- Бедуем помаленьку, - вздохнула Настя. - Давно ли мужик с фронта возвернулся? Дома его и не видим: в Николаевск на рыбалку подался - рыбы на зиму заработать. Я кое-когда по подёнкам бегаю: у дяди Пети на делянке жала, хату у Куприянова с Леркой побелили… Песня наша тебе знакомая…
Выехали спозаранку. Больше половины дороги ехали молча. Лерка дремала - не выспалась: боялась, как бы не проспать. Алена, прижав к себе Лерку, укрыла ее шалюшкой, пригладила растрепавшиеся волосы.
- Поспи, поспи! До города еще далеко, досыпай…
Рассвело. Лерка встрепенулась, огляделась.
- Далеко, далеко еще! - успокоил ее Силантий.
И он хлестнул кнутом и без того бойко бежавшего меринка. Потом поглядел на молчаливую дочь, вздохнул.
Плохо смазанная телега тарахтела, гремела - поспешала в город. Словоохотливый Силантий заговорил, обращаясь к Лерке:
- Вот, работница, как только отгоним врагов, что прут на нас со всех сторон, окрепнут Советы, тогда мы заживем! Власть Советов большой простор дала трудовому народу, и на особицу - таким беднякам-голякам, как мы с тобой, Лерушка. Как только я узнал, что в России у власти встал Ленин, у меня сердце ёкнуло: будет жить мужик-крестьянин! Я с давней поры это имя вынашиваю в сердце. Помнишь, Аленушка, как нам о нем покойный Петруша рассказывал и книжки его читал?
- Как не помнить! Все помню, от слова и до слова… - грустно ответила Алена. - Не дожил… На Ленина он молился, рассказывал, как царь его по тюрьмам прятал от народа, в снега и льды ссылал…
- А ведь это по слову Ленина народ Советы принял, - оживленно сказал Силантий. - Советы, оказывается, и в пятом году были кое-где.
- А чем Советы народу по душе, дядя Силантий? - спросила Лерка.
- Как чем? К примеру, возьмем крестьянина. Почему ему нонешняя власть мила? Эх! Знатьё бы - показал бы тебе книжицу Ленина, сохраняю ее как зеницу ока с коих-то пор! Века крестьянский люд о землице мечтал. Обезземелили еще в давние времена крестьянина помещики и богатеи - всю землю по себе расхватали. В России у меня и сыновей землицы было с гулькин нос. Здесь тоже пахотная земля оказалась кусачая: и не укупишь, и в тайге не отобьешь - без лошади и плуга не приступишься. А ноне мы - семейство Смирновых и я - не только земледельцы, но и землевладельцы! - говорил Силантий и мельком на дочь поглядывал. "Поди, Василь ей опять баталию устроил, больно невесела". - Да, теперь мы с земелькой. Наделили Советы бедноту, подрезали малость кулаков. Дядя Петя исподтишка фырчит: жаловаться-то некому, дружки губернаторы - тю-тю! Мы за землю зубами уцепимся, сами в соху впряжемся - обработаем на совесть. К весне многое надо обкумекать - Совет обещал зерна посевного на голую нужду подкинуть. Еще чем новая власть народу по душе пришлась? Ленин сказал: Россия войны не желает и из нее выходит, - народ это с радостью принимает: мужик на войне кровью исходит, а богатый - в сторонке, прибыль гребет. И еще, дочка, приказал Ленин отнять у буржуев награбленные капиталы, повернуть их супротив нищеты народной, на службу бедноте…
Живо вспомнился Лерке ночной гость учителя - Вадим Николаевич, его слова о Ленине. Вот и дядя Силантий как хвалит…
- Не дают только Ленину полным ходом идти, - продолжал Лесников. - Белой гвардии да буржуям-толстосумам не по нраву бедняцкая власть. Кому охота по доброй воле с народной шеи слезать, капиталы терять? Во-он, Лерка, и Хабаровск показался. Видишь отмели песчаные на Уссури? Скоро приедем…
Лошаденка с ходу въехала на убогую улочку окраины. Небывало тихо, город замер.
- Чевой-то народа не видать? - спросил Силантий. - Притихли, будто все попрятались. Ай еще рано, не встали люди?..
