Выбрались наконец из проклятущего бурелома.
Алена, как близкого друга, обняла какое-то неизвестное ей живое дерево, вставшее на ее пути. Живое! Остролистое, с красноватой бархатистой корой, милое, как долгожданный друг… Она прильнула к стволу, прижалась к нему обветренным, пылающим лицом.
- Василь! Поди-ка сюда. Смотри, какое дерево чудно́е. Пощупай: кора у него теплая, мягкая, рука тонет.
- Бархатное дерево, - пояснил Семен. - Из его коры пробку добывают: она легкая, упругая и в воде не тонет.
Семен показал на могучее, обхватов в шесть, дерево с плоской, словно подстриженной, вершиной, с длинной, жесткой и глянцевитой хвоей. С корявого, потрескавшегося ствола свисала тяжелая иссиня-зеленая, местами седая бахрома старых мхов.
- Вам это дерево знакомо?
Лесников ответил, пожимая плечами:
- И в толк не возьму! Не ель, не сосна, не лиственница!
- Царь тайги, наш кормилец кедр, - сказал Семен. - Без него белке в тайге - каюк! Видите на нем шишки зеленые? К осени нальется зерно, шишки станут коричневыми, вот тогда мы с вами пощелкаем орешков вволю - ноне урожай, ноне кедр силен!..
Костин отбросил ногой замшелую, трухлявую, рассыпавшуюся на куски валежину, перекрестился истово.
- Кажись, наша самая тяжкая странствия идет к концу. Теперь легче будет…
Артель вскоре встретила на пути просторную, радостную поляну, залитую солнцем; протекала здесь горная речка с хрустально-прозрачной, быстро лопочущей водой.
- Привал! Готовь обед, мамушка-куфарочка! - распорядился Костин.
Стоя на опушке густого леса, из которого они вырвались, с боем отвоевывая каждый шаг, Алена даже задохнулась при виде открывшейся ее взору поляны:
- Батюшки-светы!
Поляна сверкала-горела алым цветом шиповника, пушистыми белыми и красными пионами, сине-фиолетовыми ирисами, оранжевой и пурпурной сараной.
- Господи! Как в раю… - растерянно молвила Алена, опускаясь на колени и припадая распухшими от жары губами к ледяной воде.
- Природа! - горделиво ответил на ее жаркое восклицание Семен и повел вокруг рукой. - Здесь все рядом - и дуб, и виноград, и кедр, и актинидия.
Медвяный, пахучий настой леса, влажных трав, цветущего шиповника, пионов оживил, вернул силы Алене. Сверкая черными счастливыми глазами, она шла от приземистой, ширококронной липы с густо-зеленой блестящей листвой к толстому, кряжистому синекорому вязу со множеством неуклюжих развилок на стволе.
С восторгом и нежностью любовалась она жестким, резным листом векового дуба, нарядным кленом, веселым, говорливым, ясенем, дышала пахучими ароматами клейкой листвы стройного тополя.
Погасив улыбку, глубоко уйдя в себя, пристально смотрела она на березу, высоко взметнувшую белоствольное тело с тонкими, раскидистыми ветвями и мелкой, торопливо шелестящей листвой. Погладила шершавой, огрубевшей рукой шелковистую бело-розовую бересту на дереве. Родные, российские деревья…
- Лови, лови, Василь! - крикнула Алена и стремительно бросилась вперед - догонять невиданно большую, словно пичуга, нарядную бабочку.
Но бабочка-красавица, будто подсмеиваясь над стараниями молодой женщины, плавно и неторопливо помахивала ярко-синими крыльями с желтыми блестящими пятнами, мирно парила в воздухе и не давалась в руки.
- Махаон, - сказал Семен. - Хитрущая бабочка! Манит, зовет к себе, а потянешься - и нет ее, взмыла…
- Махаон, - сказала Алена и повторила нараспев: - Ма-ха-он, - провожая взглядом порхающую в солнечном свете бархатно-синюю бабочку.
- Завтра будем на месте, - сообщил, подходя к Алене, Лесников. - Что-то нас там ждет?
