От лихой, невзначай вырвавшейся шутки обе закраснелись, враз потупились, но стрельнули–таки в меня шалой косинкой - как я? Оценил ли?
Не успел я ни биточков дождаться, ни с бабушками договорить - тяжелая рука опустилась сзади на плечо.
- А, никак москвич? Здравствуй еще разок. Видишь, держу я слово. Встретились случайно.
Движением плеча я скинул руку, обернулся.
- Бог мой! Шутов? - обрадовался я. - Который книжки любит читать? Здравствуй! Рад!
Щека его нервически дернулась.
- Коли рад, прошу к нам за столик. Не побрезгай! Вон, где ребята сидят. Прошу!
- Извините, - сказал я бабушкам, - старый приятель объявился. Знаменитый книгочей.
На столе, к которому мне подставили пятый стул, было богато уставлено: водка, вино, мясное ассорти на большом блюде, икра красная и черная в хрустальных вазочках, фрукты.
- Чего вылупился? - ухмыльнулся Шутов. - Рабочий класс ужинает. Денег не жалеем. Наливай, Митрий, гостю.
Тот, с бандитской рожей, схватил графин с водкой, как спичечный коробок. Ручища - лопата, и на ней, на тыльной стороне, татуировка: "Митя. 1945 г."
- Рабочий класс? - переспросил я, вглядываясь с интересом в Митрия лицо. - Это, значит, тебе в цеху фингал поставили? Болванка, видно, отскочила? Похоже, похоже…
- Говорил? - Шутов весело крякнул. - Говорил вам, любопытный. До всего доходит. Такой дотошный, хоть убей. Из Москвы прибыл, с тайным заданием. Большой человек!
Митрий плеснул мне в фужер до краев, маленькими глазками пробуравил в моем лбу дырку величиной с грецкий орех.
- Угощайтесь, гражданин, - голос прошелестел, как знойный ветерок. - Мы москвичей уважаем, всегда им честь оказываем. А которые любопытные - нам тоже скрывать нечего. Фингалом интересуетесь? Это дело житейское. Сегодня он у меня, завтра у тебя. Какой кому фарт пойдет.
Двое других парней солидарно потянулись за рюмками. Один, в очках и с бугристыми залысинами, глаза у него с трудом разлеплялись, был поразительно похож на актера Валентина Никулина, худосочный, болезненный лик, по виду - ему бы вместо водки принять валерьянки стакана три подряд; а второй - так себе, пустыня Сахара, сколько ни смотри, не за что глазу зацепиться. Дрожит только весь от вина, мышонок алкогольный в сереньком пиджаке.
Мы все выпили и пожевали кто что, и нежданно–негаданно охватила меня звенящая радость бытия. Так отлично стало жить, честное слово. Именно в этот момент.
- Шутов, - сказал я, - разреши мне твою девушку пригласить на танец?
- Приглашай! - кивнул он, глянул на меня со странным, тревожным вопросом, то ли просто жалея, то ли пытаясь что–то мне внушить без слов, но важное, очень важное.
Его девушка сидела через два столика, возле эстрады, с другими двумя девушками. Женский коллективчик. Я думал, она со мной не пойдет, но она - гибкая, длинноногая - легко качнулась мне в руки.
- Вы из Москвы, я знаю, - быстро, шепотом, опаляя запахом кислого вина, заговорила она. - Вы не верьте ничему. Петя очень хороший человек. И он не пьяница. Грозит, бравирует, но это несерьезно. У него красивая, светлая душа, он сам мухи не обидит. Никогда! У него жена - пусть. Я его очень люблю. Редкий, редкий человек. Мне тридцать лет, я южанка, бывала везде, курортная жизнь, музыка, - а он не такой, нет. У него душа лепестками пахнет. Я знаю, что говорю, вы поверьте. И не бойтесь его, он вам ничего не сделает. Никогда. Я была сломанная, а он меня склеил. Он меня из кусочков собрал. Какое вам до него дело? Вы москвич, уедете, зачем? Не тревожьте его. Я вижу, он встревожен, взбудоражен, и ресторан этот. Мы не собирались идти в ресторан, увольте. Тут все друг друга знают. Донесут жене. Мне ничего не надо. Лично мне - ничего. Я не хочу, чтобы его тревожили… Вы слышите?
