал тонкую серебряную цепочку, на которой висел серебряный крестик.
- Вот он, мой неразлучный. Потончал за долгий-то век, а был куда толще. И серебро, знать, снашивается?..
- Ты наговоришь семь верст до небес, да все тайгой, - пьяно пробурчал Замятин. - Я к тому спросил про бога… сам я после "вагона смерти" не верю ни во что… разве только в преисподню да в черта… Разве бы бог такое стерпел? А черти есть - на том стою: сам ловил… Сядет на стакан со спиртягой и рожи строит. Поймать его - дело хитрое. - И добавил доверительно: - Я изловчусь!.. Вагон. Вагон. Железная решетка! Амба. Крышка. И каюк! Так-то, господин сапожник…
- И с "Барона Корфа" в вагон?
- В вагон! В "вагоне смерти" - конец: живым не выйдешь. Ночью вваливаемся туда, командую: "На допрос!" Веду их в поле, за семафор. Лопаты в руки: "Ройте себе поглубже могилки!" Приготовят ямы, ставлю их спиной к яме, и - бац! бац! - стреляем в пяти-шести шагах, чтобы не промазать: темень ведь. Сразу зарываем, утаптываем, будто ничего и не было.
"Сейчас закричу, ударю!"
- Сам я комиссаров не кончал - атаман послал с карательной экспедицией по деревням. Юлинек что-то рассказывал, а я запамятовал. Пьян в дрезину был. Помню только, что он о бабе рассказывал. Говорил, что кореянка была среди них, тоже комиссарила - босяками верховодила. Та умерла геройски, не испугалась, не плакала, яму спокойно приготовила, а потом спокойно сказала: "Умираю за свободу трудящихся всей земли!" - и упала мертвой от первой пули.
"Сашенька! Она, она! А кто же еще? - разрывалось сердце Вадима от боли. - Кореянка-комиссар! Она! Терпи, солдат, терпи!"
Детина сплюнул на пол, засмеялся.
- Ха-ха! Японцы и те не выдерживают: идут мимо - уши закрывают! Бывшая конюшня, знаешь, около барахолки? Это и есть юридический. Мы оттуда сутками не выходим. Особо после облав в рабочих слободках. Кандауров мастер пальцы выламывать и обожает, чтобы большевики сами себе ямы рыли. И обязательно, перед тем как пристрелит, еще и выпорет… Чево ты? Чево ты? - попятился калмыковец.
Вадим упал лицом на край стола, разбил в кровь губы. Он нелепо морщился, растирал пятерней по лицу кровь.
- Ты, приятель, ненароком не порченый? - спросил калмыковец.
- Припадочный. Бывает это у меня, - конфузливо признался чеботарь. Улыбнулся окровавленным ртом. - На фронте контузило… с тех пор…
- Ну, я пойду! - торопясь, сказал вахмистр. - Струсил я, признаться: с детства порченых боюсь. Забыл спросить, как тебя звать-то?
- Семеном, господин военный офицер.
- А отчество, фамилия? - строго, как на допросе, спрашивал Замятин.
- Семен Матвеев Матвеев! - навытяжку, уставно отвечал чеботарь.
- А! Ну, бывай, бывай, старик!
"Ф-фу! Ушел. Гора с плеч! Где же ты, моя хваленая выдержка? Бог мой! Какое чудовище! Спокойнешенько рассказывает пьяный, болтливый палач. Как распоясались: им все дозволено! Наверное, бросился бы на него, если бы не разбил лицо о стол. И чего, чего бы достиг? Голыми руками такого слона не убьешь, погиб бы сам бессмысленным образом. Никчемный ты стал, Яницын, ни богу свечка ни черту кочерга. Нервы надо держать. Копить выдержку…"
- Семен Матвеевич, можно к вам? - спросила, постучав в дверь, Надежда Андреевна. - Работайте в комнате, там уже холодно. Не стесняйтесь и… вымойте лицо…
При слабом, трепещущем огоньке маленького огарка свечи торопливо писал ночью Яницын:
"Признания Юрия Замятина станут достоянием истории.
Сентябрь 18-го года. Благовещенск занят японцами и белогвардейцами. Круг замкнулся: на всем Дальнем Востоке перестала существовать власть Советов. Потребуются годы борьбы, но прорастут семена гнева и ненависти, ибо вечен Прометеев огонь революции. Будем и в подполье делать свое дело. Советы будут жить!.."
