- Вы, конечно, на пляж? - спросил я, расправляясь с куриной грудкой.
- Куда же еще, - с горечью отозвался Юрий. - Больше некуда.
- Поедем, если хочешь, на экскурсию, - предложила Зина плаксивым голосом. Видно, не новый был разговор.
- Куда на экскурсию, куда?
- Куда люди, туда и мы.
- Так уж ездили раз! - Ко мне: - Представляешь, набили автобус битком и ну три часа мотать по проселкам. Душно, жарища. Привезли к какой–то часовне. Походили вокруг, поглядели, как дикари. Такие часовни в России в каждой деревне. Силос там хранится большей частью. Три часа на колесах, по жаре, бензином воняет, чтобы полюбоваться на часовню обваленную. - К жене: - Поедем! Почему не поехать. Каждый день будем ездить, там еще кирпич под забором лежит, ты его не рассмотрела.
- Вот, пожалуйста! - обратилась ко мне Зина. - Все ему не так, все не нравится. А что надо? За столько лет первый раз отдыхаем по–человечески, а он нервы треплет и себе и нам. Скажите хоть вы ему.
Что я мог сказать? У человека цех который день без присмотра, а его везут часовней любоваться. С ума сойдешь.
Из–за стола мы поднялись все вместе.
- Сейчас к нам зайдем, Виктор, - сказала Зина.
- Зачем?
- Припудрить надо ваши синяки и шишки.
- А-а?
- Надо, надо! - согласно закивал начальник смены. Чуть приотстав и придержав меня за локоть, добавил: - Вы, если что, имейте в виду. Помочь если… - и он сунул мне под нос громадный кулак, который на глазок весит килограмма четыре, не меньше. - Если что, не стесняйся. Земляки мы все же…
- Спасибо.
Из номера Кирсановых я вышел, белея щеками, похожий на клоуна перед выходом на манеж. Зина, добрая душа, не пожалела французской пудры.
От себя дозвонился до Капитанова. Поздоровались, обменялись замечаниями о погоде.
- Я через часик подъеду, Владимир Захарович. Нельзя ли, чтобы опять Шура меня сопровождала?
- Я думал, вы уже отчет пишете.
- Нет еще.
- Что–нибудь новенькое откопали?
- Ничего новенького, все старенькое.
- Ну–ну, Порецкая вас встретит у проходной.
Вот это любезность. Надо так понимать, что нечего мне лишний раз к нему вваливаться. Он, дескать, занятой человек.
Шурочка ждала меня на скамеечке около основного здания. Нынче на ней джинсы и светлая блузка, соблазнительно не застегнутая на верхние пуговицы.
Шуре понравился мой напудренный вид.
- Погуляли вчера? У нас, кто ни приедет, обязательно гуляет первые дни. И вы такой же.
- Я, Шура, с лесенки упал в темноте.
- С какой же это лесенки?
- Так я ведь лунатик. А ночью слышу, вроде, крики: "Пожар, пожар!" Я бегом на чердак, чтобы тушить. Мало ли, может, там дети или домашние животные, спасать ведь надо. Когда по ступенькам–то скатился, только и проснулся. Лунные ночи для меня пытка.
Шура слегка зевнула, прикрыв алый ротик белой ладошкой.
- Виктор Андреевич, не стыдно вам такую чепуху выдумывать? Я же не маленькая.
- У вас, наверное, есть жених, Шура?
Этот вопрос она оставила без ответа, поднялась и пошла к входу. Джинсы фирмы "Ли".
- А куда мы идем? - спросил я.
- Да, куда?
- К Давыдюку, - сказал я, - и только к нему. Вы его знаете?
- Я всех знаю в нашем отделе.
Опять - холл, лифт, пустынный длинный коридор, третий этаж. Как–то они все раскиданы по разным этажам, для конспирации, что ли?
Давыдюк Викентий Гаврилович - в списке номер три - багроволикий грузный мужчина, со стекающими по коже к шее склеротическими трещинками, лысый, потный, одышливый. Такому взять больничный - раз плюнуть. Узнав, кто я, неприязненно хмыкнул и велел подождать в коридоре, пока он освободится. Занят Давыдюк был тем, что с глубокомысленным видом стоял у вакуумного насоса и стряхивал на него пепел от сигареты. Ничего не поделаешь, вышли мы с Шурой в коридор и сели на два стульчика под табличкой "Не курить".
