Я так любил смотреть сбоку, исподтишка, на ее фарфоровое, смеющееся личико, излучавшее нежную солнечную энергию; с ней я убедился воочию, что ребенком можно любоваться часами, не уставая и не пресыщаясь. Лена была похожа на мать овалом лица, голубоватыми тенями на щеках, рисунком бровей, цветом глаз, а главное, какой–то неизъяснимой речной плавностью общих черт. В каждом ее движении таилась бездна очаровательной истомной неги: она не шла по земле, а струилась, не наклоняла головку, а посылала вам приглашение к соучастию в чем–то, не садилась на траву, а прижималась к ней. Это впечатление трудно объяснить, пожалуй, невозможно, но и мать и дочь я зрительно воспринимал не как совсем живых людей, женщину и девочку, а скорее, как облаченное в телесную оболочку наваждение, понятно, что я видел их глазами влюбленности, но ведь рассудка я не терял, и взгляд мой оставался зорок и критичен. По присущей мне склонности выискивать смешное в людях я находил недостатки и в Наталье Олеговне: она, к примеру, была полновата для своих лет, перебарщивала с косметикой, вызывающе ярко красила губы, и еще много было подобных мелочей, которые холодно отмечал мой ум, а сердце не воспринимало. Тем более что все это имело значение лишь на первом этапе знакомства, когда я еще относился к ней, как к случайной добыче, и радовался нашим встречам, как развлечению.
Когда и как она забрала меня в свои мягкие послушные объятия и нежными пальчиками намертво сдавила горло - я и не заметил.
Первые недели три мы были счастливы, как неразумные дети, вырвавшиеся после школьного звонка на зеленую лужайку. Ни в ком прежде я не находил столько гордой безгрешной податливости и такую безупречную готовность терять себя без оглядки. Это ведь чудо. Я даже не знал, что так бывает. Три недели божественного опьянения, когда время вытянулось в ровную линию и потеряло всякий счет и смысл. Еще бы разок повторить, потом можно и собираться восвояси.
Ей–богу, стоит того. Но нельзя, нет. В одну реку не ступают дважды. Мы и наполовину не утолили жажды, как уже очутились на берегу и с удивлением обнаружили, что жизнь продолжается, часы тикают и вдобавок вернулся из командировки муж. Тут Наталья Олеговна первый раз дала мне ясно понять, что у нее с головой не в порядке.
- Ничего страшного, - сказала она беззаботно, сидя, поджав ноги, на тахте и попивая квасок из глиняной кружки. - Приехал и приехал. А я здесь останусь. Только по вызовам сбегаю быстренько и вернусь. Я по вызовам, ты же знаешь, как метеор летаю. Скоро вернусь.
Было утро, и я тоже собирался на работу.
- А ему что скажешь?
- Подумаешь. Перебьется. Вообще, это не твое дело.
- Не мое разве?
- Милый, зачем тебе лишние заботы?
Поразило меня ее абсолютное неестественное равнодушие к тому, другому человеку, да и к себе тоже.
Но было в ее поведении то, что тешило мое самолюбие. Как же - умная, взрослая женщина, врач, до такой степени потеряла голову. Из–за меня, любимого. Приятно.
- Талка, ты что, мужа совсем не любишь?
- Не твое дело.
- Что ты заладила, как сорока, - не твое дело, не твое дело. Раз спрашиваю, значит, мое. Любишь или не любишь?
Молчит, смеется, корчит шутовские рожицы. Лениво протягивает мне руки: иди сюда.
- Ты можешь мне ответить, Наталья?
- На что?
- Любишь ты мужа или нет?
- Не твое дело, мой бесценный.
- Тогда одевайся и марш к нему… Давай, давай, не рассиживайся.
Послушно оделась, со вздохом прижалась ко мне на прощание, ушла.
Неделю мы не виделись. Легкая, пустая неделя порхнула, как перышко, в вечность. Я капризничал, не звонил, она звонила каждый день и спрашивала, нельзя ли ей прийти. Я отвечал, что занят, дел по горло - деловые встречи, то да се - она грустно бурчала: "Ой как жалко! Ну, я завтра опять позвоню", и все. И я еще не понимал, что Наталья Олеговна сумасшедшая.