- Кедры в четыре-пять обхватов, черная береза, ильм, дуб, - ответил на его вопрос Костин. - Наш учитель, ссыльный поселенец, ученый человек, насчитал, что в нашем крае произрастает две тысячи пятьсот растений - ель саянская, даурская лиственница, тис остроконечный, народ у нас его называет "негной-дерево", не дерево, а долговечный великан, больше тысячи с половиной лет живет. Малинники непролазные, непроходимые - вы уж сами встречали - и смородинник с красной и черной ягодой. В низовьях Амура мне приходилось шагать по брусничнику и клюкве - красным-красно. А в Приморье довелось мне около Черниговки побывать, в местах, где виноград в тайге стеной стоял. Мы шутки ради по лозам ввысь карабкались и сверху местность обозревали, как с высокой колокольни. Глянешь оттуда - все деревья переплетены виноградом, гроздья спелые сизо-синим пламенем горят - рви, не ленись. За виноградом ездят на телегах, на горбу много ли унесешь? Обирают, обирают его, да разве выберешь все? Часто в зиму и уходит лесной урожай под снег.
Свел меня однажды мой дружок гольд в заветное место в тайге. Там стояли высоченные пихты, как солдаты в строю. У дружка были железные когти-кошки, надел он их мне на ноги и говорит: "Однако, Сенька, слазь на пихту".
Вижу, подсмеивается, лешак: думает, струшу. Полез. Карабкался-карабкался, упрел весь, чую - сил не хватает. Так до вершины и не добрался. Стал вниз спускаться и по пути пихту аршином мерить. Хотите - верьте, хотите - не верьте, а насчитал я без верхушки пятьдесят пять аршин!
- Как тут не верить, - живо откликнулся Лесников, - сами видим чудеса. Вчерась шли мы мимо старой порубки - не вытерпел я, лег на комель срубленного дерева и в изумление пришел: не маленького я роста, а ноги до кромки комля не достали. Какое же там дерево высилось, небо резало?
- Будет время - я вам расскажу, что такое Дальний Восток, что такое наш, нашими отцами выхоженный край, - не то с похвалой, не то с угрозой сказал Костин, - а ноне нам след пораньше лечь, тогда завтра на место засветло придем.
- Непогоды ждать надо, - удрученно сказал Лесников, - солнце в черную тучку ушло, мошки злющей навалило - дышать нечем. А к вечеру мы мимо озерка шли, видел я, как рыба, распазив рот, из воды прыгала, пузырьки пускала. Все верные приметы к дождю-ненастью.
- Правильно подмечаешь! - весело похвалил его Костин и зычно прокричал: - На ночлег готовься, братва!
Переселенцы устроили себе легкий шалаш из ветвей, набросали на землю еловых лап, травы.
- Иди в шалаш, Алена, ложись, а я тебя получше укрою, - говорил Силантий, - чтобы комары и гнус не мучили. Ну и сила пришла! Несутся туча за тучей - живую кровь чуют. Миллионы миллионов! Так и сыпят, так и сыпят: не остерегись - сожрут живьем!
Он положил под голову дочери заплечный мешок, прикрыл брезентовой попоной, под которой все они спасались ночами от несметного нашествия мошкары, гнуса, комаров, поправил сбившийся накомарник.
Руки отца дрожали от жалости, сострадания: вся-то доченька искусана, места живого нет, жжет нестерпимо, зудит кожа от укусов мелкой вредоносной твари, а молчит, не жалуется. Ко всяким невзгодам приучена: жизнь-то ее много ли баловала?
Силантий присел около дочери, всматривался в сумраке в ее странно изменившееся под сеткой лицо, пытался шуточным, пустяковым разговором прикрыть свое смятение, боль, отцовскую нежность, половодьем бушевавшую в нем.
- А ну-ка, Аленушка, загану я тебе на сон грядущий загадку.
- Загадывай, дядя Силаша, - охотно отозвалась Алена, сердцем чуя горячую отцовскую тоску.
- Что, родимая, в огне не горит и в воде не тонет?
- Лед!
- О, какая башковитая! А ну еще: два братца в воду глядятся, век не сойдутся?
Алена отлично знает этих братцев, но, желая продлить отцу удовольствие, хитрит:
- Глаза?
- О! Сказанула! Глаза - это два брата, которые через дорогу живут и друг друга не видят. А тут два братца в воду глядятся, век не сойдутся. Ну? Раскумекала?
- Берега? - нерешительно тянет Алена.
