- Давай, Варвара, чего повкуснее да посвежее, - сказал тоном хозяина. - Этот товарищ из Москвы, ему угодить трудно.
Женщина усадила нас за двухместный столик, в нише под вентилятором.
- Уф, - с облегчением потянулся Прохоров. - Ну и жара. Того гляди, расплавишься, как снегурочка, - и плотнее закутался в пиджак. На снегурочку он был похож не больше, чем на Гималайский хребет.
- Вы в курсе некоторых обстоятельств моей жизни, дорогой Виктор Андреевич. Что ж, прошлого не зачеркнешь, да это и не нужно. Прошлое, как и будущее, всегда ощущается как нечто невыносимо прекрасное. Независимо от того, какое оно было на самом деле. С годами, знаете ли, стал я терпимее ко многим проявлениям человеческого естества. Научился наслаждаться маленьким ежедневным праздником бытия… Но ведь что–то невосполнимое утратил, обронил. Что–то яркое, трепетное, изумрудное. Такое, чего жалко порой до слез. Вас не шокируют мои откровения?
- Отчего же… любопытно.
Он любезно послал мне мудрую улыбку, но все–таки не мне, а моему уху. И в этой мудрости был оттенок болезненного самолюбия, смешной в пожилом человеке.
- Вы изволили заметить, что я написал жалобу… Как бы вам объяснить, что это невозможный для меня поступок. Почему–то мне хочется, чтобы вы это поняли… Такие, как я, не пишут жалоб, дорогой Виктор Андреевич. Для этого мы слишком пессимистичны. Тот, кто пишет жалобу, апеллирует к кому–то за поддержкой, обязательно в какой–то мере надеется на успех.
- Есть и другие мотивы для жалоб, - сказал я, начиная уставать от его пассажей.
- Какие же?
- Пожалуйста, желание отомстить или просто сделать неприятность. Обратить на себя внимание. Мало ли.
Меленький смех, ерзанье в пиджаке, потирание восковых ручек.
Официантка Варвара расставила на столе тарелочки с дымящимися, очень аппетитными на вид пирожками, вазочки со взбитыми сливками, украшенными дроблеными грецкими орехами, разлила в фарфоровые чашки ароматный кофе.
- Кушайте на здоровье!.. - заботливо оглядела стол, потом обернулась к Прохорову с трогательно застенчивой улыбкой: все ли я сделала как надо. И он ее похвалил, барски потрепал по плечу. Никак не шел ему этот жест, не совпадал с тем образом, который он передо мной так кропотливо выстраивал.
- Какой интересный старикан там, у окна, - сказал я, - мыслитель на пенсии.
Прохоров послушно вытянул шею:
- Тот, с молоком? Ничего особенного, уверяю вас. Он всегда тут сидит в это время. Тупое прощание с жизнью…
- Вас послушаешь - выть хочется. Не то что…
- Все, все… Прекращаю нагонять тоску. Действительно, разболтался… Сами виноваты, как–то вы задели струну… Жалоба! Мне ли жаловаться, Виктор Андреевич, мне ли? Сам кругом виноват. Да-с. Ведь рассказывал вам обо мне незабвенный Владлен Осипович? Не мог не рассказывать.
- Говорил, что вы очень талантливый человек.
- Был талантливый. Был когда–то.
Он с хрустом разжевал пирожок, потратив на это усилие столько энергии, что весь покрылся испариной. Розовые щечки увлажнились, бледный румянец потек к подбородку, как овсяный кисель. Вид сладкой и жирной еды вызывал у меня отвращение, все–таки через силу я проглотил несколько ложек взбитых сливок. Вкусно, ничего. Прохоров, начав есть, жевал теперь безостановочно: сосредоточенно, молча, с пыхтением. Лицо его приобрело мечтательное выражение. Скулы ходили под тонкой кожей, как тугие шестеренки. Хруст, сосание, цыканье зубом, прихлебывание. Брр! Он больше не обращал на меня внимания.