Через несколько дней вечером (около девяти) звонок в дверь. Открываю - Наталья, счастливая, улыбка до ушей. Улыбка у нее особая, непохожая на нее саму, как у проказливого мальчишки.
Я ее молча впустил, спросил с недовольным видом:
- Чего пришла?
- Уехал. Витя, он уехал! Ты очень рад? Тебе хорошо?
Приволокла с собой полную сумку продуктов - фрукты, ветчина - и бутылку шампанского. Еще бы, разлука кончилась - праздник.
- Не знаю, как я эти дни протерпела, - щебетала с набитым ртом безмятежная моя птичка. - Прямо с ума чуть не сошла. Даже больные мои заметили. Похудела, ой! Посмотри.
- Надолго ли уехал?
- Не знаю. А-а! - пренебрежительный жест рукой.
- Наташа, давай поговорим серьезно. Мы же почти соседи. Тебя здесь все знают. Как так можно?
- Я тебе надоела?
После этого оставалось только обнять ее, расцеловать смеющиеся щеки, испить жадный рот, и тут уж не до разговоров было. Но и самые исступленные ласки не давали мне прежнего забытья. Она оставалась мне непонятной, чужой, это мучило. Проклятый рассудок.
- Наталья, ты давно замужем?
- Зачем тебе, милый?
- У тебя ребенок - от этого мужа?
- Не надо, любимый, не надо.
Она не пускала меня в свою жизнь, в свое прошлое - и это бы полбеды. Точно так же Наталья совершенно не интересовалась и моим существованием на белом свете. Она знала, где я работаю, и то потому, что я сам сказал, а больше ничего. Кто я, где мои родители, почему живу один в двухкомнатной квартире - ни одного подобного вопроса. Думаю, что если бы она не прочитала в медицинской карточке, как меня зовут, то и этого бы не спросила. Зачем ей. Прошло столько времени, а я все не мог сообразить - умна ли она, хороший ли специалист, вообще, что она такое.
Но мы же люди - не звери. Интеллигентные, черт возьми, люди, образца научно–технической революции.
Однажды она вдруг спросила:
- Витя, а тебе очень больно было, когда делали операцию? (Два года назад мне удалили камень из почки.)
Я возликовал как мальчишка. Думает обо мне, думает.
Сказал веско:
- Не твое дело, - ее голосом.
Хохотали, целовались.
В другой раз:
- Витя, давай я тебе постираю, - это со странным прищуром, почти умоляюще.
- Мужу своему стирай.
- Он в командировке.
- Вернется, постираешь…
- Ты меня к нему ревнуешь?
Я взорвался:
- Дура ты, Натка, полная дура! А еще врач. Диплом, наверное, фальшивый? Как же ты думаешь? Ревную ли? Нет, рад. Рад, что у тебя муж, что были любовники. Много у тебя было любовников, дорогая? Десять, сто? Судя по всему - хватало.
Не обиделась ничуть, на мгновение задумалась, отвернулась, сказала негромко:
- Нервы у тебя, Витя.
- У меня - нервы?
- Видимо. Хочешь, я выпишу кое–что и сама буду колоть?
Смотрела серьезно и с нежной жалостью.
- Вот что, Наталья Олеговна, не пора ли вам домой? Нет? В любой момент муж позвонит, умирающие больные. Ты всегда должна быть на посту. А мне твою чушь слушать невыносимо.
Меня начала утомлять ее податливая агрессивность, пугало дремотное марево, которое все плотнее окутывало нас обоих.
И все еще я не понимал, что она полоумная, моя любимая.
- Почему мы никуда не ходим с тобой, Тала?
- А куда?
- Куда люди ходят. В театр, в кино.
Не скажу, чтобы я был любителем зрелищ, как раз к тому времени мне не то что театры, а и люди малость прискучили. Остались книги и радость свободного одиночества. Оглядываясь назад, я с ужасом видел, что ничего не вернешь, ничего. И замены тому, что было, нет.
