- Бандиты! - пояснил я. - Налетят, золотишко сорвут и меня заодно кокнут. Как свидетеля.
- Все шутите, Виктор Андреевич, - сказала она, щурясь от солнца. - Все вам весело.
- А чего грустить–то, чего грустить? День–то какой разгулялся. Эх!
Мы шли по внутренней территории. Сомлевший гусь валялся под чахлым кустарником, как убитый.
- Вам весело, а всем другим грустно.
- Кому грустно–то, кому грустно? У кого совесть чистая, тот завсегда весел. Конечно, если живот болит либо зуб, тогда не до смеху. А так - чего грустить–то, Шурочка?
В пустом прохладном вестибюле Шурочка остановилась:
- Почему вы со мной так разговариваете?
- Как?
- Дурашливо. Вы меня не уважаете?
- Полно, Шура. Я боюсь тебя.
- С чего бы это вам меня бояться?
Я состроил гримасу печали и закатил глаза.
- Ты - молодая, красивая, вся в золоте, а кто я? Убогий странник. Боюсь я ненужных мечтаний.
- Не надо, Виктор Андреевич. Я серьезное вам хочу сказать.
- Говори.
Шурочка оперлась ручкой на колонну, приблизила ко мне лицо - все ее веснушки можно пересчитать.
- Всех вы у нас переполошили… Знаете, это, может быть, гадко, но я скажу. Я не подслушивала, случайно… Владимир Захарович что думает про вас. Он сказал, если этот… московский сыщик сам не уберется, мы ему поможем уехать. Вот.
Я попытался поймать ее взгляд, но не смог. Она отворачивалась.
- Кому он это сказал?
- Шацкой…
- Ну и что? Хотят мне с билетом помочь, только и всего. А ты считаешь, они меня убьют?
- Перестаньте!
- Шура, - сказал я, дотрагиваясь до ее плеча, которое она тут же резко отдернула. - Хочу и я спросить тебя серьезно. Можно?
Она ответила взглядом, полным странной тревоги.
- Почему ты ко мне так добра?
- Мне жалко, - сказала она. - Вы один, а нас много.
- Неправда, Шура. Не много. Не может быть, чтобы много. И я не один.
Крутнулась на каблуках (туфли какие, черт возьми!), пошла к лифту.
- Ты куда, Шурочка?
- Как куда? К Капитанову. Он ждет.
- Но мне к нему не надо. Мне надо к давильщику Горжецкому.
- Но Капитанов ждет! - Она сказала это без особого напора, как человек, привыкший к превратностям судьбы и уже махнувший на них рукой. Доверчивое дитя, если бы ты знала, как хороши твои волосы, как таинственны движения, какое вокруг тебя золотое сияние. Когда узнаешь, будет поздно.
- Ну и пусть чуток подождет. Мы мигом. Я пару слов скажу только Горжецкому. И точка.
Между нами шла маленькая война, в которой я легко мог выиграть каждое отдельное сражение, но победить не мог. Я знал, почему Шурочка нацепила золотые серьги и янтарные бусы, знал, почему она сообщила про Капитанова, знал, почему звонила в гостиницу утром, я многое знал такого про нее, что она сама никогда про себя не узнает; но это не приносило мне радости. Пусть бы лучше она все знала, а вокруг меня сплетали свои сети серебряные шмели. Пусть бы я стоял, опершись рукой на колонну, а кто–то другой, всезнающий, подкидывал сухие поленья под мое горящее, несмышленое сердце.
Страшная кара человеку - утоленное любопытство.
К Горжецкому (в моем списке номер шесть) идти было рядом, он работал на первом этаже. Человек с такой пышной актерской фамилией оказался тщедушным мужичком неопределенного возраста. Весь вид - птичий, несолидный, даром что давильщик. В комнате–мастерской, где он работал, было шумно, накурено и пахло газом. Шурочка из дверей показала мне пальчиком на Горжецкого и тут же отступила в коридор.
Увидев, что к нему приближается незнакомый человек, Горжецкий выскочил из–за стола с явным намерением скрыться.
- Я к вам, к вам, Эдуард Венедиктович, - окликнул я приветливо.
