Сам товарищ Никорук спешил к нам, издавая приветственные возгласы, размахивая панамой. Он кричал: "Привет, московский гость! Привет, дорогой коллега!" - и, пожимая его мощную, властную руку, я сразу почувствовал: вот человек из тех, которые твердо знают, чего хотят. Из–под белесых густых бровей смеялись глаза, в которых не было ничего двоедушного, а была одна лишь торжествующая уверенность, что случилось - сошлись наконец два хороших человека, необходимых друг другу.
- Здравствуйте, Федор Николаевич! - отозвался я, как мог сердечнее.
- Эх! - сказал директор, щурясь. - До чего же вы бледные там, в столице, до чего изможденные. Живут люди, как в подземелье. В копоти, в дыму, в миазмах городских. Солнца не видят, воздухом не дышат, прозябают.
Я смущенно переминался с ноги на ногу, ожидая, когда кончится бурная встреча, но, оказывается, директор далеко не исчерпал ритуал приветствия желанного гостя.
- Клара, Мика, Серго - все сюда! - гаркнул он, потревожив, по–моему, всю округу. Господи, да с этим ли человеком говорил я по телефону. Не родственник ли это мой какой–нибудь позабытый?
Через минуту, окруженный незнакомыми, но искренне обрадовавшимися мне людьми, я действительно потерял четкое представление о том, кто я и где нахожусь. Одно понимал: это спектакль, и не для меня он разыгрывается. Для какой–то высшей производственной задачи. Но и в этом я вскоре засомневался.
Супруга директора - Клара Демидовна - цветущая, средних лет полная дама с круглым, приятным лицом.
- Я много слышала о вас, Виктор Андреевич! - ласково произнесла она раз и навсегда заготовленную для таких случаев фразу, ничуть не беспокоясь о том, что эти слова могут прозвучать издевкой.
Про Мику и Серго, хипповых юношу и девушку, директор сказал:
- Это младшие мои, младшие. Старшие–то детки разлетелись по городам и весям. А эти пока на шее сидят.
Младший Серго что–то хмыкнул интеллигентно–невразумительное, а младшая Мика, протягивая ручку для знакомства, загадочно отвернулась. Водитель получил распоряжение вернуться за мной к четырем часам и уехал.
Через несколько минут мы сидели в плетеных креслах на веранде, любовались окрестными видами и обсуждали… как лучше убить время до обеда. Клара Демидовна с церемонными извинениями удалилась по хозяйству, а Мика и Серго находились тут же, на веранде, раскачивались в креслах, и на их лицах был написан скептицизм и покорность судьбе.
- Можно так, - рассуждал Федор Николаевич, - сначала несколько сетов в теннис - молодежь против стариков, - потом купание. У нас, Виктор Андреевич, неподалеку озерцо родниковое изумительной чистоты и прохладности… Можно наоборот - сначала купание, а потом игрища.
В низких переливах его голоса - благодушие.
От улыбки, законсервированной на столь долгий срок, у меня заломило синяк на скуле, подставленный другом Шутовым. Но я твердо решил улыбаться директору до тех пор, пока не наступит паралич. Мика невинно раскачивала свою изящную голую ногу, и лукавая отрешенность ее лица соперничала с неподвижностью неба.
- Так как же, Виктор Андреевич?
- Как угодно! - отозвался я. - Готов участвовать! Искренне благодарен.
- Помилуйте, за что? Пользуйтесь природой. В кои–то веки вырвались из городского ада…
И ведь отправились - ей–ей! - играть в теннис. Вооружились ракетками и пошли.
Идем узенькой тропкой между дачами. Впереди Мика - поджарая пантера, в желтых волосах коричневое солнце (как, интересно, ее настоящее имя?), Серго (Сергей?) покачивает плечами, как доской. Спина директора, выражающая непонятным образом симпатию ко мне, и я сам с тяжелой мыслью в голове - куда это меня черт понес? - с нелепым городским прискакиванием на ровном месте. Чистый желтый корт, огороженный ажурной сеткой. А ведь я играл когда–то в теннис. Или не играл? Подавал директор. Первой же отдачей хитрющая девица чуть не влепила мне мячик в лоб. И ведь точно метила в лицо, не куда–нибудь. Теперь хоть ясно, что Клара Демидовна не пошутила: они обо мне слышали много хорошего.