"Какой исключительно редкий случай, - думал Вадим, наклеивая в тетрадку вырезку из владивостокской газеты "Голос Приморья", - опубликование в печати фамилий арестованных калмыковской разведкой".
"В ХАБАРОВСКЕ
По постановлению штаба по охране задержаны и препровождены в тюрьму по обвинению за активную советскую деятельность и преступление по должности представитель революционного штаба и совдепа Широков и за активную советскую деятельность гр. Голубенко, советский "Цензор" печати".
Геннадий Голубенко! Человек, воплотивший в себе высокие помыслы бескорыстного фанатика революции, чистейшее существо, большевик-работяга Голубенко в тюрьме! Вадим прерывисто и тяжко вздохнул: он четко носил в памяти образ этого глубоко симпатичного ему товарища по партии. Усталое продолговатое лицо со впалыми щеками, темно-русые волосы, пушистые, мягкие, над высоченным, благородного рисунка лбом. Удивительно добрый и вдумчивый взгляд. И усы - предмет заботы и ухода - широкие над губой и тонкие, закрученные вверх на концах. Дон-Кихот в тюрьме… И Широков в тюрьме. Какое же "преступление по должности" придумали ему эти садисты и врали? Ложь на честнейшего из честных - их жалкое оправдание…
День, наполненный до краев счастьем и деятельностью. Хабаровск еще был юн и свободен: готовился к битвам - напоминал военный лагерь. Маршировали люди - от пожилых до юнцов, - учились военному искусству. Маршировали красноармейцы и красногвардейцы: их ждал Уссурийский фронт. В военных гимнастерках стояли на площади грузчики, рабочие арсенала - проводы на фронт.
На невысокую трибуну одним точным, рассчитанным броском вскочил человек в военной форме.
- Широков! - крикнул кто-то в восторге. Имя представителя Чрезвычайного военно-революционного штаба было хорошо известно в городе.
По рядам прошла волна интереса и оживления: "Широков!"
- Дорогие товарищи! - начал Широков, и голос его дрожал. - Мы молоды и сильны, по нашим жилам течет горячая кровь, и мы не хотим умирать, но если придется умереть за свободу родины - не дрогнем! Мы кинем с презрением в лицо осатанелому врагу: "И мертвые мы сильнее вас! Победа будет за нами!"
Чубчик каштановых волос, развевающихся по ветру. Да он еще совсем молод, Широков!
"В руках палачей… Придет время - и воскреснут имена тысяч героев революции, сложивших головы во имя будущего. Их имена - символ чести, любви, преданности высокой идее. Имена первых строителей советской власти в нашем крае, погибших мученически, должны быть сохранены для истории, потомства. И среди них имя маленькой женщины с мужественным сердцем героя - Александры Ким. Слово сдержала: умерла за свободу трудящихся всей земли… Неужели все потеряно? Где ты, друг Сережка? Откликнись. Нет высшей муки, чем бессилие и покорность перед торжествующим террором. Слежка. Шныряют шпики. Временщики всегда беспощадны и ненасытны в злобе - горестная история России тому пример. Помню вас, Наталья Владимировна: держу себя в такой узде, что рот в крови. Учитель и друг мой!"
Глава третья
Просторный казенный кабинет, обставленный роскошной мебелью из полированного дуба, с коричневой кожаной обивкой, тонул в полумраке - окна зашторены зеленым тонким сукном.
За большим письменным столом, освещенным электрической лампой под зеленым абажуром, в мягком кресле сидел японский офицер. Поставив длинную саблю на колесиках, он уткнулся подбородком в эфес, отчего поднялись кверху острые впалые плечи с золотыми погонами полковника.
Японец пристально смотрел на низкорослого, похожего на подростка, внешне сухопарого и щуплого, но жилистого, со скрытой нервной силой Калмыкова, сидевшего напротив него: внимательно изучал молодого военного, одетого в добротную, новенькую, с иголочки, форму казачьего генерал-майора.