- Слышу, - сказал я. - Вам не надо больше пить.
Она отстранилась, руками уперлась мне в грудь - вблизи видно было, что ей тридцать лет.
- Кто вы? Зачем приехали?
- Если бы я знал, - ответил я. - Иду туда - не знаю куда, и ищу то - не знаю что.
- У вас злые глаза. Вы злой человек?
- Возможно.
Она склонила голову, точеные из темной кости плечи поникли - она танцевала так, точно мы были вдвоем в ее собственной комнате. Для того чтобы танцевать так в ресторане, действительно, нужен опыт.
Заслушалась музыку, синие веки приспустила и забыла про Петю, про меня - замурлыкала что–то вполголоса…
…Я вернулся к столу Шутова, а там все рюмки полнехоньки.
- Ну как? - спросил Митрий. - Хороша?
- Не разглядел. Близко стояли.
- Умен, - бросил вдруг тот, который похож на актера Никулина. - Ты его опасайся, Петька. Умен, в дамки лезет.
Петр Шутов отрешенно глядел куда–то на окно, чего–то там высматривал в смолистой мгле.
- Петя, - обратился я к нему, намазывая икру толсто на хлеб, - скажи, Петя, тебя кто сюда послал ко мне? Капитанов?
Шутов нехотя оторвался от окна, подарил мне бешеную усмешку, затянулся дымом:
- На рожон все–таки прешь! Стоит ли? Капитанова не трогай. Он человек высокого полета, тебе о нем и говорить нечего. Ты ведь сам–то кто? Пешка.
- Я - инженер.
- Нет, - Петя хмурился каким–то своим тайным мыслям, а со мной беседовал попутно. - Ты не инженер и никто. Ищейка ты - вот кто. И на лбу у тебя написано: "Ищейка".
- Я не ищейка, я правдоискатель.
- Он - правдоискатель, - с сарказмом подтвердил Митрий. - Что–то их нынче много развелось на нашу голову, Петя. Мы вкалываем, а они вокруг нас правду ищут. И ведь тоже, приметь, зарплату получают за это. Побольше нашей.
- Ну вот что, - сказал Шутов, - давай, докушивай водку и мотай к своим старушкам. Хватит, потолковали.
- Дело не в старушках, Петя. Там у меня биточки заказаны.
- Ступай, жри свои биточки. Или еще будут вопросы?
То, что застряло во мне, не рассасывалось.
- А что ты так забеспокоился, Петя Шутов? - спросил я. - Если все чисто, то чего суетиться? Вон и девушку свою напугал, которая у тебя помимо жены. Напилась, бедная, со страху. И меня пугаешь. С чего бы это?
- Все?
- Как это "все"?
- Пойдем! - Он тяжело встал, трезвый, жилистый, руки в узлах - рабочие руки! За ним Митрий, а уж за ними и я. Двое пьяненьких остались на месте. Конечно, не вчетвером же им со мной управляться, двоих за глаза хватит.
Минуя старушек, я положил на стол три рубля.
Они посмотрели с жалостью, все ведь понимали курортные очевидцы.
- Михаилу Алексеевичу поклон, - сказал я. - Спасибо за компанию.
- Вы разве не вернетесь?
- Может, вернусь, а может, и нет. Как судьба сложится.
Они хотели меня предупредить, спасти, потянулись ко мне блеклыми взглядами, сухонькими старушечьими грудками, да поостереглись, осели. Графинчик перед ними был почти пуст.
Вышли мы на пустынный пригорочек неподалеку от гостиницы. Слева - парк, справа - фонари, сверху - вечность.
- Что же ты никак не угомонишься, пес паршивый? - кисло спросил механик Петр Шутов. - Что же ты все за душу цепляешь?! Что вы все–то ко мне лезете, топчетесь? Сколько вас таких? Свиньи вы поганые! Оставишь ты меня в покое или нет?
Тоска была в его голосе непомерная, и страсть, и сила, и истерика. Изнемог парень.
