- Куда же вы? - поспешно остановил я ее. - Оставайтесь, я сейчас уйду. Честно говоря, мне просто захотелось побывать здесь перед отъездом. Шел мимо, увидел свет в окне… вот и все.
- Вы… уезжаете?
- Да. В отпуск.
- Куда же?
- Сначала в Москву. Потом на Урал… Ну, я пойду…
- Нет, лучше я… - заторопилась Волошина. - Я тут уже давно, а вы только что пришли. Когда будете уходить, потушите лампу и отдайте ключ Жильцову. - Она стала надевать полушубок.
- Подождите, - я подошел к Волошиной, - говорю вам, что я сейчас уйду. У меня и времени-то нет здесь оставаться. Я хотел спросить вас: что вы делали здесь, мечтали?
- Да нет, - сказала Волошина, - просто тут жили первые геологи… Первые советские геологи на этих землях. Ну вот и я зашла.
- Им, видимо, туго приходилось, - заметил я. - Дорог зимой нет, кругом снега…
- Ну, дороги все-таки были. Приезжал же сюда зимой Киров… На лошадях, конечно…
- Я знаю. В тысяча девятьсот тридцатом году. - Киров приезжал сюда дважды, я это твердо помню, - сказала Волошина.
- Помните? - удивленно переспросил я.
- Ну да. По рассказам, конечно. Здесь тогда работал мой отец. Он был геологом и жил в этом домике.
- А сейчас ваш отец жив?
- Нет. Он погиб во время блокады. Я вам, кажется, рассказывала.
Да. Я понял, зачем она приходила сюда, и не раз. наверное. Отец ее, может быть, сидел когда-то вот за этим столом, спал на этом вот топчане.
- Отец мне часто рассказывал о Сергее Миро-ныче, - задумчиво и не глядя на меня говорила Волошина. - Киров появился здесь так неожиданно… Отец уехал сюда, когда я была еще совсем маленькой, год-два, не больше… Они на оленях добирались… Построили этот дрм. У них тут геологическая база была небольшая. А потом приехал Киров… Отец часто бывал здесь. Йомню, я всегда спрашивала мать: "Где пала?" - "в тундре…"
Она смотрела на горящую керосиновую лампу, будто ее свет притягивал взгляд… Мне так захотелось сказать ей что-нибудь очень хорошее, дружеское. Но я молчал…
- Давайте посидим немного за этим столом, - неожиданно предложила она, вернулась к скамье и села, как была, в полушубке. Мне надо было уйти! Но вместо этого я подошел к столу и сел на скамью рядом.
В комнате стало темнее. Язычок пламени потускнел - наверное, в лампе было мало керосина.
- Давайте представим себе, что мы только что приехали сюда, - сказала Ирина. - Сейчас тридцатый год. И ничего нету вокруг. Ничего. Вьюга. И все впереди. Все!..
- Ирина, - начал было я, - мне хочется зам объяснить…
- Не надо, - прервала она меня и предостерегающе подняла руку. - Давайте помолчим. А потом вы уйдете. - Она медленно опустила руку на стол. Ладонь ее была раскрыта, и я снова увидел тот темный шрам.
Не помню, долго ли мы так сидели. Может быть, минуты две, может быть больше. Потом она спросила:
- Вы надолго уезжаете, Андрей?
- Нет, на месяц.
- Что ж, я умею мечтать… Как тогда, в палатке…
- Не надо, Ирина! - сказал я и встал.
- Я знаю, знаю, - сказала она с. какой-то полуулыбкой, полуусмешкой. - Мне не надо было это говорить. А я все-таки сказала. Сказала!
Она посмотрела на меня…
- Послушайте, Ирина, - сказал я, тоже глядя ей прямо в глаза, - вы одна из самых замечательных девушек, которых я видел в своей жизни. Может быть, самая замечательная.
- Зачем вы все это говорите?
- Мне нужно, чтобы вы все это знали, - понимаете, нужно! Я люблю другую, вы знаете это. Может быть, она хуже вас. Да, она хуже! Но я люблю ее. Она обманула меня один раз и второй, а я не могу забыть ее. Не знаю, решусь ли я увидеть ее в Москве. Может быть… Я не могу ее забыть. Это сильнее меня. Мне все время кажется, что я сам виноват в том, что произошло между нами: не сделал всего того, что мог, что должен был. Понимаете?
- Мне кажется, понимаю, - тихо ответила Ирина и опустила голову. - Но… я тоже ничего не могу поделать с собой. Каждому свое: вам, ей, мне…
Она не договорила. Только еще ниже опустила голову и некоторое время молчала. Потом снова посмотрела на меня.
- Андрей, ответьте мне, - как-то очень просто и задушевно сказала Ирина, - вы совсем… совсем… Я хочу спросить: я совсем безразлична вам? Я знаю, это глупый вопрос; здравый смысл подсказывает, что его не надо задавать… А я вот спрашиваю… Вам совсем все равно, существую я или нет?
Я долго искал слова, прежде чем ответиты.
