Говоря, Трифонов все больше и больше повышал голос.
- Не кричи на меня, Харитоныч, - с обидой сказал я.
- Я тебе сейчас не Харитоныч, товарищ Арефьев! - неожиданно стукнул кулаком по столу Трифонов. - Я тебе секретарь парторганизации! Понимаешь ты эти слова?!
Я молчал.
- После того разговора я думал, ты все до конца понял, - уже спокойнее продолжал Трифонов. - Из петушка задиристого, самолюбивого в человека вырос, в коммуниста. Все, все может коммунист: смолчать, побороть обиду личную, страдание, сердце, когда нужно, вот так, обеими руками сжать, чтобы без толку не трепыхалось, себе во вред - товарищу помочь, и это случается… Но когда дело о главном идет- о жизни, об идеях наших, о том, как с рабочим классом разговаривать, как жить, как работать дальше, - тут ты молчать не смеешь! Понял?!
- В данном случае ты преувеличиваешь, Павел Харитонович, - неуверенно возразил я, подавленный его страстным напором, - статейка неудачная, но коренных вопросов она не касается…
- А ты что же, ждешь, чтобы на сороковом году советской власти кто-нибудь отрицать ее решился, так? - воскликнул Трифонов.
- Кто говорит об этом…
- Ах, "кто говорит"!.. Да ведь ты знал, знал, что статья двухдонная, лживая. Знал, спрашиваю?
- Ну, знал.
- Знал, и от меня, партийного секретаря, бегал? Знал, и в своем слове на бюро о статье даже и не заикнулся, будто ее и не было? Так?
- Ну, так, - устало согласился я. - Ну вот, теперь договорились. И Трифонов ребром ладони провел по столу, будто сметая с него что-то.
- Все понимаю, - тихо сказал он после паузы. - Друзья вы с Орловым. Не ждал ты от него такого. И я не ждал. До сих пор понять не могу, откуда в нем все это появилось. Не было бы подписи, в жизни бы не поверил, что его статья. И ты бы не поверил. Но факт налицо. А ты решил его не замечать, отвернулся, глаза отвел думал - этим товарища выручишь. А ты и Орлову не помог и своей линии в жизни изменил…
Эти последние его слова стегнули меня точно кнутом. Я вскочил.
- Выбирай выражения, товарищ Трифонов!
- Сядь, не прыгай! - сурово сказал Трифонов, не обращая никакого внимания на мое возмущение. - Ты что же думаешь, измена - только когда от родины отказываются? Когда с фронта удирают? Да? А когда гниль на поверхность лезет, а коммунист видит, но отмалчивается, - это по какой рубрике отнести прикажешь?
Я молчал. У меня не было сил спорить с ним. Не было потому, что три дня назад я сам был на месте Трифонова, а Орлов на моем. Я думал: "Может быть, рассказать все старику, вспомнить, как резко реагировал я на статью в разговоре с Орловым?"
Но это значит совсем уронить Григория в глазах Трифонова. Да и мое поведение, с точки зрения Павла Харитоновича, будет выглядеть еще более неприглядным. Одно дело - если я не понял тогда, не разглядел демагогической сущности статьи Орлова, другое - если все видел, все понял и не пришел в партбюро, а придя наконец, промолчал".
Трифонов встал, подошел ко мне и, положив руку на плечо, придавил его, заставляя меня снова сесть. Потом сам сел на кровать рядом со мной. Некоторое время мы оба молчали.
- Слушай, Андрей, - глухо и не поднимая головы, сказал Трифонов, - хочу тебе одну вещь сказать. Мне уже за шестьдесят. И никого у меня нет из родных на свете. Сам знаешь. Был у меня сын - в войну погиб. Без матери его растил, от сыпняка в двадцатом умерла… не помню, довелось ли рассказывать. Ты мне вместо сына. Смешно, может, тебе это: откуда такой старик взялся, в отцы напрашивается? Знаю, разных жизней мы с тобой люди, ведь я почти в три раза тебя старше. С Орловым-то вы ровесники… И образование у вас с ним одинаковое. Реже, чем раньше, ты ко мне заходишь - все с ним. Только не думай, я понимаю… А все равно, я знаю, близок ты мне. Тот трудный год мы с тобой вместе пережили… Думаешь, чудит старик, на чувствах играет. Я правду тебе говорю, Андрей, правду, слышишь?..
Трифонов поднял голову и посмотрел на меня.
И мне показалось, что за эти минуты Павел Ха-ритонович еще больше состарился. В глазах его, совсем недавно казавшихся мне такими жесткими и властными, я увидел красные старческие прожилки.
Он положил руку на мое колено.