- Это тебя, Петя, нечистая совесть мутит, - грустно заметил я. - Ты ведь, Петя, обманщик и слюнтяй…
От первого удара в челюсть я как–то уклонился, но второй настиг меня, опрокинул. Сладко, колко расстелилась под спину трава. Перевернувшись через голову, я вскочил. Митрий хотел внести свою лепту в экзекуцию, заерзал сутулым горбом. "Отойди!" - свирепо рявкнул на него Шутов. Он махал кулаками точно, умело, со свистом. Подминали, гнули меня белые молнии.
Ох, больно!
Один раз я сбил его подножкой. Митрий прыгнул на меня сзади, заломил руки. "Уйди, гад", - в исступлении ткнул его Петя кулаком мимо моего уха, и сразу клещи раскрылись. Три раза я падал и трижды успевал вскочить. В груди хрипело. Шутова ни разу я больше не подкосил. Да и как можно. Бронетранспортер пер на меня на атакующей скорости. Земля колебалась. Фонари прыгали до звезд. В последний раз покатился я, как мяч, под кусты и понял, что встать не сумею. Дыхания не хватило, шланг горла заклинило. Я придавил локти к почкам, лицо - в грудь, и стал ждать… Отдышался, резко завалился на бок.
Их не было, ушли. Ногами не били. Спасибо, братки, за милосердие!
Кое–как доковылял я до своего номера. Разделся в ванной, рассмотрел себя в зеркало - лица нет, грязь и кровь. Принял душ, обмылся, замазал синяки и царапины йодом из своей аптечки. Голый посидел у открытого окна, покурил. Ничего. Небо - как Натальино верблюжье одеяло.
Две таблетки седуксена, стакан воды, подушка, ночь.
Приснись, Талочка, приснись!
20 июля. Четверг
- Цветочек мой сладенький, зелененький, - приговаривала мама, поправляя одеяло, взбивая, подтыкая подушку. - Спи, расти, не увянь до срока.
Мне восемь лет. Живой отец ковыляет по комнате, пристукивая пол деревянной чушкой ноги. Война покорежила, укоротила его тело, но духом он бодр и свиреп.
- Что ты трясешься над ним, мать? - гулко он изрекает, превращая комнату в бочку. - Взрослый мужик. Сам все должен делать. Ишь лежит, лыбится, совиная морда. Отступись от него, мать!
Комната в Замоскворечье, на первом этаже сырого кирпичного дома. У отца - пенсия, мать работает на заводе, кем - мне неинтересно. (Позже запомнил - кладовщицей.) Отец - герой, разведчик, офицер, три ордена в ящике комода. Пятый год после войны. Отец улыбчив, беспечален, усы его пахнут дымом, он ходил в поиск, выкручивал руки фашистским гадам, брал их в плен, стрелял, столовым ножом, почти не целясь, попадал в кружок на двери. Каждое его слово - гром, каждое движение - атака, неважно, что костыли, неважно, что глуховат и сер лицом. Тлен не может коснуться моего отца, он сильнее всех, никто не догадывается, что жить ему осталось всего–то около года.
А потом он упадет на пороге, головой о косяк, на пол, мертвый. Это еще не скоро. Я люблю его.
Никогда он пальцем меня не тронул, хотя и бывало за что. Не мог он, одолевший много раз кровавого врага, выползший из последнего боя без ноги и с дыркой под сердцем, не мог больше поднять руку на человека. Разучился.
Дома у нас - уют, запах лекарств, желтый абажур под низким потолком и всегда - голос отца, глаза отца, сон отца, кашель отца, смех отца. Надо же, всего через несколько месяцев - головой о косяк, на пол, мертвый. Врач сказал: несчастный случай, а мог бы еще прожить года два. Никто не виноват.
Мне не сиделось дома. С Толей Пономаревым мы без устали путешествовали по Москве, исследовали, изучали бесконечный город. Я уже легко пешком доходил до центра, до Кремля и обратно. Придерживаясь, конечно, трамвайной линии. Толик ориентировался лучше меня, он чувствовал направление, я с ним никогда не спорил. Мы поклялись на крови в дружбе на всю жизнь. Мама Толина угощала нас неслыханным лакомством - домашним кексом, который трудно было донести до рта, потому что он рассыпался в пальцах, устилая скатерть коричневыми крошками. Во рту кекс таял, оставляя запах лимона и приторность сахарного снега. Эти бело–коричневые ломти можно было есть, пока не лопнешь. Ничего вкуснее я потом не ел.