Он беспомощно оглянулся на своих товарищей, один из которых, багроволикий медведь в кожаном фартуке, неожиданно захохотал и ткнул его кулаком под ребра.
Я никак не мог уразуметь, в чем дело.
- Ну чего? - сказал Горжецкий капризно. - Чего надо–то, говорите.
- Я по делу, Эдуард Венедиктович!
Медведь в фартуке, заухав - у-ах, у-ах! - вторично ткнул его под ребра. И остальные, кто был в комнате, стали похохатывать. Неужели Капитанов подготовил мне такую встречу?
- А нету у меня делов с вами, - заявил Горжецкий. - Никаких делов не может быть вообще.
- Маленькое дельце! - я пальцами изобразил, какое маленькое дельце.
- У-ах! У-ах! - ухал кожаный фартук, начиная приседать. - Влип Эдик. Прижучили!
Горжецкий, полоснув меня ненавидящим взглядом, под громкий хохот комнаты, поскакал к двери. Я - за ним. Шурочка изучала стенную газету "Глобус мира". Горжецкий резко повернулся ко мне, прошипел:
- Ты чего, чего? Не мог конца смены дождаться? Приперло тебе, да? Приперло?!
- Приперло, - сказал я уныло. - Сроки поджимают.
- Т-сс! - он умоляюще прижал палец к губам и кивнул на Шурочку.
- Да что такое, в конце концов?! - не выдержал я. На повышение тона Горжецкий ответил спокойно и деловито.
- Ты учти, - сказал он, - я ей ни фига не должен. Это никакой суд не докажет! Я ушел - и кончено. В благородном смысле. Как люди. Черта ей лысого с меня взять… Зря только ходите. Так и передай. Финиш теперь. Я никого не боюсь. Пущай в суд подает, пущай. А я адвоката найму. На Горжецкого где сядешь, там и слезешь…
- Подождите, - перебил я. - Вы за кого меня принимаете?
Но Горжецкий увлекся, он уже не обращал внимания на Шурочку:
- Мало она меня помытарила, да? Сколь я истерпел, другому во сне не приснится. Какое низкое коварство! У меня две справки в наличии. От врача. В смысле нанесенных увечий. Могу выдать на предъявителя. Это ей мало? Ты спроси. И нечего ходить зазря. Черта лысого выходишь… А за такие угрозы запросто могу привлечь. Там люди тоже понимают. По справедливости… Хошь, четвертную дам? Больше ни гроша. Бери и уходи!
Горжецкий пошарил в кармане халата и извлек скомканный кулечек трешек и рублей, перевязанный белой ниткой, видимо заранее приготовленный. Я понял, что стал невольным свидетелем какой–то житейской драмы. Или комедии.
- Успокойтесь, Эдуард Венедиктович, - сказал я, отстраняя деньги и в свою очередь протягивая ему служебное удостоверение. - Я командированный, из Москвы. Зовут меня Виктор Андреевич. Вот мандат.
Горжецкий разглядывал удостоверение долго, несколько раз сверялся с фотографией. Лицо его прояснилось.
- Значит, ты не от Маньки?
- Я ее знать не знаю.
- А почему сразу не назвался?..
Я с сожалением развел руками.
- Шурка! - крикнул он Порецкой. - Из Москвы, что ли, правда, гражданин?
- Правда.
Внезапно Горжецкий пригнулся, как при артобстреле, и побежал к лифту, давая мне знаками понять, чтобы я следовал за ним. Я взглянул на Шурочку, она злорадно усмехалась. Горжецкого я обнаружил в укромном уголке вестибюля, за выступом у окна.
- Не хочу, чтобы слышали, - сообщил он, досадливо поджимая губы. - Она, зараза, до чего меня довела. Шизоидом скоро стану… И что характерно, везде у нее агенты. Видал в комнате бугая? Ее агент. Да, точно. Ты не сомневайся.
- По нему сразу видно, что агент.
- Такая гадина! - обрадовался Горжецкий. - В Москве, я слышал, восемь миллионов граждан, а и там такую не сыщешь. И не ищи. Я тебе говорю, ты верь. Горжецкий врать не умеет. Что было, то было. Жил с ней два года. Теперь - ша! Вчера подослала брательника - во-о, будка! - убийца. Думаешь, меня он испугал? Черта лысого! Горжецкий человек уступчивый, но не дави ему больную мозоль. Не надо. Голый по миру пойду, а с ней жить не стану. Шабаш! Как благородный человек. С ума спятить. Отравить хотела. Слышь, в водку подлила скипидару. Я выпил, ничего… Брательнику говорю - лучше в могиле живому гнить, чем с твоей сеструхой. И он понял.