Какое–то мистическое действо совершалось передо мной. Укрощение желудочного дьявола. Три минуты - и тарелочка с пирожками опустела. Прохоров вынул из кармана огромный цветастый платок - не платок, а мини–скатерть, - тщательно промокнул взмокшее лицо. Последний раз отрешенно чмокнул, цыкнул, глотнул, икнул, покашлял - и вдруг вернулся ко мне из дальней дали. Такая суровая укоризна была в его взгляде, что я поспешно сунул в рот еще пару ложек сливок и крупно отпил кофе. Прохоров улыбнулся:
- Грешен, люблю поесть. А готовить не умею, да и желания нет самому себе готовить. Вот так и приспосабливаешься… Я ведь один живу, Виктор Андреевич. Супруга не пожелала последовать за мужем в изгнание.
- Разве это изгнание… на курорт?
Прохоров усмехнулся и вдруг широко, по–рыбьи, зевнул:
- Не знаю, что обо мне говорит Владлен Осипович, но бездельником я никогда не был. И курорт для меня, представьте себе, изгнание. Это так.
Тут я кое–что сообразил, точно свет включился в моей похмельной головенке. Я бы должен был раньше это сообразить, да отвлекало прохоровское ерзанье, его шуршание пиджаком, его псевдофилософские бредни. Теперь, сообразив, я пошел напролом, не было ни охоты, ни сил подбирать выражения.
- Вы хотите вернуться в Москву, к Перегудову? - спросил я.
- Представьте себе, не против.
- И у вас есть какие–то условия?
Я почувствовал, как нервный тик затряс правое веко. Это у меня бывает от переутомления.
- Я напишу письмо, Виктор Андреевич, а вы передайте его Перегудову.
- С удовольствием. Это все?
- Чего же еще… К сожалению, мне пора идти, кое–какие дела запланированы неотложные.
Я полез было за деньгами. Прохоров сделал знак рукой - ладонью энергично отпихнул от себя воздух - все в порядке.
Проходя мимо старика у окна, я отметил, что бокал его пуст, а сам он сидит в прежней позе. Руки на столе, как два розовых веревочных узла.
Прохоров попрощался у выхода из кафе.
- Вам туда, - показал, - а мне - туда. Отдохните, Виктор Андреевич. У вас усталый вид…
Через полчаса я сидел в своем номере перед раскрытым блокнотом и курил. "Наталья, - думал я, - милая Наталья Олеговна. Почему мы бываем счастливы только в воспоминаниях? Не потому ли, что додумываем их, как нам хочется? Увы, лишь в воспоминаниях мы и вольны…"
Однажды мы с ней поехали вечером в центр, погулять, может быть, сходить в кино. У метро "Библиотека им. Ленина" женщина торговала гвоздиками.
- Купи мне цветов! - попросила Наталья, прильнув к моему плечу. - Купи, пожалуйста!
- Не куплю, - сказал я, - Вот еще чего. Цветы покупать. Придумала тоже.
- Ты жадный и вредный.
Погода была мягкая: тепло, не ветрено. В кино мы не попали, а прошли пешком по улице Горького до Белорусского вокзала. Около магазина телевизоров Наталья споткнулась и чуть не упала, я успел ее поддержать. Потом еще раз - на переходе через площадь споткнулась, едва не угодила под машину.
- У тебя ноги, что ли, кривые? - спросил я. - Все люди ходят нормально, а ты спотыкаешься.
- У меня координация плохая, - весело промурлыкала Наталья. - С детства падаю и падаю. Один раз с лестницы загремела. О да!
Вечер тот далек. Не ближе, чем детство. Все одинаково далеко в воспоминании. И одинаково близко. Сумасшедшая путаница времени: сон и явь. Может быть, то, что я сижу сейчас в гостинице, происходит перед тем, как идти нам с Натальей по улице Горького, и перед тем, как ей споткнуться. О да!
Горе мое горькое, счастье мое сладкое, Наталья Олеговна! Он высунулся из машины, тот водитель–убийца, и загундел что–то несусветное, хамское. Я увлек Наталью на безопасный тротуар и заметил в раздражении: "У тебя, что ли, ноги кривые?" А у нее были (и есть) сильные, легкие, стройные, стремительные ноги, но не в порядке координация движений. Поэтому она может рухнуть на ровном месте, а может по краю пропасти проскользнуть, не заметив края. Она немножко не из этого мира. Ее душа хрустальная позванивает от прикосновений к асфальту. Я не купил ей цветы. Почему?