Летом мы с Толиком уезжали с Павелецкого вокзала в подмосковный лес. За грибами.
Однажды заблудились и после долгих странствий забрели на картофельное поле. Голодные, мы выкапывали молодые картофелины, срезали ножичком кожуру и грызли.
- Ночью в лесу нельзя быть, - пугал Толик, измазанный до ушей грязью от плохо очищенной картошки.
- Почему?
- Тут немцы могут бродить.
- Какие немцы?
- Которые не сдались. Диверсанты.
- Чепуха, - решил я, подумав. - Но лучше все–таки выбираться к станции.
Легко сказать - к станции. Лес закружил нас и мытарил еще часа два. А потом случилось чудное происшествие. Мы наткнулись на лося. Огромное животное с ветвистыми рогами стояло в кустах и, пыхтя, жевало листья. От неожиданной удачи мы обалдели.
Лось тоже нас заметил и косил влажными глазами, полуприкрытыми нашлепками век.
- Не спугни! - предупредил Толик. Однако вскоре нам наскучило стоять и смотреть, и мы начали подманивать лося.
- Иди сюда, милый! Цоб–цоб–цоб! - шаманил Толик.
- Цып–цып–цып! - вторил я. - Ко–ко, кс–сс!
Лось не обращал внимания на наши дурачества.
- Он ручной, - догадался я, - разве ты не видишь? Давай ближе подойдем.
Потихоньку, подталкивая друг друга, мы потянулись ближе к рогатому гиганту. Лось обеспокоенно завозился, сделал трескучий шаг в сторону и вдруг, резко повернувшись, попер прямо на нас.
- Ой! - крикнули мы. (Потом долго спорили, кто именно издал малодушное "ой!".) Лось протопал, фыркая ноздрями, как шлангами, совершил полукруг для разгона и ринулся обратно на полной скорости, сминая кустарник. Намерения его были яснее ясного: лось нападал. Мы спрятались за ближайшую ель, и лось, пробегая, чуть не коснулся нас влажным боком. Изо рта у него капала пена.
- Бешеный! - выдохнул я. - Лось–людоед. Попались мы, Толик!
Действительно, лосиная морда блестела ржавыми пятнами, что вполне могло быть засохшей кровью несчастных путников. Нелепый танец преследования вывел нас всех на широкую поляну, где по краям лежали кучи сушняка. Подняв небольшое деревце я стал стучать им по земле, Толик последовал моему примеру. Мы колотили траву жердями и при этом вопили: "А–а–а!" - так вопили, будто пятки у нас горели. Лось не довел до конца очередной набег, тормознул шагах в десяти и недоверчиво покрутил головой, как бы укоряя: что это вы, ребятки, такое придумали, не по правилам. Войдя в раж, мы, продолжая вопить и размахивать жердями, сами пошли на него. Медленно, но пошли. До сих пор горжусь этим обстоятельством. Нам надоело убегать, и мы перешли к контратаке. Нешуточное дело для двух мальцов. Лось развернулся и лениво затрусил прочь.
- Съел? - в восторге кричал ему Толик. - Иди других поищи, которые пожиже…
Кому бы мы впоследствии ни рассказывали этот случай - никто не верил. Но лось–то был. Я и сейчас помню его тяжелый бег, треск кустарника, сернистый запах пота, влажный, косой взгляд - чудище из Валтасара. В конце концов мы с Толиком сочинили письмо в "Пионерку", и оттуда пришел ответ на казенном бланке: нас журили за грамматические ошибки, хвалили за слог, советовали больше читать и в своих литературных опытах стараться идти от жизни - например, описать одно из собраний отряда. Потом мне часто не верили, особенно когда я говорил правду, и я научился относиться к этому без обиды.
И отец не поверил.