- Вот ты сосунком на стройку пришел, ошибался, падал, нос у тебя разбит был и губы в крови, - а я думал: вот так же и сын мой, Колей звали, в жизнь бы вгрызался. С Крамовым драку повел, дома строил, штольню сбил, - а я думал: и моему бы Николаю жить так же… Когда Светлана уехала, один ты остался, я думал: и Николай мой пережить бы мог такое… Ведь я из него человека воспитать хотел, коммуниста, бойца!
Теперь уже пятнадцать лет, как в земле он лежит, даже места того не знаю, и все слезы, что были у меня, я уже выплакал. Пока ты как человек, как коммунист живешь, роднее тебя у меня нет никого, хоть и далеко ты от меня. Но если вихлять начнешь, хитрить, не будет у меня к тебе жалости, так и запомни!
Он легонько ударил меня по колену и встал.
Я поднялся за ним следом. Слова Трифонова ошеломили меня. Только сейчас я понял, как глубоко переживает он мой поступок. Формально вина моя была невелика. То, что я не высказал своего отношения к статье во время выступления на бюро, конечно заслуживало порицания, но не больше. А теперь я понял, понял до конца, что так взволновало, так возмутило Харитоныча. В самом существе моего поведения он увидел нечто большее, чем лежащие на поверхности факты. Трифонов боялся, что я могу пойти на компромисс во имя чувства ложного товарищества, "джентльменства", что ли, пожертвовать тем, что он считал главным в человеке и коммунисте.
- Павел Харитонович, - с трудом выговорил я, чувствуя, как дрожит мой голос, - я все понял! Спасибо тебе… только ты верь мне, верь… Я ведь еще тогда все высказал Орлову. Сразу же, как прочел статью.
- Знаю, - прервал меня Трифонов. - Он мне все после бюро рассказал. Не выдержал. Все твои слова повторил.
- Правда?! - воскликнул я и почувствовал огромное облегчение. Значит, Григорий сказал все же правду, вопрос исчерпан. Мы можем оставаться друзьями.
- А чего ж тут врать? - усмехнулся Трифонов. - Ты думаешь, легко коммунисту, когда четыре руки против него поднимаются? Это ведь со стороны кажется, что они вверх подняты, просто голосуют. А ему-то ведь другое видится: четыре пальца на него указывают, четыре пары глаз осуждают. Легко ли!
Трифонов снял с гвоздя свое пальто. Он уже был у двери, когда одна мысль пришла мне в голову.
- Харитоныч, - сказал я, - но как же так? Значит, ты, когда пришел сюда, знал уже, что я не виноват, что я все, все высказал Григорию, что мое отношение к статье совершенно определенное?
- Осудить в душе - этого мало. Это по-христианскому, может, и много - зло в душе осудить, а по-партийному - драться с ним надо. Ты кулаком только взмахнул. Понял? А кулаки даны не для того, чтобы ими размахивать, плескать и ладошками можно.
Он постоял несколько мгновений молча и задумчиво проговорил:
- И как это редактор, Полесский этот, надумал такую статью напечатать? В чем тут дело?.. Под Кондакова подкоп ведет?
- Очевидно. Хотя не думаю, что главное в Кондакове… - заметил я.
- Ну, не скажи, - ответил Трифонов. - Кое-какие счеты у них есть. Помню, Кондаков был одним из тех, кто на бюро горкома возражал против утверждения этого гуся редактором…
- И что же, ты думаешь, что именно из-за Кондакова стал Полесский городить весь этот огород?
- Ну, так я не думаю… - задумчиво произнес Трифонов, - хотя убежден, что Полесский к тому же и склочник. Политический склочник. Есть такие. Все высокой политикой объясняют. А на поверку проще выходит… Для себя, для своей выгоды жар загребают. Ну, посмотрим, будущее покажет.
8
…На следующий вечер я пошел к Орлову. У меня сразу стало легко на сердце, после того как я узнал, что Григорий сам рассказал Трифонову о нашем разговоре.
Ничто не стояло теперь между нами. Мы можем остаться друзьями. Но как только я выкинул из головы эту историю со статьей, вернулись тягостные мысли о цементе. Вопрос: "Что делать дальше?" - опять встал передо мной со всей неумолимостью. С этим вопросом, на который я не мог придумать ответа, я и шел к Григорию.
Подойдя к двери орловской комнаты, я хотел было - уже толкнуть ее, как обычно, без стука, но вдруг услышал из-за двери женский голос.
Я остановился в нерешительности: кто бы это мог быть у Григория? Наконец постучал.
Через мгновение дверь отворилась. Орлов стоял на пороге.
- Заходи, заходи, - приветливо, но чуть смущенно пригласил он, - а у меня, видишь, гости!..