- А я закурю, - сказал я. - Урна ведь - вот она.
- Курите. Здесь все курят… Ух, не люблю я этого Давыдюка!
- Почему, Шурочка?
- Не называйте меня Шурочкой, пожалуйста… Не люблю, и все. Он противный. Строит вечно из себя неизвестно кого. Недаром от него жена сбежала.
- Так и сбежала?
- Сбежала с одним приезжим вроде вас. Это он такой паровоз, а она очень красивая и обходительная. Молодая. Это его вторая жена, а первую он уморил.
- Как это?
Шура поморщилась:
- Как, как. Как жен умаривают. Пыхтел, пыхтел, ныл, ныл, а потом взял и уморил.
- Газом, что ли? - ужаснулся я.
- Вы все подсмеиваетесь, Виктор Андреевич, ну и ладно. Я почему–то на вас не сержусь. Странно, да? Вчера вы мне казались тоже очень противным, а сегодня - ничего. Между прочим, все ваши московские шпильки не достигают цели, если иметь в виду меня.
- Какие шпильки, Шурочка?
- А такие, что вы считаете меня глупенькой. Многие так считали, да ошиблись. Нельзя судить только по возрасту. Я такое понимаю, чего вы, может, не понимаете… Вот я все, например, поняла, зачем вы приехали.
- Зачем?
- Вы решили, что наш отдел, или группа Капитанова, посылает в Москву бракованные узлы. И хотите это доказать. Так?
Я с уважением кивнул:
- Шура, не буду скрывать, я приехал именно за этим. Но доказать очень трудно, почти невозможно. Такая закавыка. Нужна специальная экспертиза, а для того чтобы она была проделана, нужен весомый повод. У нас пока подозрения. Больше ничего.
Шура помолчала и сказала тихо, как говорят о самом секретном, большом, невозможном:
- Как вам не совестно, Виктор Андреевич! Вы подозреваете в жульничестве самых честнейших людей.
И я ответил так же тихо, глядя в ее ясные обреченные глаза, в эти безгрешные зеркала:
- Я не подозреваю, я - уверен. Ты, Шура, не представляешь, какие чудеса случаются в мире. Он не так еще хорош, как хочется. В нем идут войны и голодают дети, любимые предают любимых, а честнейшие прячут в карманах потные, ворованные пятаки. Это бывает.
Она побледнела, взлетели ее руки, упали на колени, и светлое лицо на миг осунулось, подурнело. В нем проступил облик той женщины, которая когда–нибудь ляжет в гроб.
- Вам, наверное, очень тяжело жить, - вздохнула она, упираясь взглядом в пол.
- Мне хорошо жить! - ответил я.
Зряшный разговор, пустой, никчемный. Что это на меня накатило. Из той дали, куда мы неожиданно шагнули, трудно было возвращаться в казенный коридор…
Со стороны лифта показался худенький мальчик.
Это был я. Впервые я увидел себя так отчетливо. На ногах прохудившиеся сандалии, в руке - прутик. Прыщики на лбу. Это старость моя мелькнула. Да, да, я понял. Галлюцинации, связанные с детством, - верный признак.
Наступит время, когда я напрочь забуду середину жизни, и расцветет, как наяву, сад далекого прошлого, милые образы вернутся из Леты. Я их всех обниму, моих дорогих родителей, мальчишек, усну в детской кроватке, переживу заново незлые обиды и посмеюсь прежним невинным смехом. Но не сейчас же, не здесь.
Сощурил глаза, и мальчик с прутиком растворился, исчез в стене.
- Ладно, - сказал я. - Не принимай мои слова всерьез, Шура.
Что бы мы еще наговорили в чудную эту минуту друг другу - неизвестно; появился освободившийся от стряхивания пепла Давыдюк.
Подходя, он строго глядел на свои ручные часы.
- В вашем распоряжении десять минут, товарищ.
- Уложусь, - заверил я. - Шура, прогуляйся покамест.