Мы добрались до дома в темноте, часу в одиннадцатом. Не знаю, как встретили Толика, может быть, кексом, а мне мама еще на пороге отвесила оплеуху, на которую я обратил мало внимания, так спешил поделиться своей историей.
Отец, обрюзгший от волнения, выслушал меня с интересом, что–то пробормотал себе под нос и велел срочно укладываться в постель. Я решил, что все в порядке, спросил:
- Как ты думаешь, папа, почему он на нас напал?
- Выпимши был, - хмуро отозвался отец. - Выпил и закуски не нашел, вот и кинулся. Ты всегда, сынок, остерегайся пьяных. Он, и пьяный человек, бывает, делается, как лось с рогами.
- Все горе от ней, проклятой, - подтвердила мама.
На отца я носил обиду долго, упрямо, пестовал ее, как курочка яичко. Черт с ним, с лосем, думал я, но как же он мог не поверить своему сыну, как мог, если сердце мое разрывалось от великой правды. Как мог он смеяться над этим?
Если бы я знал, что скоро отца не станет, что навсегда и страшно отзвучит его покашливающий голос - головой о косяк, на пол, рука подвернута под грудь, из уха - капелька крови.
А что, если бы и знал? Что с того? Чем бы я ему помог? Уж лучше не знать…
Проснулся я с трудом. Голова раскалывалась. Чувствительно сверлило под правой лопаткой и в кисти правой руки, на сгибе.
- Мальцев - сволочь! - сказал я вслух.
Вениамин Петрович Мальцев, ведущий, чаще других бывал в этом городе в командировках, курировал блок, у него я выспросил множество подробностей, но про Петю Шутова он и не заикнулся, даже фамилии его не называл. Словно такого и не существовало.
Капитанов, Шацкая, Прохоров, Давыдюк, сам директор Федор Николаевич - вот с кем он имел дело. Все они, по мнению Мальцева, люди благородные, деликатные, знающие, исключая настройщика Викентия Давыдюка, рвача и выжигу, пославшего однажды тишайшего Мальцева к едреной бабушке. Мальцев ходил жаловаться на грубого настройщика его начальнику и получил от ворот поворот.
"Сволочь, Мальцев!" - повторил я перед зеркалом в ванной, разглядывая свое симпатичное лицо, по которому точно несколько раз с нажимом провели напильником. Малость его подтесали. С такой физией, по совести, следовало бы отсиживаться дома с недельку, чтобы не пугать прохожих, но у меня такой возможности не было. Поэтому я тщательно промыл следы побоев марганцовкой (отчего царапины засияли, как отлакированные) и отправился завтракать в буфет.
Только вошел, полный скорбных дум, и - надо же! - из–за углового столика приветливо машут мне руками и вилками Юрий, Зина, Шурик Кирсановы, вчерашние пляжные знакомцы.
- Сейчас! - кивнул я и проследовал к стойке.
Там - кустодиевская красавица в томной позе. Кофе, лимон, порция курицы, ватрушка. Пожалуйста! Красавица очнулась, увидев близко мой суровый лик, зашустрила перед кофейным агрегатом с необыкновенной торопливостью, уронила ложку на пол, подняла и, сдунув пыль, звякнула мне на блюдечко. Спасибо!
- Ах! - воскликнула Зина Кирсанова, когда я подсел к ним. - Что же это с вами случилось, Виктор Андреевич? - мягкость непритворного сочувствия, окрик мужа: "Зина!"
- Упал, - объяснил я, опасаясь Шурика, который слез со стула и, кажется, собрался обследовать меня каким–то особым способом. - Вывалился из такси. Такой казус. Стал высаживаться, а он дернул.
- Вряд ли, - усомнился Шурик, трогая мое ухо. - Непохоже, дядя Витя. Если бы вы упали из машины на песок, то все царапины были бы в одну сторону.
- Шурка, заткнись, - Юрий Кирсанов мне солидарно подмигнул, и я ему в ответ подмигнул.
- Бывает, - солидно сказал он. - Страшное дело эти лихачи. Самые адские водители. Вы заметьте: где авария - в девяноста случаях из ста обязательно замешан таксист. А где его нет, значит - удрал. У них же план, спешат.