От неожиданности я едва не отступил, увидев Ирину Волошину. Она сидела у стола.
- Вы как будто уже знакомы, - сказал Григорий, делая широкий жест рукой в сторону Волошиной.
- Встречались.
Это прозвучало суше и безразличнее, чем бы мне хотелось. Я ничего не имел против этой девушки после нашей последней встречи. Но сейчас мне хотелось видеть Григория, только его одного. Я был уверен, что он сидит в одиночестве и ждет меня. Но что делать?.. Сразу уйти было бы просто невежливо. Я подсел к столу. Несколько мгновений все молчали. Я заговорил первым.
- Никак не ожидал увидеть вас здесь, - необдуманно брякнул я.
Никто не откликнулся на эти слова.
Закипел электрический чайник. Ирина протянула руку к одному из стоявших на столе стаканов. Она сделала это как-то автоматически, не глядя, и я подумал, что, наверное, она здесь не впервые.
- Похоже, что вы здесь уже бывали? - спросил я. Это было и вовсе бестактно, но на этот раз умышленно.
Я заметил, как Григорий нахмурился, и понял, что причинил неприятность прежде всего ему.
"Ну и пускай злится, - решил я про себя. - В конце концов с его стороны тоже не по-товарищески скрывать от меня, что его знакомство с Волошиной уже далеко не "шапочное". Раз друзья, так друзья".
- Видимо, вы чем-то расстроены, Андрей Васильевич? - Волошина передала мне стакан чаю.
Мне почудилась в ее словах насмешка. А ведь свою последнюю фразу я произнес совсем весело, подчеркнуто весело, без всякого вызова. Но Волошина продолжала как ни в чем не бывало:
- Как раз перед вашим приходом Григорий Иннокентьевич рассказывал мне, что у вас не хватает бетона. Что же вы намерены делать?
- Закрыть туннель и распустить рабочих, - ответил я, чтобы отвязаться. Только мне ее вопросов и не хватало!
- Этого вам сделать, видимо, не позволят, - сказала Волошина.
- Что-нибудь случилось, Андрей? - недоуменно спросил Орлов.
- Ты еще спрашиваешь! - возмутился я, и вся история со статьей снова возникла в моем сознании. - Если и завтра и послезавтра не будет телеграммы из главка, я просто не знаю, что мы будем делать. Меня не пугают пьянчуги в штольне или этот бузотер из уголовников. Но вот все вместе взятое… Эти штучки Рожицына, этот нелепый митинг… Мы с таким трудом сколачивали наш коллектив… Откуда полезла вся эта дрянь? Из-за вынужденного бездействия?
- А что же делает ваша партийная организация? - громко спросила Волошина.
Ну вот, теперь пошла политграмота!
- Парторганизация не может достать цемент, - не глядя на Волошину, ответил я. - Послушай, Григорий, а что, если несколько участков оставить вообще без бетона?
Эта мысль пришла мне в голову совершенно внезапно, от отчаяния, и, высказав ее, я тотчас же подумал: "Что за ерунду я говорю!"
- Не понимаю, о чем ты? - недоуменно спросил Григорий.
- Ну, есть туннели вообще без обделки, без бетонирования!
- Ты ведь знаешь, что это допускается, только когда породы считаются абсолютно устойчивыми, - возразил Григорий.
- А что такое "абсолютно"? - настаивал я. Григорий пожал плечами. Конечно, он считал все сказанное мною совершенно несерьезным.
Честно говоря, и я был такого же мнения. Но внезапно родившаяся и поначалу мне самому показавшаяся нелепой мысль уже не оставляла меня. В конце концов не так уж это нелепо! Разве нет у нас участков абсолютно устойчивой породы? И если нет другого выхода, почему бы не подумать об этом?
- Что такое абсолютно устойчивые породы? - повторил я свой вопрос. - Технический канон. Не больше. Кстати, ты знаешь, что мы начали врезку и проходку штольни без геологического прогноза? Мы не бурили скважин и не рыли шурфов, поскольку тут давно уже действует рудник, а наша гора того же происхождения, той же структуры. Вот поэтому-то и план наших работ был совершенно стандартным и предусматривал сплошное бетонирование. А в нем, может быть, и нужды нет. Вот!
Всю эту аргументацию я придумывал буквально на ходу. Если бы кто-нибудь сказал мне полчаса назад, что я всерьез буду отрицать необходимость бетонирования нашего туннеля, я поднял бы его на смех.