И вдруг все онемели: как с цепи сорвалась, вырвалась с противоположного угла улочки какая-то невиданная конница. Всадники нахлестывали лошадей, кричали, горлопанили. Невесть из какой калитки выскочившая дряхлая старушка семенила - поспешала перебежать узкую дорогу. Топот копыт мчавшейся конницы подгонял перепуганную старушку.
- Баба дорогу перебегает!
- Не к добру примета!
- Куда прешь, старая сука?
- Дави ее к чертовой матери! Не давай перебежать нам дорогу!
Высокий предсмертный крик отчаяния и боли. С руганью и улюлюканьем промчались конники по тщедушному, растерзанному копытами телу и скрылись из глаз.
Лерка закричала, уцепилась за Лесникова:
- Раздавили, раздавили они ее, дядя Силантий!
- Что это такое деется, батя? - трясущимися губами еле вымолвила белая как стенка Алена.
Подъехали к распростертому на земле сухонькому, плоскому телу. Силантий спрыгнул с передка, наклонился.
- Готова! Отстрадалась, преставилась всевышнему. Не к добру, родные, все это…
Пожилая женщина с плачем бежала через дорогу:
- Мамочка! Мама!..
Бешено нахлестывая меринка, Лесников продолжал путь. Шумный, многоголосый базар невдалеке от городского сада жил своей жизнью. Горожане несли одежонку, обувь и меняли их у крестьян на шматок сала, курицу, воз дров. Обесцененные деньги шли туго, товарообмен был делом более надежным. И шепотом, прямо в ухо, с испугом и оглядкой передавались страшные новости.
Вчера, четвертого сентября, банда Калмыкова и эскадрон японской кавалерии заняли восточную часть Хабаровска.
Красноармейские части отступили.
Враг в Хабаровске!
Звонили, как на пасху, колокола церквей. Священники пели "Христос воскресе". Хабаровские буржуа, чиновники, купцы, богатые домовладельцы встречали японского агента есаула Калмыкова как "спасителя" от власти узурпаторов большевиков. Нарядные дамы бросали букеты.
Ликование длилось недолго - атаман Калмыков взял в городе всю полноту власти и начал кровавые бесчинства.
Ясным, солнечным днем - первым днем нашествия - началась расправа над красными и сочувствующими им.
- Чево-то, батя, народ бежит из городского сада? Никак плачут и без ума бегут? - тревожно спросила отца Алена.
Над утесом послышались выстрелы. Крестьяне, съехавшиеся с окрестных деревень на базар, смотрели, ужасаясь: как белые лебеди, летели с утеса вниз по камням люди в одном нижнем белье.
- Людей стреляют!
- А-ах! Летят с утеса!
- Где? Где? Не вижу…
- Да вон, смотри, коло памятника Муравьеву-Амурскому…
Без суда и следствия калмыковцы расстреляли шестнадцать мирных музыкантов из бывших австро-венгерских военнопленных. Вменили в вину сочувствие красным. За несколько дней до падения Хабаровска, на открытии краевого съезда Советов Приморской и Амурской областей, музыканты играли "Марсельезу".
Калмыковцы потребовали, чтобы в их честь музыканты сыграли гимн "Боже, царя храни". Но под предлогом, что нет нот, они отказались играть. За это их послали на публичную казнь. Босых, избитых, раздетых до белья, музыкантов пригнали в городской сад, к утесу над Амуром. Их ставили на площадку по четыре человека в ряд, палачи давали залп, и казненные - среди них были еще живые - летели вниз по острым камням, обагряя их алой кровью.
Беда! Беда пришла!
Крестьяне, побросав на подводы немудрое добро, привезенное для обмена, вожжами подбадривая коней, бросились по деревням. Недобрые вести полетели по краю. Городом завладела орда палачей. Власть в руках белых. Японцы с ними.
"Батюшки-светы! Как-то мы теперича жить будем? - ныло-стонало все внутри у Алены. - Опять в кабалу к дяде Пете? - Она сидела на задке телеги, спиной к отцу и Лерке, и всю долгую дорогу горестно оплакивала блеснувшее на миг счастье вольной жизни. - Лиходеи и супостаты в Хабаровске. Белая лихая банда. Японцы. Значит, конец Советам? Значит, выделенная нам земля посыпется, как песок промеж пальцев…"
И Силантия мучила та же думка: "Отымут, отымут как пить дать землицу - только мы ее и видели… Враг навалился, когда теперь и отобьем?.."