- Эдуард Венедиктович, я к вам по поводу… Мне сказали, только вы можете сделать как надо.
Вернувшись в будничный мир с высот любовного экстаза, Горжецкий горестно поник.
- Чего?
- Приборчик, говорю. На вас вся надежда.
- Не надейся, парень. Зазря не надейся. Ко мне все подходили. Сам Капитанов уговаривал. Черта лысого. Я не бог. И никто не сделает. Потому что нет условий технологии. Ты Горжецкому верь, и он тебе всю душу откроет. Как благородный человек. Она сама себя делает - деталька эта.
- Не понимаю, Эдуард Венедиктович.
- То–то, что понять трудно. А вот пример. Привези ты в тундру лимон и посодь. Будет он расти? Не–ет. Потому что условия не годятся для роста. И шабаш. Сто лимонов посодь, пять вырастут. Почему? Тут тайна, которая доступна не нам.
- Теперь я вас вроде понял. Спасибо.
- Я ей сказал: еще раз мне пакость придумаешь - уйду насовсем. Что дальше? Берет она бидон с пивом и льет его в раковину. Оскорбление личности? Да. Льет и хохочет. Надо мной. Что я сижу с пустым стаканом. А я за этим пивом чуть в очереди не угорел. У меня давление - сто сорок на шестьдесят. Можно жить?
Горжецкий проводил меня по коридору до Шурочки. На прощанье посоветовал:
- Женщина - враг людского рода. Пусть у ней груди, мордафон, а в сердце - червь. Ты мне поверь, я постарше тебя. Никаких оков. Живи свободно, как парящий орел… Будет случай, заходи, товарищ.
- Непременно. Удачи вам, Эдуард Венедиктович.
Шурочка моя, озорной ребенок, давилась от смеха. Первый раз я видел, как она смеется от души, без остановки. В коридоре, в лифте. Волосы струятся, щеки горят, зубы щелкают. Маленькая чародейка! В лифте я схватил ее за плечи, чтобы привести в чувство, потряс слегка, и она не отстранилась. И в смеющихся очах ее отразилось то выражение, которое прямо противоположно растерянности. Оно общее у всех женщин, я видывал его и раньше. Чем реже его видишь, тем спокойнее жить.
- Такой смех не украшает молодую девушку, - сказал я.
- Какой?
- Будто тебя в муравейник посадили.
- Фи, как пошло! - это уже с оттенком торжества. Милая девушка, я давно, как опытный дворовый пес, не беру в рот отравленную приманку.
- Он что - известная тут у вас личность?
Шурочка, не отвечая и не мигая, смотрела на меня расширенными, потемневшими зрачками. На наше счастье, лифт остановился.
Капитанов встретил меня против ожидания любезно. Достал из сейфа чайник, стаканы, заварку. Сунул в чайник самодельный кипятильник - две припаянные друг к другу стальные пластинки. Как и в первый раз, я поразился несоответствию его богатырского облика с крохотным казенным кабинетиком. Его ловкие, собранные движения навевали мысли о просторе, земных дубравах, сереброструйных протоках.
- Что же это вы совсем пропали? - приветливо поинтересовался Капитанов. - Не нуждаетесь, значит, в нашей помощи?
Я ответил неопределенным жестом.
- Вижу, вижу, время зря не теряете. Ха–ха–ха!
Это намек на мою разукрашенную физию, на гульбу. Намек одобрительный: завидую, дескать, не скрою, завидую. Сам такой.
- Что–то я Шутова там не приметил, в комнате. Не заболел ли? - спросил я.
- Отпросился. С обеда отпросился. Подружились с ним?
- Хороший парень…
- Хороший парень что–то зашибать стал не в меру. Как талант, так и с вывихом. Не дает бог человеку просто талант, просто ум. Обязательно с нагрузкой. Вы замечали?
- Я об этом пока не думал.