Григорий пожал плечами и шутливо провозгласил:
- О Андрей, о товарищ начальник строительства, вы великий прожектер! Это очень легкий выход: нет бетона - не будем бетонировать. И точка. И потом, - продолжал он уже другим, серьезным тоном, - кто же разрешит сейчас менять проект? Ведь тогда надо ставить вопрос перед комбинатом, центральной проектной организацией, главком… Практически все это неосуществимо…
Если бы Григорий попросту отказался от моего легкомысленного предложения, я, может быть, тут же забыл бы о нем. Но то, что Орлов активно включился в обсуждение, заставило меня и спорить и доказывать.
- Тебя не было, когда мы проходили штольню, - говорил я, - а у нас каждый старый рабочий знает, что по крайней мере половина штольни проходила в очень крепких породах.
- Вас в них, кажется, завалило однажды? - неожиданно спросила Волошина.
- Ну и что же? Были и слабые породы, но есть и такие, что еще тысячу лет простоят без всякой обделки.
Я говорил, а мысленно одергивал себя: "Не горячись, не делай непродуманных выводов, вспомни обвал, вспомни свое поспешное, неподготовленное выступление на собрании против Крамова! Разве все это не научило тебя выдержке? Конечно, здесь не собрание, здесь никто не будет придираться к твоим словам, это просто дружеская беседа, но все-таки не будь легкомысленным, не торопись… Между прочим, откуда это Волошина успела узнать, что нас тут в прошлом году завалило?"
- Что же, через тысячу лет выясним, был ли ты прав, - с улыбкой сказал Григорий и пристально посмотрел на Ирину.
Наступило молчание.
И вдруг я понял, что пришел сюда совершенно некстати. Лишний я тут, лишний! Наверное, им было хорошо и без меня. Ручаюсь, что они не о туннелях разговаривали. А я приплелся со своим бетоном, цементом и всем прочим. Бестактный дурак!
Я встал.
- Спасибо за чай! Ты, Григорий, конечно, прав. Я утопист.
- Постой. - Орлов поднялся со стула и взял меня за руку. - Куда же ты, Андрей? Ведь вечер только начинается!
- Для меня он кончается. Голова трещит тая, будто ее буром бурят. Пойду спать.
Я потянулся к вешалке за полушубком.
- Пожалуй, я тоже пойду. - И Волошина встала.
"Иу вот, - подумал я, - все испортил! Конечно, теперь ей неудобно оставаться вдвоем с Григорием. И надо было мне приходить!"
- Вот что, Ирина Николаевна, - сказал я, - вам-то уж совсем ни к чему спешить. Я бы и сам допоздна не ушел, если б не голова. До свидания!
Я знал, что в таких случаях лучше всего торопливо уйти, не споря, ничего не доказывая и не дожидаясь никаких возражений. Накинув полушубок, я вышел из комнаты и зашагал по коридору. Через минуту хлопнула дверь, и я услышал позади себя мягкие шаги: кто-то шел в валенках. Волошина спускалась по лестнице следом за мной. "Тьфу, как нехорошо получилось!" - подумал я.
- Вы все-таки ушли? - сказал я, чтобы что-нибудь сказать.
- Как видите, - улыбнулась Ирина. - Я заходила ненадолго.
- Вам совсем не надо оправдываться.
- Оправдываться? В чем?
Я понял, что опять сморозил глупость.
- Григорий - чудесный парень, - сказал я, пытаясь, как это часто бывает с людьми, исправить одну глупость другой.
Волошина ничего не ответила.
Мы вышли из дома. Фонари не горели, потому что светила луна. Здесь, внизу, снег казался желтым, а там, на вершине горы, искрился, точно елочные блестки. В стороне чернели деревянные строения - бетонный завод и электровозное депо. Большой бетонный портал открывал вход в туннель. Вереница огней уходила из портала в глубь туннеля и терялась там.
- Скажите, Андрей Васильевич, можно было бы сейчас пройти в туннель? - внезапно спросила Волошина.
- В туннель? Зачем это?
Сегодня, в субботу, на строительстве работали только в одну смену, дневную, а в воскресенье работы не производились вовсе. В штольне было пусто.
- Меня заинтересовал ваш разговор насчет бетона… ну, чтобы отказаться от бетонирования на ряде участков.
- А-а, все это глупости. Проект есть проект. Да, честно говоря, я и сам не думаю, что можно оставить туннель без обделки.
- Мне бы хотелось, - сказала Волошина, видимо пропуская мимо ушей все мои слова, - мне бы хотелось взять образцы породы из того участка, который, по вашим словам, будет стоять тысячу лет.
- Зачем вам это? - недоуменно спросил я.
- Боже мой, неужели вам не ясно? Просто хочу взять образцы на анализ - посмотреть, будет ли ваша порода сопротивляться выветриванию, отслаиваться… Все так просто. Могли бы догадаться, зачем геолог берет породу на анализ.
Я остановился и внимательно посмотрел на Волошину.