Сколько раз с видом пошлой самоуверенности мы отказываем своим близким, своим дорогим в невинных знаках внимания, в пустяках и еще испытываем при этом какое–то мерзкое удовлетворение. Сколько наносим неосторожных комариных уколов, а ведь один из них может быть смертельным.
Почему так получалось, что, любя, я почти всегда испытывал чувство какой–то странной неприязни к любимому предмету? Терзал и мучил, сжимая губы от слюнявой жалости только к самому себе. И я ли один такой?
Не цветы ведь у меня выпрашивала Наташа, с ними так неудобно болтаться по улицам, перекладывая букетик из руки в руку. Она надеялась в чем–то удостовериться, чем–то себя утешить. И я, конечно, чувствовал это, и отказал не раздумывая. Почему?.. Ответ слишком унизителен, чтобы я искренне хотел его услышать, хотя бы и от себя самого…
А что стоит сейчас, сию минуту снять трубку, заказать Москву и поговорить с ней. Вдруг она страдает, места себе не находит. Вдруг любит меня и мечется по квартире, ослепнув от тоски. Вдруг… Нет, я не звоню ей, потому что дико боюсь убедиться в обратном, услышать ее ничуть не встревоженный голос. Пусть, пусть она помучается, пусть сердце ее разорвется, советует мне змей гордости (или подлости?), зато я благополучен, зато неведение о ней для меня спасительно. Я, я - главное сохранить в неприкосновенности то, что есть "я", не расплескать и не разбить этот крохотный сосудик. И тут уж все средства хороши, ибо ты сам себе и прокурор и защитник.
Все–таки несколько раз я тянулся к телефону, как жаждущий к кувшину - и пить хочется нестерпимо, и неизвестно, не яд ли там налит доброжелателями. Давненько не был я сам себе так противен, не ощущал давненько так мощно своей зависимости от другого человека, от постороннего, в сущности, существования.
И когда телефон неожиданно вздыбился резким звонком, я вздрогнул от радости. Кто–то добрый милостиво протягивал мне отвлекающую игрушку.
Шурочка звонила, Шурочка, взбалмошный дружочек.
Она долго дышала в трубку молча.
- Гражданка Порецкая, это вы? - спросил я наверняка. Кто еще мог в этом городе дышать мне в трубку? Не директор же.
- Извините, Виктор Андреевич… вы ушли, даже не попрощались. Я подумала, может быть…
- Ты правильно подумала. Но нам следует соблюдать строжайшую конспирацию.
Она не знала толком, зачем звонит, а позвонить ей хотелось.
- Вы что делаете, Виктор Андреевич? - опросила Шурочка после паузы, потраченной на осмысление ситуации. Нескромный вопросец, надо заметить.
- Ничего особенного. Принял микстуру, а теперь прогреваю поясницу.
- У вас что–нибудь болит? - Когда юное создание задает подобный вопрос, то так и кажется, что тебя подозревают в осквернении святынь.
- Особенно ничего не болит, Шурочка. Привычная хроническая ломота во всем теле. По–научному - старческий маразм.
- Маразм - это, кажется, когда с головой…
- С головой - уже последняя стадия. У меня первичные проявления.
Еще пауза, еще вдох и выдох, и - бултых!
- А хотите, я покажу вам город?
- Я его уже видел утром.
Самолюбие современных девиц (я сужу по Москве) устроено наподобие резинового коврика: если на него наступаешь - он пружинит, и только. Никаких следов. Шурочку я не хотел обидеть.
"Зачем ты дразнишь меня, - подумал я. - Ты что - слепая, не видишь, что нельзя? Я не нуждаюсь в том, что ты могла бы мне дать. И уж тем более ничего не могу предложить взамен".
Все это я подумал после того, как она звонко пропела "до свидания", и после того, как я шаловливо кукарекнул "пока!". Настроение мое стало таким, что пойти бы в ванную, напустить воды и нырнуть, не раздеваясь, на дно. Грязь какая–то из меня истекала, я обонял ее запах в гостиничном номере. Тошно, скверно, подло…
В коридоре я столкнулся с горничной, которая сопровождала администратора Буренкова во время утреннего обыска. Лицо смущенное, растерянное, пальчиками теребит фартук.