Капитанов смотрел на меня все ласковее, все одобрительнее. Интересно, какой у него самого вывих? Лишь бы не склонность к членовредительству.
- Вам заварки побольше, поменьше?
- Все равно.
- В нашем климате чай - спасение. Берите стакан, вот сахар, прошу. Не стесняйтесь!
- Спасибо, спасибо!
От неприязни ко мне, изгадившей нашу первую встречу, не осталось и следа. Он ухаживал за мной, как за желанным, дорогим гостем.
- Не торопитесь, горячо. Осторожнее, Виктор Андреевич, обожжетесь!
Сам он пил кипяток большими глотками, как квас. После каждого глотка шумно и глубоко выдыхал.
В благолепном молчании, обмениваясь улыбками искренней приязни, мы чаевничали.
- Эх, хорошо! Вот уж истинно хорошо! - говорил он.
- Великий напиток! - вторил я. - Великий!
- Живая вода. Истинное слово, живая вода!
- Кофе там, какао - это Запад. А мы - чаевники. Никуда не денешься. Азия.
- Верно. Так уж верно, Виктор Андреевич!
В комнату заглянула Шурочка.
- Тебе чего, милая?
- Мне ждать, Владимир Захарович?
- Иди к себе, Шурочка. Понадобишься - позовем. Я правильно говорю, Виктор Андреевич?
- Конечно.
"Сколько еще он собирается ломать комедию?" - подумал я. Капитанов точно услышал мой немой призыв.
- Ну-с, - он отодвинул стакан, всем своим видом показывая, как ему неприятно переходить к делам, как скучно. - Не хочется вас огорчать, Виктор Андреевич, а немножко придется. Есть одна маленькая неприятность.
Я в изумлении вскинул брови.
- Впрочем, пустяк. Женская экзальтированность, и все такое. Я думаю, ничего серьезного. Шацкая Елизавета Марковна. Впрочем, очень уважаемый на предприятии человек, заслуженный работник.
- А что с ней? - встрепенулся я, в свою очередь с неохотой выпуская стакан из рук. - Не захворала ли?
- Здорова, вполне здорова. Не волнуйтесь… Но вот она говорит шантажировали вы ее. Чуть ли не судом пугали. То есть прямо–таки в тюрьму грозили упечь принародно. Как же так, дорогой Виктор Андреевич? Я–то, конечно, не верю, но она собирается с жалобой идти по инстанциям. Такая петрушка.
- Елизавета Марковна?
- Увы… Женщина. Привыкла все на свой аршин мерить. Я ее утешаю, говорю, может, еще обойдется, не посадят в узилище, а она в слезы. Очень вы запугали ее, Виктор Андреевич. Очень.
Я взглянул внимательно в богатырские глаза Капитанова и увидел, что роль дается ему с трудом. Может, первый раз в жизни пришлось ему играть такую роль. Он был удивительно сейчас похож на чистопородного скакового коня, которому пришлось потрудиться на уборке территории. Изо всех сил сохраняя достоинство, он гордо похрапывает, бьет копытами, но липкий пот унижения струится по его морде.
Я не чувствовал ни раздражения, ни обиды. Мне его было почему–то жалко. И тошно мне было от его кривляний.
- Зачем решетка на окне, Владимир Захарович? - спросил я рассеянно и не к месту.
- Для конспирации, - тихо ответил Капитанов. - Да черт с ним, с окном–то… Тут такой казус, что не одну Шацкую вы запугивали. Инженер Прохоров тоже ведь на вас в обиде. Чудно даже. Двух дней не пробыли, а столько успели. Энергичный вы, судя по всему, человек.
- Хочу всегда как лучше, а выходит… - пожал я плечами, - Прохоров, надо же… Что же мне теперь делать?
Уже большим усилием сохранял Капитанов выражение чайной приязни. Перегнулся ко мне, посоветовал заговорщицки:
- Уезжайте, Виктор Андреевич. Поезжайте в Москву, остальное доверьте мне. Я все потихонечку улажу. Без всяких последствий. Самый разумный выход из положения.
Я встал - тягуче саднило в висках. Развезло меня от чая. Смотреть на богатыря мне было стыдно.