Началась не игра, а издевательство какое–то. Мой напарник товарищ Никорук лихо ухал, подскакивал и нещадно мазал, я же вообще редко доставал до мяча. Наши противники стояли на одних и тех же позициях, не затрудняя себя переходами, и чесали нас, как говорится, в хвост и в гриву. Серго хоть вел себя джентльменом и резал мяч в землю, а беспощадная Мика по–прежнему норовила нанести мне травму - ее мячи со свистом проносились мимо моих ушей.
Надо же, какая сила в тоненьких руках, никогда не подумаешь. Спасало меня от увечья единственно то, что время от времени ее самое валили на землю приступы истерического смеха - это, конечно, мешало ей толком прицелиться. Мне тоже смешно было глядеть на старания ее папочки, показывающего чудеса если не ловкости, то упорства. Охота смеяться у меня пропала, когда в одном из чудовищных пассажей, в размахе, Федор Николаевич выпустил из рук ракетку и она только по странной случайности не вонзилась мне в висок.
- Может, хватит? - спросил Никорук.
- Ничего! - бодро воскликнул я. - Скоро приноровимся.
Все же мы решили перегруппироваться - теперь я был в паре с Микой. Игра приобрела более ровный характер, и несколько раз мне удалось послать мяч через сетку, от чего я получил большое эстетическое удовольствие. Мика поначалу молча сносила мои промахи, потом стала давать отрывистые советы, наконец вышла из себя, забылась, потеряла девичью скромность, и мне довелось узнать, кто я такой и как выгляжу со стороны. У меня были деревянные руки, козлиный прыжок, стеклянные глаза, удивительная способность ловить открытым ртом галок, и мне следовало бы держать в руках не ракетку, а метлу, которая хоть как–то гармонировала бы со всем моим обликом.
Свои оценки Мика давала негромким иезуитским писком, чтобы не услышал отец. Я со всем соглашался, радостно кивал и говорил: да, да, милая девушка, это не вы первая подмечаете. Очень справедливо.
Досыта наигравшись, мы отправились на пляж.
Никорук рассуждал о пользе спортивных упражнений и о еще большей пользе физического труда на свежем воздухе. Мне всегда нравились подобные рассуждения обладателей дач. Мика скромно вышагивала сбоку, и я видел, что ей хочется что–то сказать по секрету.
- Вы очень хорошо играете! - сделал я ей комплимент.
Она стыдливо потупилась:
- Простите мою несдержанность. Знаете, у меня ужасный характер. Наговорю с три короба, а потом каюсь.
Озерцо оказалось маленьким глубоким котлованом с прозрачной голубоватой водой. Домашняя ванна, увеличенная раз в сто. В этой природной ванне с песочным дном и с неожиданно крутыми берегами (спускаться и вылезать можно было по деревянной лесенке) плескалось несколько мужчин и множество ребятишек, да еще странный гражданин в техасской шляпе удил рыбу, сидя на склоненном над водой стволе ольхи. Крик, шум, смех, шлепки по воде - все это имело уютный семейный характер. Мужчины, заметив Никорука, как по команде, издали приветственные возгласы, слившиеся в подобие войскового "ура". Только рыболов не пошевелился и даже не взглянул в нашу сторону. Он заботливо следил, как бы резвящиеся купальщики не оторвали ему поплавок. Никорук обернулся ко мне:
- Нырнем? - опять из–под седых бровей пролились на меня лучи безмятежной симпатии.
- Чудной какой дядька, - указал я на рыболова. - Что он надеется выловить, интересно? Разве тут водится рыба?
- А-а, Кузьмич. Это наш бухгалтер. Эй, Кузьмич, на уху приглашаешь? Приглашаешь, что ли, на уху, я спрашиваю?
Из–под техасской шляпы донесся ответный трубный голос:
- По–о–о-го–ди, директор! Будет и уха!