- Вы простите за утрешнее… Я ведь не сама, я по службе. Он чего прикажет, то и делаем.
- Почему вы так волнуетесь?
- Ну как же… Вы жаловаться станете, - она раскраснелась, как девочка. - И так на меня уж была недавно жалоба. Он зуб на меня имеет… Коварный он.
Я успокоил, как мог, испуганную женщину.
- На меня он тоже зуб имеет. Как бы ему этот зуб не обломали.
- Что вы, что вы, - женщина замахала руками, отпустив передник. - У него такие знакомые везде. Ему все сходит… Значит, вы не будете на меня жаловаться? Правда, не будете? Хотите, я вам белье перестелю?
- Он вам велел за мной приглядывать? - спросил я.
- Велел, велел. Не сама же я… На меня хорошие постояльцы никогда не в обиде.
- Не беспокойтесь, я жаловаться не буду. И его не бойтесь. У него все–таки одна голова, не две.
Я протянул ей рубль, но она не взяла - нет, нет, что вы…
Проглотив, почти не пережевывая, две сморщенные бледные сосиски в буфете, я вернулся в номер. Выкурил сигарету у открытого окна и лег спать. Я так измотался, что, казалось, прикоснуться щекой к подушке и - айда! Не тут–то было. Мутная пелена полубодрствования заложила уши. Наверное, наступила та стадия усталости, когда организму труднее всего переход из одного состояния в другое. Мне чудилось, будто кто–то ходит по коридору, пытается открыть дверь. Я слышал невнятные голоса, смех, звуки музыки. Сознание тревожно вытягивало свои щупальца на каждый раздражитель. На меня покушались демоны замкнутого пространства.
"Наталья, - думал я. - Наталья свет Олеговна! Какое счастье, что ты есть где–то там, что смеешься, спотыкаешься, злишься, морщишь брови, лечишь своих симулянтов. Я приеду, и ты дашь мне больничный по блату, а?"
22 июля. Суббота
Я еще не успел побриться, когда постучал и вошел шофер. Вошел и бухнул, как выхлопная труба:
- Вы Семенов, что ли? Тогда поехали.
Внизу, в вестибюле, на обычном своем месте, откуда видно сразу и лестницу, и входную дверь, и газетный киоск, дежурил администратор Буренков. Его нижняя губа при моем появлении зависла на подбородок наподобие окурка сигары Мы официально поздоровались, и я доложил Буренкову, что жалоба на него написана, но еще не отправлена, и с довольным видом похлопал себя по карману штанов. Он улыбнулся в ответ, при этом губа его запрыгала, точно он передними зубками расколол орешек.
У входа в гостиницу сверкал никелем шикарный лимузин - "Волга" бежевого оттенка. И в прежних командировках случалось, что мне подавали авто, как крупной шишке. Я считал это дурным знаком.
Через несколько минут мы мчались по загородному шоссе.
- Далеко ли до конечной цели путешествия? - спросил я у водителя.
- Как ехать, - отозвался коричневый кожух, - зависит от этого.
Я понял, что имею честь беседовать с человеком философского склада ума.
- А если так ехать, как сейчас?
- Если беспрепятственно, то будем в срок, как указано в распоряжении.
Июльский денек раскинул светлые крылья над прекрасным черноземным миром. Я чувствовал себя здоровым и веселым. Да и как можно было о чем–то тужить, сожалеть и плакать, видя эти яркие летние краски, впитывая кожей густой лиственный сквознячок, жмурясь от жгучего изобилия целительных ультрафиолетовых лучей. Земля по обочине отливала ослепительным антрацитом, листья деревьев проскальзывали на лазурном фоне неба гениальными зелеными мазками, шоссе вдавливалось под колеса серебристо–лоснящейся лентой. Поля колыхались маревом гречихи, над ними захлебывались в истоме пичужьи звоны.
- И то, - сказал шофер, которому надоело мое тупое сигаретное сопенье, - взять хотя бы "мерседес". Американского выпуска, из Детройта, к примеру. Я тем годом гостил у брата в Ленинграде, а у него кореш в посольстве работает. Брательник говорит, хочешь на "мерседесе" прокатиться? Я говорю: давай. Сделали. Кореш пригнал "мерседес", сели, едем. Ну и что вы думаете? Вы ездили в "мерседесе"?