- Не надо, Ирина…
- Спасибо, - прервала она меня и встала. - Я поняла.
- Ирина! - воскликнул я. - Ведь вас любит Григорий! Неужели вы не чувствуете это? Он верит в вас. Верит, что и вы полюбите его.
Она молчала. И я понял, что все мои слова ни к чему.
Она стояла неподвижно. Я протянул ей руку, она не подняла свою.
- Попросить Жильцова, чтобы он пришел и запер дверь за вами?
- Не надо, - едва слышно сказала Ирина. - Ведь я здесь… почти дома…
…Я шел по дороге и видел перед собой Ирину. Мне казалось, что она так и стоит, неподвижно стоит посреди той пустой комнаты, населенной воспоминаниями, освещенная тусклым светом керосиновой лампы.
Потом я вспомнил, что должен еще попрощаться с Кондаковым, дождался приближающегося автобуса, курсирующего между поселком и нашим строительством, остановил его, подняв руку, и поехал на комбинат.
12
"Зачем я иду туда, зачем?"
Нет, когда я садился в поезд, у меня не было сомнений в том, что я узижу ее.
Уже тогда, когда я решил ехать в отпуск через Москву, я знал, что пойду к ней. Я должен был увидеть ее. Я не знал, что это будет жить так долго. Жить, несмотря на все, что произошло. Был момент, когда мне казалось, что все кончилось. Пустая, брошенная комната, и обрывки бумаг на полу, и голая, без абажура, лампа на длинном шнуре, и с ночи опущенные шторы на окнах, и то письмо на столе - все вто еще было свежо в моей памяти. Ее слова еще звучали в моих ушах. Боль и обида не успели остыть. Но потом все изменилось. Я снова стал думать о ней. Не мог забыть. Я убедил себя в том, что все можно вернуть, исправить, что викой всему были Крамов, и снега, и метели, и дьявольски трудная жизнь, и моя непомерная требовательность, стремление возложить на плечи Светланы такую огромную тяжесть.
Я стал верить в то, что, не видя рядом с собой Крамова, не слушая его уговоров, она снова нашла себя, стала такой, какой была прежде.
Да, она не писала мне ни разу, если не считать тех строк в письме к Кондаковой. Что ж, это понятно: она всегда была самолюбива, ей трудно признать свою вину, сделать шаг к примирению.
Но те строчки в письме, том самом письме, которое я чуть не выбросил не прочитав, разве они не подтверждают, что она помнит обо мне?.. Помнит, помнит! И разве в них не звучало раскаяние, пусть тихо, почти неразличимо для всех, кто не знает Светлану, ее гордость, ее прежнюю уверенность в своей правоте?.. Да, у нее не хватало сил признать, что она поступила неверно, жестоко, наперекор всему, во что верила, чем до сих пор жила. Но в тех строчках я прочел то, что не разглядел бы никто другой: она по-прежнему любит меня.
Поезд привез меня на Северный вокзал около пяти часов вечера. Я остановился в гостинице "Украина", новой, сверкающей паркетом, хромированным металлом, зеркальными стеклами дверей, свежими красками. Я видел снимки этой недавно построенной гостиницы в газетах и еще в Тундрогорске решил, что буду шить обязательно в ней.
А потом я пошел туда…
Светлана жила на Боровском шоссе.
Боровское шоссе? Где это может быть? Я знал много московских шоссе: Ленинградское, Энтузиастов, Рязанское и еще несколько. Но Боровское? Первый раз встречаю такое название. Какой это район Москвы? И как туда проехать?
Я медленно шел, отыскивая милиционера. Мне нужен был милиционер с полевой сумкой на поясе. Только такой. В первые месяцы моей жизни в Москве мне приходилось часто обращаться к милиционерам, чтобы узнать тот или другой адрес. Я всегда получал нужную справку, когда находил милиционера с сумкой. В ней хранится адресная книга. Там указаны все районы, все улицы, все главные учреждения Москвы. Мне повезло. У первого же милиционера на ремне висела толстая темно-коричневая полевая сумка.
Я подошел, извинился и, представляя себе, как долго будет милиционер переспрашивать меня, а потом копаться в своей книге, отыскивая никому не известное шоссе, спросил:
- Мне нужно узнать, где находится Боровское шоссе. Боровское или БороЕскбе.
- Юго-Западный район, - автоматически и даже не дотрагиваясь до своей сумки, ответил милиционер. - Четвертый троллейбус, автобусы. - сорок седьмой, одиннадцатый и сто одиннадцатый. Ясно?
Он козырнул.
- Ясно, - пробормотал я не очень уверенно и отошел.