- Всяк по–своему с ума сходит, - доверительно сообщил мне Никорук. Серго уже плавал в земляной ванне - десять взмахов туда, десять взмахов обратно. Над водой - суровое, задумчивое лицо. Он мне очень был по душе, хотя не сказал еще, кажется, ни слова. Молчун.
- Ваш сын на предприятии работает? - спросил я.
- Студент, - с гордостью ответил Никорук. - Отличник. У вас учится, в Москве. На химика. Умница, я им горжусь. А вот - беда и боль моя, - с этими словами директор неожиданно звонко шлепнул дочку по круглой попке. На звук многие оглянулись. Мика враз покраснела жарче солнца.
- Все–таки, папка, ты бываешь удивительно бестактный, - сказала она, не глядя в мою сторону.
Не надо забывать, что все мы только внешне взрослые, пожилые и старые, а в душе–то - ого! - озорники и школьники. Мика этого знать не могла, поэтому на лице ее после шлепка отца выразился даже какой–то испуг. Купание и загорание затянулось часа на два. И я не могу сказать, чтобы это были скучные часы. Федор Николаевич обладал профессиональным умением контактировать, я тоже, в конце концов и Серго оживился и оказался даже чересчур разговорчивым малым. У него, к счастью, не было этой убийственной новомодной привычки к язвительности. Спорил он хорошо, честно, со вниманием к собеседнику - это ведь дар божий. Постепенно разговор перешел к глобальным проблемам бытия, а как же иначе - молодость, молодость! Так получилось, что, когда Серго заговорил, Федор Николаевич отодвинулся как–то в сторону, любовался издали сыном, его умом, суждениями. Я лишь подавал реплики. Мика, наклеив на нос кленовый листик, вообще парила в заоблачных высях. В таком состоянии размягченности, в каком мы находились - от солнца, от воды, от свежего воздуха, - не важен смысл речей, они только добавляют терпкости в чудесное ощущение блаженной физической невесомости.
Напоследок мы с Микой окунулись, поплавали. Плавал я лучше, чем играл в теннис, и это было отмечено девушкой с благосклонностью.
- А ничего, - сказала Мика, щуря глаза. - Во всяком случае, не топор.
Мы наперегонки плыли второй круг.
- А как ваше настоящее имя? - спросил я. - Ведь Мика - это не имя. Это кличка.
- Маша! - крикнула она. - Мария Федоровна… А вы опасный. Да, опасный.
- В каком смысле?
- Не притворяйтесь, Виктор Андреевич. Мне Шура все рассказала.
- Шурочка? Порецкая? Вы что же, с ней знакомы?
- Да, мы учились в одном классе. Хо–хо!
Продолжать интересный разговор я не смог, потому что хлебнул–таки, увлекшись, озерной водицы. На вкус она напоминала настойку мумие. Мика–Маша, хохоча, начала выпрыгивать из воды по пояс, как дельфин, и хлестать меня ладошкой по спине. Я же только мог пучить на нее глаза и неэстетично перхать и кашлять.
- Тонет! - визжала Мика. - Ой, тонет! Сережа! Спасай!
Буквально через секунду я увидел подле себя строгое лицо мыслителя.
- Что с вами?
- Порядок. Водицы вот хлебнул. В легкие просочилась.
- Осторожнее…
На берегу Федор Николаевич окружил меня отеческой заботой:
- Ая–яй, как же вы так, голубчик. Разве можно! Да с моей козой кто хочешь голову потеряет.
Мика все повизгивала от возбуждения:
- Папа, папа! Надо быстрее домой. Скорую помощь! Я видела, он лягушку проглотил. Ой, умора…
По дороге к даче эта история обросла несусветными подробностями и Кларе Демидовне была подана как героический поступок ее дочери по спасению из пруда инвалида. Потихоньку начинал я злиться. Сколько можно. Эта стрекоза, разумеется, верховодила в доме, и они все точно с ума посходили. Пытались уложить меня в постель, подсовывали пуховые подушки, а Мика–Маша носилась по всему дому с грелкой, похожей на гигантскую клизму. Подозреваю, что это и была клизма. Даже невозмутимый Федор Николаевич не удержался, изрек:
- Обыкновенное, к сожалению, дело. Предполагаем жить, мечтаем о победах, а в каком–нибудь поганом пруду - нырк, и на дно. Слаб, слаб человек перед стихией.