- Не случалось.
- То–то и оно. Сидишь, как в подушках зарытый, и вроде мотора нету. Ни звука. Только так, тихонько–рр–рр! - будто котеночек мурлычет. Комфорт! А сзади, где сиденье, гляжу, какая–то дверца вроде шкафчика. Чего такое? А кухня. Там тебе и холодильник, и плитка, и капсула для термосов. По дороге, допустим, проголодался, достал кастрюльку - спереди крышка откидная в сиденье - столик, похлебал горяченького супчику, кастрюльку на место, в капсулу - ехай дальше сытый. Комфорт? - под влиянием потрясающего воспоминания шофер как–то нервно крутнул баранку и едва не завалил машину в кювет.
- Вы сами–то из Москвы?
- Ага.
- И что же, ни разу в "мерседесе" не прокатились?
Я не хотел его до конца разочаровывать:
- В "мерседесе" - нет, а в "ролс–ройсе" было дело, подфартило разок.
- И как?
- Что говорить, никаких сравнений. Как в раю.
Шофер поглядел на меня с одобрением, протянул пачку "Шипки". Я достал свою "Яву".
- Хорошие сигареты. У нас нет.
Мы задымили, несколько сближенные духовно общими интересами. Курево, машины, теперь, конечно, спорт. О да, как говаривает Натали.
- Как наши с испанцами сыграли, не знаете? - спросил я.
Вопрос оказался болезненным, и некоторое время водитель молча, остервенело затягивался дымом. Ответил с угрюмым сарказмом:
- Сыграли, чего ж не сыграть. Выпустили их на поле, они и сыграли. Нас выпусти, и мы сыграем…
Машина запетляла и чуть не врезалась во встречный грузовик.
- Да-а! - сказал я. - Нету у нас футбола. Так играем, по принципу бей - беги. А почему, спрашивается, нету?
- Иэ-х! - он так резко повернулся, что, казалось, треснули шейные позвонки. - Этот–то, который народный артист комментирует, совсем сбрендил. Всему рад. Наш, орет, Старухин лучше всех в мире играет головой. Надо же придумать! Нашел все же, чем похвалиться. Старухин - головой! Слыхали? Если головы деревянные, чего же ими не играть. Были бы у нас с вами деревянные тыквы, и мы бы сыграли.
- Звезд нету, - заметил я. - Так, перебираешь в уме, некого назвать. Один Блохин резвится.
- А чего он резвится, чего? Какой толк? Не–ет, пока их всех не разгонят - толку не будет. Всю федерацию надо разогнать, а потом собрать заново.
Я глубокомысленно закивал, поддерживая суровое, но справедливое предложение.
- Вот она, дачка–то. Смотрите.
За поворотом, чуть ниже уровня шоссе, ярким ковром зеленели густые сады и украшенные немногочисленными башенками разноцветные домики. Водитель свернул на обкатанный проселок и через минуту вырулил в царство тишины и медовых ароматов. Бросалось в глаза, что, кроме декоративного штакетника вдоль дороги да прямых линий шиповника, очерчивающих границы участков (каждый соток по двадцать, не меньше), тут не было заборов. Дачи без заборов - что же это такое? Непривычно как–то.
Перед одной из дач мы затормозили, водитель пошел открывать ворота (странно и одиноко нависавшие над низеньким штакетником), и мы въехали под брезентовый навес. Что–то мне все это напоминало: и ворота, точно возникшие из воздуха, и навес–гараж, и расположение этих дач, выныривающих из–за поворота навстречу путнику, как мираж, - что–то напоминало детское, милое, незабвенное. Если бы не деревья, не гравий дорожный, не домик, глядящий на нас тесовым крылечком, если бы не человек в шортах, спускающийся с крыльца и машущий нам панамой, если бы не мое паршивое, в общем–то, настроение, я бы, скорее всего, вспомнил. Так остро захотелось вспомнить, догнать, зацепиться крючком памяти за некий проблеск в прошлом. На миг показалось, что это важнее всего - вспомнить, вернуться, отрешиться от происходящей минуты. Но я не вспомнил. Не успел.