Они смеются от души: знают, как дороги, сердечно близки друг другу.
Измотанная долгим путем, Алена задремала.
Лесников осторожно, чтобы не разрушить хрупкое сооружение, вылез из шалаша.
Вместе с Василем натаскали груду сухостоя, развели большой костер, пламя взмыло в темное, обманчивое небо. Дымом от костра они оберегались от несметных полчищ комаров, завывавших в воздухе. Но даже сильный огонь не сдерживал плотную, серую, шевелящуюся стену злых насекомых: они втягивались во множестве в пылающее чрево костра, горели в нем с легким пощелкиванием.
- Иди, Василь, спи. Не след нам обоим мытариться. Я посижу часа три у костра, а потом тебя разбужу.
Всю летнюю ночь Силантий бросал и бросал в костер корявые смоляные сухостоины. Искры вздымались кверху роем, бушевало пламя. Лесникова от невеселых дум била нервная дрожь. Что-то ждет их на новом месте? Может, зря не послушал Семена и не оставил дочь в городе? Не попасть бы в беду!
Волглая ночь сгущалась вокруг костра. На подмогу жгучим комарам и несносной мошкаре-гнусу пришел еще и мокрец - совсем малюсенькое насекомое-кровопиец. От мокреца не было никакого спасу: он лез в уши, нос, попадал с воздухом в дыхательное горло. Кружка с горячим чаем в один миг покрывалась густым слоем сварившихся в кипятке насекомых. Укусы мокреца еще ядовитее, чем у комара, и причиняют невыносимые страдания: кожа горит от зуда, и жжение это так мучительно, что человек расчесывает в кровь уши, лоб, шею, грудь.
Перед рассветом Силантий незаметно для себя заснул, а когда проснулся, его пробрала холодная дрожь. Костер еле-еле тлел - его засыпали комары и мокрец!
- Спаси и сохрани, какая их тьма-тьмущая!
Лесников поспешно набросал сухостоя, поджег его берестой и с облегчением вздохнул - пламя вновь взвилось ввысь…
Своеобычный резкий крик, похожий на отчаянный вопль деревенской бабы-плакальщицы, разбудил на рассвете Алену. Она подняла голову, сбросила накомарник, прислушалась. Резкий, таинственный в предрассветной мгле вопль повторился.
Алена выглянула из шалаша. У костра сидел отец и густо дымил из подаренной ему Костиным пузатенькой гольдской трубки с коротким мундштуком.
- Дядя Силаша, кто это кричал?
- Вещая птица - сова, доченька. Подняла она тебя? А я в ночь мало поспал, все дела наши неважнецкие обдумывал. Доколе мы без угла-пристанища будем мыкаться? Сердце саднит, кровью обливается, не могу смотреть, какая ты стала замученная. Комар, мошка, мокрец тебя поедом ест. С лица спала. Пора нам перелом жизни решать, сколько можно бродяжничать…
Не заснула больше Алена, разбередили ей душу слова отца. Следя за плывущими в небе огненно-розовыми облаками, за ликующим, безудержным - вполнеба! - разливом алой зари, она думала: "Пора, давно пора своим домком осесть. Бродим по земле, как цыганы кочевые, а денег все равно не раздобыли, в бродячей, трудной жизни они еще пуще между пальцев текут".
Временами, как раскаленная игла, жгла Алену острая тоска, от нее ныло сердце, стыли руки, - тоска по Семиселью, ряду улиц с бедными домишками, тоска по барскому саду, где под цветущей яблоней зачалась ее жизнь.
Она въявь видела весеннюю, бескрайнюю, разостлавшуюся, как нарядный плат, курскую равнину, покрытую первой изумрудной зеленью; она слышала незатейливую, хватающую за душу песенку жаворонка; она купалась в лучах благодатного летнего солнца, шагая по меже между полосками созревшей, золотой ржи. Семиселье, Семиселье! Говорят, что свет не клином сошелся, - ан нет, клином! И клин этот - родное Семиселье.
Слетало недолгое сладостное забытье. Исчезала родная деревня, и со всех сторон обступал молодую переселенку новый край. Нашла же куда забросить Алену недобрая судьбина! Холодно ей в высоких, под самую крышу, сугробах иссиня-белого снега; жарко под палящими лучами хабаровского летнего солнца; страшно на немыслимой быстрине широченнейших своенравных рек; пугает тайга, высоченные деревья, непролазные чащобы с диким зверьем.