Хиханьки да хаханьки вокруг моей персоны, но беззлобные, беззлобные. Допускаю, что они все тут искренне хотели сделать мне приятное, суетясь и добродушно насмешничая. Создавали этакую домашнюю атмосферу для гостя. И добились своего.
- Из–за чего сыр–бор, - сказал я дрогнувшим голосом. - Я старый холостяк, раны привык залечивать в одиночку, как волк… Спасибо за заботу, спасибо. Низкий вам земной поклон!
После этого даже Мика утихомирилась и спрятала куда–то ужасную клизму.
Обедали на веранде за широким деревянным столом, который, как мне торжественно сообщили, был сколочен самим Федором Николаевичем. На обед мясной бульон, запеченный в тесте карп, компот из свежих яблок, всевозможные салаты - все обильно, сытно, вкусно. Ухаживала за мной Мика, с ужимками подкладывала кусок за куском, ложку за ложкой, - она нашла себе в этом новую забаву, новый повод меня поддразнить.
- Что же вы ничего не кушаете, Виктор Андреевич! - вещала она трагическим голосом, шлепая мне на тарелку очередную порцию. - Мама, ну ты же видишь, какой он стеснительный.
Душа общества. Моя воля - надел бы на нее смирительную рубашку. Назло ей, я покорно и с благодарной мордой уминал тарелку за тарелкой, решив скорее лопнуть, чем сдаться. Все уже пили компот, а я обсасывал позвонки третьего или четвертого карпенка. Мика поглядывала на меня с уважением. Ее "почему же вы ничего не кушаете?" звучало все безнадежнее. Рыба–то кончилась, и салаты заметно похудели в салатницах. Чтобы порадовать милую насмешницу, я сверх всего намазал маслом огромный ломоть хлеба и с аппетитом сжевал его, запивая компотом.
Давненько не запихивал я в себя столько пищи зараз, зато уж наемся. Не придется ужинать.
- Хороший едок - хороший работник, - сказал Никорук в раздумье. - А моя пигалица на птичьем молоке живет. Оттого и ленивая неизвестно в кого…
- Для девушки - главное фигура, - пояснила Мика, выпячивая напоказ свою цыплячью грудку.
Я доглатывал хлеб, блаженно ухмыляясь. Время приближалось к четырем, скоро приедет за мной машина.
Что же это товарищ Никорук не торопится? Или он в самом деле пригласил меня во исполнение святых законов гостеприимства? Но нет, как только я проглотил последний кусок, он потянулся, сонно взглянул окрест, покашлял и сказал:
- Ну, детки, вы поиграйте теперь одни, а мы с Виктором Андреевичем ненадолго уединимся. Вы не возражаете, Виктор Андреевич?
- Все было очень вкусно, - поблагодарил я Клару Демидовну, не покривив душой.
Никорук привел меня в свой дачный кабинет - стол, кресло, книжные полки, мягкий диванчик. Пахнет березовой корой. Прохладно, тихо.
Директор усадил меня в кресло, покопался на полках и достал альбом с фотографиями в кожаном переплете.
- Полюбопытствуйте, - подал мне.
"Час от часу не легче!" - подумал я. В комнате стало душно от наших раскаленных солнцем тел. Никорук открыл форточку. "Ну ладно, - подумал я. - Будем смотреть фотографии".
Федор Николаевич стоял у меня за спиной и давал пояснения. Оказалось, что в альбом собраны снимки, касающиеся исключительно истории предприятия. На первых страницах - пустырь, времянки, группы рабочих с кирками и прочими основными инструментами тех времен. Загорелые, смеющиеся люди. Котлован под основное здание. На пятой странице впервые появился Никорук - трое молодых людей стоят обнявшись и с деревянным вниманием пялятся в объектив. Федор Николаевич посередине - в парусиновых брюках, на голове фуражка, до пояса обнажен. Тело - мускулы и ребра.