Трясет озноб Лерку. Конница мчится на старушку. С утеса летят под откос казненные. Страсть господняя! Нешто они и в Темную речку придут?..
Беда! Не так страшна беда, как победки - ее детки, а они посыпались на несчастный Хабаровск в великом множестве с первых дней сентября 1918 года. Последовала новая жестокая казнь на железнодорожном мосту через Амур: праздновал "победу" над мирным трудовым городом белый атаман Калмыков. Японцы захватили канонерки Амурской флотилии "Смерч", "Шквал", "Бурят", "Монгол", "Вотяк".
Жителей Хабаровска будто ветром снесло - прятались по домам. Никто не чувствовал себя в безопасности от произвола, слежки, налета карателей. Тысячи жертв. Даже буржуа тряслись в особняках: под любым предлогом врывались калмыковцы - конфисковали деньги, драгоценности. Расстрелы советских и партийных работников. Аресты сочувствующих большевикам.
Белоказаки станицы Екатерино-Никольской ворвались на пароход "Барон Корф", арестовали большевиков, членов Хабаровского Совета, которые эвакуировались в город Свободный, и выдали их на расправу калмыковской банде.
Калмыков, опираясь на штыки интервентов, приказом № 1 захватил всю власть в городе, объявил себя начальником хабаровского гарнизона, с подчинением ему учреждений военных ведомств, входящих в Приамурский военный округ. Беспощадная машина его контрразведки истребляла тысячи передовых хабаровцев. Теряя лучших сынов своих, большой населенный город Хабаровск стонал от арестов в рабочих слободках, затонах, в арсенале, от массовых расстрелов, таинственных бесследных исчезновений людей; хватали по первому доносу шпионов; подвергали изуверским пыткам в застенках "вагона смерти".
Калмыков-палач, Ванька Каин, как назвал его народ, распял город на кресте пыток, доносов, грабежей и насилий.
Хабаровск, город-великомученик, ушел в подполье, глухо роптал, пытался подняться против калмыковцев, но за ними был частокол из винтовок, орудий, превосходной военной техники - стояли вооруженные до зубов войска интервентов.
Временщики торжествовали…
Глава вторая
В волостной Совет примчалась на лошади крестьянка, привезла известие о ликвидации Уссурийского фронта и о приходе Калмыкова и японцев в Хабаровск.
Вадим с небольшой группой волисполкомовцев, опасаясь налета калмыковцев, незаметно покинули село и ушли в тайгу, в охотничье зимовье: выждать, посмотреть, как будут складываться события. Наступали холодные дни.
Из Хабаровска известия шли самые трагические. Вадим не мог больше осматриваться, не мог сидеть сложа руки. Он решил пробираться в город и действовать там сообразно обстоятельствам.
В рваном зипунишке, обросший, бородатый, пожилой, усталый человек, выглядел он много старше своих лет. "Первое время буду чеботарить, - думал он, - такая работа на окраине найдется всегда". Чеботарь шел по улицам города неторопливо, с ленцой, с развалочкой утомленного человека. С простецкой, почти слабоумной улыбкой поглядывал по сторонам.
Там, в зимовье, у маленького зеркального осколка, висевшего на стене, он долгими часами тренировал свои лицевые мускулы - учил подчиняться любому своему велению. Простак и недотепа - коронный номер Вадима в молодые дурашливые годы - сейчас отрабатывался вновь со всей требовательностью и дотошностью: вопрос жизни и смерти. На недавние лекции Яницына и его обзоры международного положения собирался всякий народ, могут узнать. Правда, от подтянутого, выбритого, "прилично" одетого человека не осталось и следа, - и все же придирчиво, упорно продолжал он работать над ролью. Сфальшивить нельзя ни в чем - малейшая ошибка, как у минера, будет последней ошибкой. "Как быстро город будто подменили, - думал он, направляясь к дому матери. - Люди как пришибленные". Нет, не узнавал он еще недавно оживленного, деятельного города, в котором жизнь била ключом. Хабаровцы, казалось, разучились шутить, улыбаться, громко разговаривать. Как хмуро и недоверчиво поглядывают. Не до шуток и улыбок, когда свистят нагайки и как вода льется кровь.