Девушка безропотно подчинилась. Джинсы в обтяжку на выпуклых бедрах, раскачивающаяся походка - ох, помучит кого–то мой новый приятель.
Давыдюк взгромоздился на Шурочкин стульчик - хрустнул деревянный.
- Слушаю вас, товарищ.
- Это я вас слушаю, Викентий Гаврилович. Специально прибыл послушать. Вы нашего коллегу Мальцева шибко обидели, он теперь ехать отказывается сюда. И тем не менее утверждает, что именно вы гоните брак. Лично.
- Чего? - одышка, отпустившая было Давыдюка, возникла снова свистящим хрипом. Неприятно, когда человек неподвижно сидит, а дышит со свистом.
- Того самого, Викентий Гаврилович, напугали вы Мальцева. Он теперь со страху и городит напраслину. Я–то ему сразу не поверил, а уж когда вас увидел, как вы работаете и ни одной свободной минутки не имеете, совсем убедился в обратном. Узел ваш, конечно, с брачком. Но, думаю, вы тут ни при чем. По лицу по вашему видно. По честной улыбке.
- Ты со мной так не толкуй, парень, - сказал Давыдюк, смиряя дыхание. - Ты по–человечески спроси, чего надо, не выхлюстывай. Я всяких видал, учти.
- Бронхи надо бы вам подлечить, Викентий Гаврилович. У вас не астма ли?
Он должен уже был рассердиться и уйти, но не уходил. Или вставать ему было лень. Или реакция замедленная. А мне с ним говорить было больше не о чем.
- Я уж слыхал про тебя вчера, - задумчиво, беззлобно произнес Давыдюк. - Больно ты шустер. Кидаешься на всех, как пес. Из себя выводишь. А-а? Думаешь, в злобе человек открытей. Верно?
- У вас операция пустяковая, на стадии доводки. Сказать вам нечего.
- Зачем же ко мне пришел?
- Ко всем хожу. По очереди.
- И с Прохоровым беседовал?
- Нет еще, не успел.
Я закурил, протянул ему пачку. Курево пошло ему впрок. Дыхание выровнялось, по лицу, словно облитому жидкой латунью, расплылось выражение довольства и умиротворения.
- Мальцева вашего я почему погнал, знаешь? Он человек хлипкий. Под руку норовит поднырнуть. Не люблю таких. С виду дотошный, а внутри - пшик с маслом. Вот ты академика из себя не корчишь, и поэтому я с тобой разговариваю. А мог бы и послать. Учти! Я рабочий человек, меня дальше верстака не бросят. Сколько, думаешь, мне лет?
- У-у.
- То–то, что "у-у". Шестьдесят восемь, вот сколько. Это я к тому, что пугать меня не надо - пуганый. И мудрить со мной не надо - крученый. На твое подозрение я отвечу так, послушай. У меня дети, внуки, большая семья. И всех их я жить учил. А теперь мне помирать скоро. Раскинь могзами, буду ли я напоследок в грязи мараться? Резон ли мне?.. Тебя как звать?
- Виктор.
- Извини, Виктор, что я на "ты". Привычка.
- Ничего.
- Про прибор тебе так скажу - не знаю. Ничего не знаю. Где я работаю, там чисто, а у прочих - не знаю. Вот у тебя взгляд–то острый, приметливый - чего есть, сам найдешь… Но все же замечу в форме совета: на людей зря не кидайся. Люди у нас в большинстве хорошие, как и всюду. Хорошего человека зря обидишь - себя обидишь.
- Я понял, - сказал я. - Спасибо, Викентий Гаврилович.
- И сохраннее будешь, - добавил он, усмехнувшись.
Я и забыл, что похож на Пьеро. Может, этим я и смягчил многодумного Давыдюка. В прохладном полумраке коридора его лицо напоминало оплывшую маску языческого божка. Я понимал, почему он не нравится очаровательной девушке Шуре. Он был из другого мира, того мира, который меня коснулся в детстве, а Шурочке был вообще непонятен и чужд.
- Что ж, десять минут прошли, Викентий Гаврилович. Спасибо.