Дальше пошли фотографии митингов, собраний. Везде на трибуне - Никорук. От снимка к снимку директор все явственнее приобретает свой сегодняшний облик. Он уже не смотрит в объектив с любопытством неофита. Строгие костюмы, оркестры. Ликующая толпа. Никорук с восторженной детской гримасой разрезает ленточку у входа в какое–то новое здание. Фотограф ухитрился так щелкнуть, что ножницы получились больше руки - маленький крокодил тянется пастью к тоненькой веревочке.
Наконец последние фотографии. Опять митинги. На одном из снимков я узнал Перегудова. Группа людей на фоне стены, перехлестнутой полотнищем с лолунгом: "Пятилетке качества - рабочую гарантию!" На шаг впереди всех Никорук сегодняшний, с белыми бровями.
Все. Обложка. Размягченный, наэлектризованный воспоминаниями, Никорук опускается на диван, откидывается на спинку, смотрит на меня, кажется, повлажневшими глазами. Что там - кажется. Слезы, слезы блестят на ресницах директора. И он их не скрывает, не прячет, не стыдится.
- Этого не спишешь! - сказал Никорук. - Что бы дальше ни случилось - с нами, с вами, с нашими детьми, - это было, было.
Никорук заговорил негромко, доверительно, и я в такт его словам начал понимать, что прямого разговора, который все прояснит, которого так жаждала моя душа, не будет.
- Какие были люди, - говорил Федор Николаевич, улыбаясь с милой застенчивостью ветерана. - Прекрасное время. Столько в него уместилось. Я знаю, много и обид накопилось у моих сверстников, вы, молодежь, о них и не подозреваете. Но я благодарен своему веку. Это он дал нам всем возможность прожить в одну жизнь сотни полнокровных жизней. Столько свершить. Мы жили с такой энергией и страстью, как не жили до нас. Вся Россия так жила - от первых пятилеток, от Октября, до нынешних дней. Позвольте одно наблюдение, Виктор Андреевич. Раньше поколения сменяли друг друга через значительно большие сроки, спокойно, последовательно. А теперь что ни год, ну, три года - новое поколение, иные люди, свежие идеи. Да-с. Даже моя дочь Маша и ее брат родной Сережа - он старше на четыре года - это совсем разные поколения. И это же прекрасно, прекрасно! Время неслыханных скоростей и удивительных превращений. Дух захватывает… Надо уметь услышать, удержаться, идти в ногу. На минуту задремал, зазевался, почил на лаврах - и уже отстал, уже не наверстаешь. Страшно и хорошо. Заметьте, те, кто обижен, кто недоволен, - это все отставшие, зазевавшиеся. Вам неинтересны мои рассуждения?
- Что вы, что вы, Федор Николаевич! - сказал я, встряхнувшись. - Можно закурить?
- Пожалуйста, вот пепельница. А ну–ка и я затянусь табачком. Надеюсь, не помру от одной сигареты.
Скосив глаза на часы, я увидел, что стрелки приближаются к четырем. Директор затянулся глубоко и затушил сигарету, сдавив огонь подушечками большого и указательного пальцев. И не обжегся.
- Нет уж, видно, откурил свое куряка! - он засмеялся, приглашая и меня поиронизировать над его старческой немощью. - Да-а, Виктор Андреевич, время, время, время. Кого хочешь берет за грудки. Оглянешься, бывает, назад: иных уж нет, а те далече. Да и самого себя прежнего не сразу угадаешь… Поверите ли, лет десять тому вызвали меня на ковер к самому… Что–то там какой–то прорыв у нас образовался, уж не помню. Но разнос, да, разнос, мне был страшнейший. Как обычно - не положить бы вам билет на стол, не предстать бы вам перед судом, - весь набор. А я, прежний–то, десятилетней давности, битый и катаный, затрясся весь от обиды и ему кричу: а кто вы такой, кричу, чтобы меня пугать! Вы кто - народ? Это я–то, смирный и добродушный, самый покладистый из директоров. И он опешил, а, опешив, вскорости и утих. Бурю пронесло - сколько их над моей головой проносило, не счесть. А я цел и относительно невредим…