Наталья, однако, намотала на ус замечание о театре и вскоре спроворила билеты на Таганку. Видимо, были у нее знакомые рангом покрупнее меня.
Сходили в театр. Я пил в буфете несвежее пиво и зевал в зале. Наталья скучала рядом.
- Смотри, правда, здорово? - заискивающе подбадривала она меня.
- Да, - вторил я. - Талантливо, тонко, современно. Еще много там действий, загляни в программу?
- Еще одно.
У меня дома нам было лучше. Не так хорошо, как вначале, но все–таки.
- Наташа, посмотри телевизор, а я поработаю.
- Ладно.
Я горбился над своими листами, над уродливыми своими закорючками, кусал карандаш и не мог никак сосредоточиться. Я представлял, как она сидит в соседней комнате на тахте, поджав под себя длинные ноги, и безмятежно пялится на мерцающий экран. Что за зверек поселился в моей квартире. Надолго ли?
- Талочка, расскажи какой–нибудь случай из практики.
- Представляешь, прихожу вчера по вызову к больному - пожилой человек, по профессии музыкант, - в карточку заглянула, а у него рак, ну, может, месяца три ему осталось. Дома его жена и взрослая дочь. Я, конечно, делаю вид, что выслушиваю его, глаза прячу - трудно же это, Витя. Давление измерила. Суечусь как можно правдоподобнее. И вдруг он спрашивает: вы знаете, доктор, что мне несколько недель всего жить? Весело так, с улыбкой натуральной. Я растерялась, смотрю на жену, на дочь. Они улыбаются обе. "Шутит он, Наталья Олеговна, у него такие шутки дурацкие". - "Нельзя так шутить, больной. Долго ли беду накликать". - "Накликать? Смотри–ка какие слова еще помнят наши современницы. Да полно вам меня дурить, девушка. Рак у меня, вы же знаете. Крестец. Четвертая стадия. Правильно? Я вас вызвал, чтобы вы вон Машеньке больничный дали. Ей нужно. Очень нужно, поверьте. Дадите?" - "Дам". Выписала я его дочке больничный по уходу и бегом оттуда.
- Веселая история.
- А еще…
- Хватит, хватит. Ты как разойдешься, тебя не остановишь.
На нее действительно иногда накатывали припадки болтовни, иначе не назовешь. Точно какой–то рубильник в ней включался. Вдруг начинала говорить, говорить, говорить - уцепится за какую–нибудь тему и затрещит без остановки. Никогда не умел дослушать ее до конца. Грубо одергивал. Она всегда послушно умолкала на полуслове.
В один из дней мы договорились вместе поужинать в "Праге", а потом сходить в кино или просто погулять. Наташа обещала зайти ко мне около семи.
Жду. Семь, восемь, в девятом часу телефонный звонок.
- Витя, ты дома?
- Ты откуда звонишь?
- Я у подруги, у Люды. Так получилось, мы давно не виделись. А тебя я не могла предупредить - телефон не отвечал.
- И долго ты у нее пробудешь?
- Если можно, я у нее переночую?
- Можно. А почему нельзя. Ночуй.
- Ты не сердишься, Витя?
- Я рад за тебя! Встреча с подругой! Это какое везенье надо иметь.
- Ты меня любишь, Витя?
- Не то слово.
- Можно я еще попозже позвоню?
- Жду, любимая!
Повесив трубку, я тут же отключил телефон и вздохнул с облегчением. Я вздохнул полной грудью и станцевал по комнате дикий индейский танец. Чего–то мне последнее время сильно хотелось, чего–то не хватало, и в эту секунду я понял - чего. Было так, точно я много дней тащил в гору ненужный мне груз, и вдруг какой–то добрый человек одним ударом скинул его с моей спины, и груз с грохотом покатился вниз, сшибая камни и давя кустарник. А я сверху следил за его падением. Упоительное чувство. Точка. Тушите свечи, граждане официанты, - бал окончен. Я давно хотел освободиться, прийти в себя, вернуться в себя, не мог дальше жить скованным по рукам и ногам, с петлей на шее, которую теребила нежными наманикюренными пальчиками участковый врач Наталья Олеговна Кириллова. Пропади она пропадом.