- Ладно, Витя, чего там. - Он яростно чесанул грудь под рубахой. - Ты мне глянулся. Рыщешь, кидаешься, а глянулся. Предполагаю, тебе еще не раз подсветят по сусалам. Ха–ха–ха!
С этим добрым прогнозом он поднялся со стула и потопал к себе. А я остался и курил.
Потом открыл блокнот и торопясь исписал целую страницу. По привычке я делал записи в своем блокноте, хотя мне давно было ясно, что можно пройти все пункты создания узла, от нуля и до стенда, и ни до чего не докопаться. Ошибался не принцип, ошибались исполнители, если можно так выразиться. И способ обнаружения должен был быть особенный, скорее психологический, чем технологический.
Общая идея и модель были безупречны, но комбинаций технического свойства, на которые опиралась идея, было великое множество, и в их состыковке тоже могла таиться ошибка.
Поначалу задача моя была проста, и понимал я ее просто: мне следовало так или иначе убедить товарищей из института заново заняться более тщательной отработкой узла. Таково было задание, данное мне Перегудовым. Но постепенно, вживаясь в эту атмосферу нервозности и недоговоренности, этого неестественного возбуждения, я ощутил в себе желание помочь не только Перегудову, но и всем здешним товарищам: и Капитанову, и Никоруку, и Шутову. Мне бы изменить тактику, мне бы не раздражать их своим горячечным мельтешением. Это были прекрасные люди, они бы поняли меня. О господи, кто дал мне право судить их и подозревать! Я испытывал чувство странного, глубокого отчуждения от самого себя, того, каким я был всего несколько дней назад. Говорят, шлея попала под хвост. Да, мне попала шлея под хвост, я не умел остановиться, расценив с самого начала свою миссию, как визит лазутчика в стан врагов, я и действовал соответственно. Более того, с некоторым страхом я сознавал, что вряд ли теперь остановлюсь, пока не расшибу лоб о стену рядом с открытой дверью…
Приблизилась Шура:
- Виктор Андреевич, нате, поглядите в зеркало.
Неприятное я увидел зрелище. Пудра растеклась, обнажив боевые царапины, слипшись ошметками на скулах. Ряженый!
- Что же мне делать, Шура? Я ведь людей могу напугать.
- Ой, давайте я вам помогу.
- Прямо здесь?
Фея в джинсах, любезный мой приятель, увела меня за собой в укромное местечко, возле туалета, и тут, смеясь и дурачась, занялась моей внешностью, как сестра милосердия. Своим платочком протерла мне кожу, а потом нанесла новый слой крема и пудры.
Но не французской, а отечественной, со знаком качества; лицо защипало и стянуло к вискам, точно тонкой резиной его заклеили. Ухаживая за мной, высунув от усердия кончик языка, Шура несколько раз коснулась меня грудью, от ее тела сквозил душный молочный запах.
Опять мы с Шурой в коридоре. По ней видно: она что–то обдумала для себя, решила и готова сделать роковой шаг.
- Виктор Андреевич, если хотите… после работы.
- Что - после работы?
Смятение в гордом сердечке. Она не желает верить, что все это время я вторым планом не прикидывал, как к ней подступиться.
- Ну, вы же сами говорили вчера… - смущена неподдельно. Не привыкла навязываться. А ведь какая хитрющая девчонка. Прямо разведчик. Не собирается выпускать меня из поля зрения даже вечером.
Тайно встала на защиту неизвестного мне человека. Хотя почему же неизвестного? Скорее всего, это сам Капитанов и есть, гвардеец без мундира. Либо мой друг Петя Шутов.
- Это слишком серьезно для меня, Шура, - сказал я, нахмурясь. - В моем положении нельзя быть легкомысленным.
Краска мгновенно заливает ее щеки, и без того розовенькие.
- Что вы подумали, Виктор Андреевич? Я могла бы показать вам красивые места. Только и всего. В этом ничего нет плохого.
- Конечно, - заметил я наставительно. - Для тебя - ничего. А со стороны? Что могут люди подумать? Пожилой командированный и прелестная девушка гуляют вечерней порой под пальмами. Любуются природой. Это же вызов общественному мнению. Пойди потом доказывай, что ничего не было. А вдруг было?