Уже стемнело, когда он постучался в окно. Мать узнала его стук, выскочила на крыльцо, вцепилась в сына, с силой поволокла-втащила в дом. Она то ахала: "Бородатый! Усатый!" - то с тоской вскрикивала:
- Зачем ты пришел? Уже были, ироды проклятые, спрашивали о тебе. Уходить скорее надо, сынок, уходить! Выследят - убьют! Один шпик, зануда, как чирей, пристал: то в одном, то в другом месте вскочит. Я его хорошо заприметила.
Мать накормила сына, напоила, спать уложила. Только помыться не дала: "Чем грязней, тем лучше - не узнают".
Чуть свет Вадим покидал отчий дом.
- Ты не волнуйся, сынок. Я эту семью знаю давно, верю, как себе, но все же не сказала, что ты мой сынок. Чеботарь и чеботарь. Хозяйка-то меня просила подыскать им постояльца, простого человека, в закуток небольшой при кухне. Малюсенькая комнатушка с одним окошком. Но чистенькая, хозяйка порядок любит. Я вечорась, как ты уснул, к ней сбегала, знает, что ты придешь спозаранок. Место надежное, сынок…
- Мама! Если ты случайно встретишь меня в магазине, на улице, ничему не удивляйся, смотри на меня как на чужого.
- Ладно, ладно, сын! Поспешай - тут тебе верная смерть, - волнуясь, говорила Марья Ивановна. - Боюсь зануду…
- Ничего! И на зануду найдем остуду, - шутил Вадим. - Будет еще на нашей улице праздник, мама, - говорил он и целовал свою худенькую старушку мать, ее добрые руки.
На Барановской улице, в доме, стоявшем напротив бывших офицерских казарм, ныне занятых солдатами-интервентами, Яницын, назвавший себя Матвеевым Семеном Матвеевичем - благо такой паспорт был заготовлен "впрок" еще в ссылке, - договорился с квартирной хозяйкой и о цене за каморку и о праве заниматься сапожным ремеслом: "На прокорм души-с! Не потопаешь - не полопаешь! Так, хозяюшка? - шутил простак и развесил губы в полном удовольствии. - По ндраву вы мне, хозяюшка, люблю таких, уважительных".
Что-то дрогнуло в глубине внимательных глаз хозяйки, она чуть сдвинула брови и опустила шутку без внимания.
Хозяева Петровы, как муравьи, в непрестанных заботах: Петр Александрович рыскал по городу в поисках заработка, Надежда Андреевна с утра до ночи озабочена - постирать, помыть, нехитрый обед приготовить. На завтрак и ужин чай с хлебом, а то и без хлеба засыпали. Тяжелые времена!
Вадим помогал Надежде Андреевне - колол дрова, носил из колодца воду. Годы эмиграции научили его многому: он умел лудить и паять посуду; ему ничего не стоило отстругать рубанком доску и сделать из нее табуретку, кухонную полку, книжный шкафчик; он умел смастерить и запустить в воздух замысловатого трехголового змея с длинным хвостом; разбухшая, обтрепанная книга превращалась у него в новую - так любовно он переплетал ее.
Первые дни Яницын отсиживался в доме Петровых, потом потихоньку стал делать короткие вылазки, надеясь встретить знакомых. Но надежды были напрасны, Калмыков рьяно вылавливал большевиков и сочувствующих им; многие разъехались по деревням, ушли в тайгу, в подполье - пережидали.
С краюхой хлеба под облезлым тулупом возвращался Вадим домой. Он искал выхода из тупика. Надо было что-то делать, но за что уцепиться? "Холодный сапожник" решил присматриваться к своим клиентам, благо работы было невпроворот: за годы войны народ обеднел, обносился и нес сапожнику многажды чиненую-перечиненную обувь.