Я выглянул в окно и увидел, что скоро весна. Март стоял на дворе.
Я сновал по квартире, опрокидывал стулья, ругал по–всячески Наталью Олеговну, выпил кружку воды из–под крана - и все никак не мог успокоиться.
Размышлял я примерно так: можно любить Наташу, можно проводить с ней время, можно любоваться ее бесстрастным лицом египетской жрицы, но унижаться перед ней - нельзя. Давать себя унижать - нельзя. Это подобно самоуничтожению. Наглая девица! Она, видите ли, созвонилась с подругой, пока я ее ждал. Да какая там подруга у нее может быть, - вечеринка, наверное, пригласили мальчиков, а что дальше - известное дело. Прощай, Наталья!
Весь мой матерый эгоизм, заключенный в хрупкую скорлупу интеллигентности, поднялся на дыбы, как конь, и со всей силы лягал своего хозяина в темечко. Ой, больно!
Три дня я жил с отключенным телефоном и не отпирал на звонки в дверь. Я упивался этой, впервые изведанной, свирепой пыткой - ревностью; как полураздавленная ящерица, выглядывал из–под ее мраморной, жгучей плиты. Взлохмаченный, небритый ходил на службу, пугая своим видом сотрудников; не вступал в разговоры с приятелями, болел. Наталью Олеговну я почти выкинул из головы, она присутствовала в моем сознании посторонней тенью, мне мерещилось, что она вообще тут ни при чем. Изумительное, отрешенное состояние, которое я переживал, было самоценно, и для питания ему не требовалось другого топлива, кроме моей болезненной фантазии.
Потихоньку я начал выздоравливать и к вечеру третьего дня, плотно поужинав пачкой пельменей, вышел подышать свежим воздухом.
Перед домом на одной из скамеек сидела Наталья Олеговна и неотрывно смотрела на мой подъезд. Я заметил ее через стекло - съежившаяся фигура в темном пальто на сырой, промозглой мартовской скамейке. А почему бы ей тут и не сидеть?
Наташа вскочила и направилась ко мне, сияя лицом, глазами, улыбкой.
- Витя, нельзя же так, я места себе не нахожу. И тебе, я знаю, плохо. Зачем ты так, как маленький? - И этот ее профессионально спокойный, беззаботный взгляд, никак не соответствующий моменту. Да кто же она, уж не дьявол ли в юбке!
- Витя, пойдем к тебе, я очень замерзла.
Я посторонился, пропустил ее, мы поднялись в лифте на третий этаж (это была не короткая дорога), зашли ко мне и стали выяснять отношения. Точнее, это я стал выяснять отношения, а Наташа все норовила обняться.
- Ну что ты хочешь от меня?
На ее побледневшем личике виноватая улыбка - и молчит.
- Чего ты молчишь, ответь?
- Витечка, я уже исправилась.
- А в чем ты виновата?
- Я не знаю точно. Наверное, что поехала к Людмиле.
С моей стороны саркастические междометия.
- Знаешь, она очень просила, мы не виделись сто лет. Это моя лучшая подруга, учились вместе.
- И чем же вы занимались, когда встретились после долгой разлуки?
- Ничем. Поговорили, она рыбу приготовила - такая вкуснятина. Ой, Витечка, она так готовит здорово! Хочешь, поедем к ней? У нее спирт есть.
Я отпихнул ее настойчивые руки.
- А ребят с вами много было?
- Что ты, у нее же муж.
- У тебя тоже муж.
Она беспомощно заморгала; такая вдруг горькая безнадежность отразилась на ее лице, что проняло меня, старого дурака.
- Ты, давай, Наталья, не гримасничай, а скажи мне лучше, почему ты такая?
- Какая?
Руками я обрисовал в воздухе шар.
- Толстая, что ли?
- Не строй из себя идиотку.
- Я не понимаю, Витя.
Сам я тоже не знал, чего от нее теперь добиваюсь, уже я размяк, оттаял и, как блин, готов был шлепнуться на сковородку. Сладкие потекли минуты, безвозвратные…
Вернулся муж. Наташа сообщила об этом по телефону.