- Хорошо! - зло бросила Шура, отворачиваясь от моего мерзкого лица.
Но я не успокаиваюсь:
- Потом - это опасно. На меня может быть покушение. Заодно и тебя не пожалеют. Нет, Шура, риск слишком велик. Надо все толком обмозговать.
А тебе очень хочется? Прикусила губку, задышала грудью, вытянулась в тугую струну.
- Куда теперь?
- К Прохорову и обедать. Надоело мне это бессмысленное хождение. Ну уж, как говорится, взялся за гуж, не говори, что не дюж. Я так считаю, Шура.
Она шла впереди как бы уже по заведенному нами ритуалу, а я плелся сзади, смотрел, как под тонкой тканью струятся ее плечи, лопатки, подпрыгивает каштановый пучок волос, и продолжал бормотать, как маньяк:
- Еще бы я не хотел вечером, да ведь опасно. Надо считаться с обстоятельствами. Мало ли чего мне хочется. Один мой приятель захотел приобрести автомобиль, а денег у него не было. Где он теперь? Я имею в виду, не автомобиль, а приятеля. За решеткой. Увы!
У лифта Шура резко остановилась, так, что я невольно натолкнулся на нее, прижался на миг к горячей спине.
- Может быть, хватит?!
- Шурочка, да ты что? Это я так болтаю, с расстройства. Ты же единственный человек, который со мной здесь приветлив. Давай будем друзьями и остановимся на этой черте.
- Если бы не наши официальные отношения, я бы влепила вам пощечину.
И влепила бы. Я видел. Ах какая все же тоска! Нельзя же без конца фиглярствовать. Какого смысла ищу я в самоунижении? Какая радость в самопредательстве?
Вдруг лицо ее чудесно переменилось, сверкнула перламутровая полоска между алых бутонов:
- Нет, не могу на вас сердиться. Хоть поклясться! Ой, не могу! Какой–то вы… ну, как мальчишка. Зачем вы меня дразните? У вас виски седые.
С удивлением вглядывался я в гримасу пушистого смеха, запорошившего ее кожу, и сам невольно заулыбался в ответ. Что–то такое я почувствовал к ней, будто она моя добрая младшая сестренка и мы выросли вместе. И я качал ее на руках, маленькую. А после жизнь нас разлучила. Она произносила "ой!" так точно, как Наталья.
- Я тебе очень благодарен, - сказал я, - за то, что ты сейчас смеешься и называешь меня мальчишкой. Честное слово.
Она отвернулась и нажала кнопку лифта. Верхний этаж, коридор, поворот, снова коридор - сбывшиеся грезы архитектора–троечника. Пришли. Комнатка - дымный чуланчик, три тумбовых стола, за одним - Прохоров Дмитрий Васильевич, в моем списке номер один.
Прохоров интересен мне, в частности, тем, что когда–то работал в нашем институте. В чем именно не сошлись они с Перегудовым - не знаю. Владлен Осипович сказал про него с пренебрежением: неврастеник и неудачник. Потом добавил как бы через силу: но голова светлая, ничего не могу сказать, светлая голова. Ты с ним, Витя, особенно поговори…
Прохоров с первого взгляда оставлял тягостное впечатление чего–то струящегося, несформировавшегося. Пожилой младенец с восковыми щечками предупредительно поднялся мне навстречу, заалел в улыбке деснами, зашуршал телом в теплом спортивном (не по погоде) пиджаке. Он меня ждал и не скрывал этого.
- От Перегудова? Ну, как он там, наш старик? Дай бог ему здоровья, такой человек. А? Да вы присаживайтесь, не тушуйтесь. Часа два никто сюда не заглянет… Как отлично, что вы приехали. Приборчик шалит? Ах, беда! Шурочка, садись, голубочек лазоревый. Вот, Виктор Андреевич, какая смена произросла незаметно. Не страшно дела передавать. Уж они не подкачают, да, Шурочка? У них осечек не будет с приборчиками.
Девушка смотрела на меня вопросительно.
- Садись, Шура.
Я попытался перехватить взгляд Прохорова, пляшущий по мне, по стенам, по Шурочке, как телевизионная помеха. Куда там. Не взгляд, а дьявол.