- Прекрасный вы специалист, - сказал я, - и так себя роняете. Зачем, Владимир Захарович? Стоит ли…
Капитанов тоже встал и повис где–то вверху красным лицом. Не глядя, я видел, как бешено подрагивали его губы. Дипломатия - псу под хвост, все роли - в мусорный ящик. В комнате стало шумно от нашего дыхания.
- Знаешь ли, столичный житель, что для меня значит этот узел? - спросил Капитанов.
- Может быть, - сказал я. - Но прибор не работает. Это объективный факт. Не работает по вашей вине.
- Мне начхать… - он выругался, точно выплеснулся, с судорожным облегчением, как умеют выругаться самые деликатные русские интеллигенты в минуту жесточайшей хандры. И он послал меня в самую дальнюю сторону, куда только можно послать и куда еще никому не удалось отыскать дорогу.
- Это мне нравится, - сказал я. - Спасибо.
Почти ослепленный какой–то соленой слепотой, я вышел в коридор и там руками оттер со щек его дикую ругань. Сердце хлюпало, как неисправный насос. "Прибор не работает, - повторил я сам себе, чтобы утихомирить боль. - А надо, чтобы работал. Ничего не попишешь".
Устремился я к проходной ловить товарища Прохорова. Не думаю, чтобы именно он был мне особенно нужен, захлестнуло меня какое–то помутнение, какая–то серая скука, и захотелось вдруг повидаться с Прохоровым. Капитанов сказал, что я его обидел, Прохорова. Неужели правда?
Присев на скамеечку неподалеку от асфальтовой тропы, я наблюдал тысячу раз виденное зрелище - поток людей, спешащих с работы, широкую, шаркающую подошвами ленту, суживающуюся клином в узкую щель проходной. Разнообразие лиц, походок, пестрота сумок, кофточек, галстуков - и на всем бледный отсвет усталости. Скорее, скорее домой, на волю, в прострацию вечернего отдыха. Когда я двигаюсь в таком потоке, то не чувствую одиночества.
С работы идут все вместе, пусть незнакомые, но связанные уже чем–то таким, что надежнее иного знакомства. Тут не надо бояться случайного сопричастия, не приходится искать лазейку между лицами, куда можно безопасно упереться взглядом. Дневное общее напряжение труда еще сплачивает людей. Бывало, я замедлял шаги, чтобы подольше продлить гордое и бодрящее ощущение слитности со всеми, подальше отодвинуть предстоящее одинокое кружение.
Постепенно поток редел, в нем уже легко было различить отдельные фигуры. У меня почти не осталось надежды засечь Прохорова. Скорее всего, он проскользнул неугаданным, неузнанным. Ага, вон появилась Елизавета Марковна под руку с высоким представительным мужчиной. Заметила меня, узнала и отвернулась. Что–то сказала попутчику. Тот глянул в мою сторону. Ушли.
Нет, не прозевал. Идет Прохоров. Идет вперевалку, согнувшись, зачехленный в свой гремящий пиджак. В руках - портфель, на голове, на реденьких волосиках - белая кепчонка, надежная защита от солнечного удара. Я его догнал за проходной.
- Я знал, что мы еще с вами встретимся, - лукаво сказал Прохоров. Прямо предчувствовал.
- Еще бы не предчувствовать, если вы на меня жалобу написали.
Прохоров захихикал тоненько, заерзал, загремел пиджаком.
- Это вам Капитанов поведал?
- Конечно.
Мы подошли к перекрестку и остановились.
- Вы не спешите? - спросил Прохоров.
- Нет.
- Тут есть одно заведение неподалеку… Чудесный кофе, свежие пирожки, сливки - не угодно ли? Правда, крепких напитков там не подают. Вы как?
- Охотно.
Там, куда мы пришли, было прохладно. Низенькие деревянные столики, удобные, широкие табуреты, стены под дерево. Официантки в нежнейше–белых передничках, как у школьниц. Посетители - мамы с детишками. Седовласый старик у окна, окостеневший в позе мыслителя над бокалом молочного коктейля. Миниатюрная женщина средних лет, с гладким старомодным зачесом, обрадованно кинулась нам навстречу. По ее преданному взгляду и угодливой расторопности можно было предположить, что Прохоров здесь не простой клиент. Он и не таился.