- Батюшки-светы! Сгинешь, пропадешь тут ни за грош, ни за копейку. Не пора ли нам, дядя Силаша, заворачивать оглобли? - спрашивала она.
Лесников, странствуя по новым местам, чувствовал себя как рыба в воде.
- Не боись, Аленка! Нешто два мужика тебя не уходят? Нам здесь оседать, здесь корни пускать. С пустыми руками нам и в Семиселье не обрадуются. Здесь будем фарт за хвост ловить!..
Фарт, фарт! Алена уже заметила, что фартило только людям фартовым, разворотливым, смелым до дерзости. Запаха рабочего пота фарт не любит, воротит рыло.
"Какое уж там Семиселье! И денег-то на возврат не наскребем. Смиряйся, Смирнова Алена, подставляй горб под новое ярмо! А как рвутся, как тоскуют руки: им бы обиходить, приукрасить свое гнездо. Нешто век по чужим людям ходить будем?"
Птичий согласный щебет, гомон, свист дошли до ее сознания: она уловила в перекликающихся лесных голосах нежно-мелодичное посвистывание зяблика, крикливо-озорное поддразнивание забияки сойки. "Птахи российские…"
Алена поднялась. Надо жить. Надо готовить пищу артельщикам.
Внезапно потемнело-нахмурилось небо, покрылось серыми тучами, и, как из частого сита, полил мелкий, въедливый дождь. Он лил и лил безостановочно и ровно, как заведенный.
Дождь разогнал мошкару и комаров. Намокла земля, и идти стало еще труднее, но люди рвались на берег реки: помыться в бане, отдохнуть от крестного пути. Шли и шли вперед, хоть и промокли до нитки.
Переселенцев невольно остановила печальная картина: большими штабелями лежал в лесу и гнил добротный столетний лес. Почернели, трухлявились толстенные бревна. В беспорядке обрушились давно забытые человеком поленницы дров.
- Чего это такая уйма лесу заброшена? - обеспокоенно осведомился Лесников.
- Купчина Пьянков наготовил, - угрюмо пояснил Костин, - а потом посчитал: далеко от берега, перевозка на плоты дорого станет. Взял да и прикрыл эту порубку. Ка-акое добро зазря бросил! Сколько труда псу под хвост кинул! Новый участок вырубки - еще похлеще этого - у казны отхлопотал, благо там сидят купленные им люди. Сейчас дали ему участок совсем близко от берега: руби - и в воду. Все расходы на этот брошенный участок он давно оправдал. Оборотистый, жмот!
Силантий понял хитроумную арифметику купеческих выгод, она и привела торгаша к бессовестному решению погубить, сгноить сотни и сотни деревьев. В бессильном гневе смотрел Лесников на потемневшие от бурь и невзгод стволы лесных великанов и на чем свет стоит ругательски ругал и казну и законы, позволяющие творить такие безобразия:
- Вот сукин сын! Хищник! Паразит! Вот распроклятущий! Изничтожить этакую махинищу! Дереву сотни лет расти надо, а он повалил и нос отворотил. Хозяева, язви их в душу! Расхитители! Одним днем живут, о потомстве и не кумекают. А поди-ка купи у вашего Пьянкова бревно на хату - с живого шкуру сдерет…
К полудню дождь прекратился так же внезапно, как и начался. Быстро рассеялись тучи, и усталым путникам открылось веселое солнце.
- Привал. Короткий отдых, чтобы засветло дойти до участка, - весело распорядился Костин.
Мокрый кустарник. Сырая одёжка. Зуб на зуб не попадает. А все же привал - отдых изнемогающему телу.
Глава шестая
Засветло вышла артель к берегу широкой сплавной реки.
- Вот и прибыли к месту назначения, - сказал Костин, указывая на жалкие, скороспелые строения - бараки. Вокруг них торчали огромные свежие комли деревьев, из которых еще сочилась жирная, блестевшая на солнце смола-живица.
Всюду валялись бревна, высились горушки опилок, стружки, обильный лесной хлам. Остро пахло пиленым лесом, новой порубкой, взбаламученными таежными запахами. От веселой, просторной реки шла живительная прохлада.