Атаман ощущал на себе недобрый прищур узких, чуть раскосых черных глаз полковника, исподлобья взглядывал на бесстрастное, как кукольная маска, желтое лицо, неведомо что таившее, и злился. "Загадка, а не человек, - думал атаман и раздувал ноздри ястребиного носа, движением головы подбрасывал вверх свисавшую на нос прядь пепельных волос, отбившихся от чуба. - Знает, что держит меня в кулаке, кикимора заморская!" Дрожь тщательно скрываемого озлобления пробежала по его спине, но держался: чувствовал над собой полную власть таинственного японца.
- Господин генерал-майор! - вкрадчиво начал японец. - Нам известно, что на Пятом Уссурийском казачьем круге вы объявили казакам, что в данное время не считаете возможным подчиниться никакому правительству, что вы не признаете… э… э… стоите вне всякого правительства. Вы, конечно, не случайно подчеркнули, что, стоя вне всякого правительства, за разрешением финансового вопроса обратились к нашему императорскому правительству? Мы свои люди, не так ли, господин генерал-майор?
- Так точно! - подобострастно сказал хриплым голосом Калмыков и привстал с кресла. - Я так им и заявил: "Стоя вне всякого правительства, за разрешением финансового вопроса обратился к союзникам в Японии…"
- Мне поэтому и дано указание быть с вами откровенным, - продолжал японец. - Наша линия… э… э… наша задача, а вернее, миссия великой Японии - остановить коммунизм! А для этого надо обособить Дальний Восток, э… э… объявить его независимым, а точнее - самостоятельным от России…
"Ах, прожорливая акульная пасть! А нам? Шиш с маслом?"
- Вам понятна наша цель, генерал-майор?
Полковник любезно и безучастно оскалил рот, полный золотых зубов, требовательно ждал ответа от разъяренного в душе собеседника, неловко, со скрытым ожесточением вертевшего в руках новенькую нагайку. "Ого! Раззявил зубатый рот на наше добро! Мало тебе, кикимора, этакого кабинетища? В Японии-то, поди, сидел за бамбуковой перегородкой. А мы кто? Приживалки при старой барыне? Нам, видать, фиг под нос? - без слов щерился в бессильной злобе атаман: прятал ее от пристального внимания полковника. - Расселся! Хозяин-барин!"
- Вы, Иван Павлович, не только военный, но и политический деятель и, безусловно, понимаете, что это дело потребует осторожности и предусмотрительной политики. О том, что это не подлежит разглашению, я думаю, вы сами понимаете. Подобная же директива дана атаману Семенову… Претендентов на власть в крае много, но это особый разговор… а главное - решить поставленную перед нами задачу.
Я вновь предупреждаю вас - наша беседа носит строго конфиденциальный характер, и о ней никто не должен знать. Только самые близкие нам, только доверенные люди удостоены…
Черные зрачки полковника глянули в желто-зеленые, злые и круглые, как у коршуна, глаза Калмыкова и поспешно прикрылись тонкой сморщенной пленкой желто-коричневых век. Добавил вежливо:
- И вы в их числе, господин Калмыков…
Презрительно-брезгливая усмешка скользнула по тонким, стариковски поджатым губам японца: "О, какое у новоиспеченного генерал-майора откровенно, обнаженно порочное, даже садистское лицо! А как пыжится, как отчетлива смена настроений на этом подвижном желто-бледном лице неврастеника: тщеславие, властолюбие, неукротимая жестокость и примитивная жадность. Да, да, крайне, предельно недоверчив и злобен. Явно ограничен и беспринципен. Такие мерзавцы и нужны для наших целей…"
- Мы верим в ваш воинский дар, в ваши стратегические и тактические таланты, - любезно продолжал японец, зорко всматриваясь в сразу вспыхнувшее, повеселевшее лицо атамана. "Да вы еще молоды, Иван Калмыков, абсолютно не искушены в элементарных дипломатических тонкостях, совершенно не умеете скрывать ваших дрянных склонностей. Мальчишечье, простонародное невежество, грубость мужлана…" - Продолжайте так же смело, энергично и беспощадно очищать город и села от большевистских элементов, расстреливайте врагов вашей родины, ясно? В первую очередь уничтожайте большевиков - высшее зло нашего общества и современности. Под корень, ясно?
Жадным зеленым пламенем вспыхнули злые глаза Калмыкова. Он осклабился.