Стучит молоток, вбивает в подметки гвоздь за гвоздем, растет гора починенной обуви. Думает Вадим думу долгую. Бушует разгульная "дикая дивизия" Калмыкова, не убывает волна арестов, по всем углам нюхают провокаторы и шпики, которых расплодила контрразведка. Круто, круто расправился Калмыков с большевиками: большинство из них арестовано, многие уже погибли мученической смертью, многие томятся в тюрьме, на гауптвахте, в подвалах контрразведки. Любая промашка - смерть, надо выждать и осмотреться.
Здесь, на окраине, есть рабочие, есть мещане, собственники маленьких домишек, есть и домовладельцы, сдающие внаем квартиры.
Петровы снимают квартиру у домовладельца Пискунова. Вадим уже знает, что он вымогатель и кляузник, что сын его - один из палачей Калмыкова. Каждое двадцатое число Пискунов тут как тут:
- Пожалуйте за квартирку! Надежда Андреевна, голубушка, деньги-то сейчас ничего не стоят, задаром живете, а дом изнашивается. Пришли бы помыть полы? Старушка моя грузная, а прислугу держать сейчас нет расчета…
Надежда Андреевна идет мыть полы. А что делать? Иначе хозяин погонит с квартиры, а с ребятами так неохотно пускают. Вадим негодует на Пискунова, ему жалко славную, работящую Надежду Андреевну, но он бессилен помочь. Он испрашивает у нее разрешение работать в кладовушке, отгороженной на терраске.
Заказчики с сапогами, ботинками, туфлями заходят прямо в кладовушку и не несут в дом лишней грязи. "Так приятнее, - думал Вадим, - меньше беспокою Надежду Андреевну, а то валом повалил народ со своим рваньем". И исподволь, приглядываясь, Вадим вел разговоры с посетителями, нащупывал почву.
Стал подмечать он, что Петр Александрович со своим дружком конторщиком таскают откуда-то старые конторские бумаги, исписанные бухгалтерские книги. Дома сортируют бумаги: исписанное идет на топливо, а чистые листы аккуратно сшивают в ученические тетради. Бумаги в городе нет, и тетради охотно раскупает детвора, особенно ученики. Эта добыча, очевидно, из архивов каких-то учреждений - хлеб семье и даже… кета! "Додумались, добытчики!" - посмеивался Вадим, когда видел из своего закутка, как приятели волокли на спинах или на санях мешки со старыми бумагами.
Наступали холода, сильно прихватывало пальцы, но не хотелось Вадиму идти в дом и работать в своей каморке, небольшое окошко которой упиралось прямо в забор соседнего дома.
Мрачным, неуютным днем вот какая поганая история приключилась с "холодным сапожником".
На террасу с топотом ввалился калмыковец, высоченный верзила, пьяный в стельку - от него разило за версту.
- Где тут проживает сапожник? - спросил он Вадима, выглянувшего из кладовки.
Озноб прошел по коже Яницына: очень уж обширное, как сковорода, и странное лицо было у калмыковца - неподвижное, застывшее, будто все лицевые мускулы хватил паралич.
На простецком, с широкой, придурковатой улыбкой лице Вадима не отразилось ничего; левой рукой он почесал затылок и лениво ответил:
- Ну, я сапожник… Чем услужу, господин военный офицер?
- В твоей халупе не тепло, - сказал, вваливаясь в тесную кладовушку, детина и дохнул на Вадима луком, пьяным перегаром. - Как ты и терпишь?
- Временно тут окопался, до холодов, - потирая посиневшие руки, говорил Вадим. - Не хочется в доме грязюку разводить. День тут поработаю, воз глины выметаю…
- Починишь? - спросил калмыковец и поднял ногу в огромном сапоге, на котором болталась оторванная подметка. - Спускался к Плюснинке, споткнулся, проехал всей тяжестью, и - крак! - к чертям собачьим отлетело. Спасибо, сказали, где сапожник живет. Шел к тебе - шлеп-шлеп!
Он сел на подвинутую Вадимом табуретку и осовело наблюдал за проворной работой сапожника.
Яницын натянул сапог на колодку, взял шило и стал прибивать подметку деревянными гвоздями. Долго шуровал в ящичке с гвоздями, извлек железные подковки и прибил их на каблуки. Когда закончил починку, почистил ваксой сапоги разомлевшего калмыковца и простецки попросил:
- Табачку бы с вашей милости за работу…
Верзила как-то странно, одними губами, засмеялся.