- Витя, что мне делать?
- Откуда я знаю. Приберись, постирай ему, борщ приготовь, спать уложи. Знаешь, приголубь.
- Не хочу.
- Ладно, мне некогда, я на работе.
- Ты во сколько придешь?
- Какая тебе разница?
Положил я трубку и задумался. По обрывочным сведениям я к тому времени составил, так сказать, словесный портрет ее мужа. Высокий, сильный мужчина, доктор наук, геолог, сорока трех лет. Не нытик, не слюнтяй. Подсознательно я готовил себя к встрече с ним. Что ж, я не собирался прятаться. Стоила бы игра свеч. Стоила бы.
В сущности, кто такая Наталья? Нужен ли я ей?
И нужна ли она мне? Вот сейчас к ней приехал муж, они будут жить вместе, спать вместе, а я вполне спокоен. Сердце мое спокойно, и совесть чиста. Как это понять? А как себя чувствует Наталья? Скорее всего, как обычно: хлопает своими глазищами, улыбается.
Сразу после работы я приехал домой. Предчувствие не обмануло. Не успел разжарить кулинарный шницель, как явился он - муж Натальи Олеговны, загорелый, обветренный первопроходец.
Про него я сразу понял: сумасшедший, хотя бы потому, что в руках он держал букет алых гвоздик.
- Мне, что ли, цветы? - поинтересовался я.
- Вам, вам. Берите. Я из экспедиции привез целую корзину. Берите!
Мне не надо было спрашивать, кто он. Сам сообразил. Звали его Николай Петрович.
Я провел его в комнату и усадил в кресло. Он тут же извлек из внутреннего кармана бутылку молдавского коньяка. Угнездился в кресле плотно, с комфортом.
- Про меня вам кто сказал? Наталья Олеговна?
- Что вы! - смущенный взмах руки. - Она не скажет. Соседка, Кира Яковлевна. Эта все про всех знает. Прохиндейка такая. Да и чего тут знать, через три дома–то.
- Действительно, - согласился я, устанавливая перед ним на шахматном столике рюмки и тарелочку с лимоном. - Водой не запиваете?
- Что вы, что вы!
Бить он меня пока не собирался, настроен был дружелюбно, а некоторое дрожание голоса, нервное мельтешение рук и смущенный взгляд я отнес на счет необычности ситуации. Честно говоря, Николай Петрович мне сразу приглянулся - тихий, доверчивый сумасшедший, с синими быстрыми глазами и плечами тяжелоатлета. На любом конкурсе красоты он мог дать мне сто очков вперед. Когда уж мы выпили да разговорились, я и совсем его полюбил. До самого ухода он так и не оправился от своей застенчивости, коньячок прихлебывал осторожно, аккуратно, лимон сосал беззвучно и следил за каждым своим движением, точно боясь что–нибудь невзначай опрокинуть или поломать. Тактичный милый богатырь. Много рассказывал про свою работу, как они там лазят по первобытным местам, как живут по–братски, как мечтают о перспективах разработки природных богатств. Несколько смешных историй кстати припомнил. Судя по всему, жизнь его не баловала, он ее горбом таранил и теперь дотаранил до докторской диссертации.
Он сказал, что вернулся всего на три дня, уладить кое–какие детали с консерваторами из министерства.
Скоро сезон, сказал он, возможно, решающий для него лично сезон, а еще ни черта не подготовлено. Он сказал - денег нет, очень мало денег.
- Денег всегда мало, - сочувственно огорчился я. - И негде их взять.
Про Наталью Олеговну было сказано всего несколько фраз.
- Вы не подумайте, - заметил Николай Петрович, - я не какой–то там неандерталец. Все прекрасно понимаю. И даже, представьте, не возмущаюсь. Я знал, на что шел. Но Наташу я люблю. И дочь у нас… Хочу уверить, если ей будет плохо - я вас раздавлю насмерть, вот, - он в мечтательном безумии протянул руки к окну, - этими руками… Можете мне поверить на слово. - И добавил совсем уж в мягком забытьи: - Убью тебя, милый человек, как бешеную собаку.