Артельщиков встретила на стане тишина: в бараках было пусто, лесорубы еще не вернулись из тайги, где валили лес, а потом на волокушах волокли его к берегу реки - там вязали плоты и пускали их вниз по течению.
В трех бараках со сплошными грубыми, дощатыми нарами вдоль стен жили лесорубы - отборная, отпетая лихая братва, оторви глаз и ухо, варнаки-разбойники. Были тут и русские, и китайцы, и корейцы.
Шла в тайгу, на тяжкие лесные заработки, только голь перекатная без роду и племени: беглые, каторжники, ссыльные, забитые жизнью бродяги; были тут и беспаспортные; выжидали время, прятались от полиции, которая в эти лесные дебри и нос боялась сунуть, разные темные люди "с рыльцем в пушку".
Глиняная печь с вмазанным в нее большим чугунным котлом возвышалась около каждого барака - в них артельные повара варили пищу лесорубам.
Костин условился с китайцем - старшинкой третьего малонаселенного барака, что займет со своей артелью первую, пустую половину барака. Сам наскоро сколотил тесовую перегородку и выделил небольшой угол переселенцам.
Алена мыла и прибирала свой нехитрый закуток, когда услышала крики, посвист, улюлюканье приближающейся к баракам толпы - возвращались после рабочего дня лесорубы.
- Васька Стрелок! Хряй сюды! Новая артель привалила! И бабу, говорят, с собой приволокли!
- О! Ваньча! Врешь, поди, варначина?
- Хряй, Васька! Хряй сюды скорее, паря-зараза!
- Русска бабушка шибко шанго!
- Иди ты… косоглазое рыло! Тоже разинул пасть на русскую бабушку!
- Дай ему в зубы, Ваньча!
- Страхолюдина, поди, какая-нибудь старая притопала-приковыляла?
- А ты думал - картина? Только безмозглая дура сюда пойдет…
- Муж у нее, говорят. Угол им отделили.
- Фью! Муж еще, сука! Мы ее от него скоро отделим!
- Васька! Хряй на речку купаться!
- Эх! Бабу помять, пожать, покрутить ба!
Весть о приходе Алены вызвала целую бурю: среди лесорубов не было ни одной женщины.
Самостоятельных мужиков, вроде Семена Костина и подобранных им артельщиков, было на лесозаготовках десяток-другой, а большинство - бугаи, звери темноголовые. Они волновались. В такую глухомань могла прийти только потерявшая стыд и совесть потаскушка. Какая же порядочная краля осмелится появиться в одичавшем стаде варнаков, беглых каторжников, бродяг и нищих, скатившихся на самое дно?
Стихло. Толпа постепенно разошлась.
Алена вышла из барака, чтобы приготовить ужин артельщикам. Низко надвинув на глаза белый платок и повязав сверху него темный, она опустила накомарник и вся ушла в работу-заботу: растапливала печь, мыла в ведре крупу, носила из бочки воду в котел. Мимо нее то и дело мелькали люди: приходили посмотреть на нее, как на чудо.
- Хряй, Васька! Вон она, коло печки.
- Наше вам с кисточкой! Чево это вы, мамзель, запрятались за сто платков? Я, король тайги Васька Стрелок, хочу с тобой поздоровкаться…
- Хряй! Кажи нам свою физиомордию, мы и корявой не испужаемся - народ стреляной!
- А ну, пава писаная, кажи нам лицо свое белое!
Алена растерялась: поняла, куда она попала, какая беда ей грозила. Толпа лесорубов быстро увеличивалась.
В это время из барака выскочил побелевший Лесников. За ним поспешал серый от гнева и лютой злобы Василь, готовый слепо кинуться на любого обидчика. Выбежали и артельщики, с которыми Алена сдружилась в пути.
Алена ощутила живой верный заслон - мужа, отца, Семена Костина, артельщиков; она собралась с духом и со слабой улыбкой на побледневших пухлых губах сняла с себя платки, накомарник, открыла прекрасное, молодое лицо, розовое от смущения. Большие черные глаза ее пристально и строго смотрели на Ваську Стрелка.
Толпа лесорубов подалась вперед, сгрудилась.
- Вот это да!
- Братцы! Глянь на чудо дивное!