"Юго-Западный район", - медленно повторил я про себя, когда остался один. Да, эти слова были мне знакомы. Перед моим отъездом из Москвы они все больше и больше входили в разговорный и газетный обиход. Никто никогда не различал районы Москвы по странам света. Где восточный район? Где северный? Об этом никто не задумывался. Новый район сразу получил географическое название. Так… значит, Юго-Западный…
На автобусе я ехал долго. Последним знакомым мне местом была Большая Калужская; я узнал ее, "продышав" в заиндевевшем окне автобуса маленький островок чистого стекла, Но дальше я уже ничего не узнавал. Автобус мчался мимо занесенных снегом пустырей, недостроенных зданий, огромных фундаментов, - все это я различал урывками в вечернем полумраке сквозь крохотный кружок оттаявшего стекла.
Наконец кондуктор сказала мне, что пора выходить. Я очутился в каком-то странном, незнакомом, строящемся мире. Ничто не напоминало здесь Москву с ее привычными широкими и узкими улочками, обжитыми домами, многочисленными пешеходами. Здесь был будто другой город. Вернее, города еще не было, но он вырастал из занесенной сугробами земли.
Там, где я стоял, на широкой, тоже заваленной снегом дороге, посреди которой автобусы и машины проложили неширокую колею, было темно. Но повсюду вокруг меня устремленные вниз снопы мощных прожекторов вырывали из темноты то угол многоэтажного дома, необлицованного, с пустыми оконными провалами, то бездонные котлованы, то груды кирпича, то рокочущие вереницы грузовиков… Ослепительно яркие вспышки электросварки возникали то вверху, то внизу, справа, слева от меня…
Наверное, нет человека, который не видел бы, как строятся дома. Но, как правило, они сооружаются в старых, давно обжитых районах. Такие новостройки как бы вкраплены в привычный городской пейзаж. Здесь же все было иначе. Я не видел поблизости обитаемых домов. Все строилось, все было в движении, все тянулось, стремилось вверх - туда, к раскаленным желто-красным лучам прожекторов.
Чувство тревожного ожидания, страстного нетерпения на минуту "заглохло. Я стоял неподвижно, захваченный грандиозными масштабами развернувшейся вокруг стройки.
Да, это был еще неуютный, еще холодный, пахнущий известью, окруженный снегом и строительным мусором мир, но мне он был по душе. Я любил все это: рокот буксующих автомашин, груды кирпича, железобетонные панели, стеклянные листы будущих окон, в которых отражаются снопы искр электросварки, уходящие ввысь металлические конструкции. Это был мой мир, и я любил его.
И то, что Светлана жила именно здесь, а не в каком-либо тихом, уютном арбатском переулке, радовало меня.
Я стоял у глубокой колеи автомобильной дороги и думал о том недалеком, наверное, времени, когда сюда придут люди, для которых строятся эти дома. Там, в центре Москвы, было совсем не холодно, а здесь дул стремительный ветер. Он менял направления, завывал в пустых глазницах домов, в переплетах металлических конструкций, поднимал на дороге маленькие снежные смерчи, совсем как у нас в Заполярье, сбивал с ног.
Я посмотрел вверх и увидел, как подъемный кран несет куда-то в темное поднебесье целый штабель огромных прямоугольных серых плит, и мне показалось, что я там, наверху, на этих плитах, и что это меня уносит ввысь подъемный кран, и впервые за много часов я вдруг почувствовал, как стало легко мне, как неимоверно тяжелый груз, который я ощущал все это время, исчезает и я йогу вздохнуть глубокоглубоко, всей грудью.
Я обернулся и увидел прохожего - невысокого человека в резиновых сапогах, ватной, забрызганной известью куртке, туго перетянутой солдатским ремнем, и в шапке-ушанк,е. Он шагал в сторону одного из недостроенных домов.
- Послушайте! - крикнул я. Человек обернулся.
- Не подскажете ли, где здесь номер семнадцать? Тут я ни одного жилого дома вокруг не вижу.
- Семнадцать? - переспросил человек в ватнике. - Прямо идите! Прямо! Метров триста пройдете - и направо.
- А вы не ошибаетесь? Тут еще и похожего нет ничего на жилой дом.
- Как это похожего нет? - с неожиданной обидой в голосе возразил он. - Через три месяца все это заселять начнут! - Он ткнул пальцем куда-то в темноту. - А семнадцатый дом я знаю. Инженерно-технические работники живут. Сам тот дом строил. Ясно?
Утопая в рыхлом снегу, я пошел в указанном направлении. Справа и слева от меня высились недостроенные дома. Я шел и думал о том, где же теперь работает Светлана, если получила здесь квартиру. "Квартиру"! - повторил я. Комнату, наверное. Но где же, в каком все-таки доме она живет?
И вот я увидел, где-то справа от меня, замелькавшие огни. Это светились окна домов. Здания - длинные восьмиэтажные громады, видимо, стояли под углом к дороге, по которой я шел, поэтому огни были плохо различимы отсюда.
Здесь тоже еще не было улицы, не было тротуаров. Узкие протоптанные тропинки вели к подъездам. Яркие фонарики освещали номера домов.
Где же я все-таки нахожусь? Я посмотрел на номерной фонарик дома/мимо которого проходил, и прочел надпись: "Боровское шоссе, 21". Значит, еще три дома… Кровь застучала в моих висках.
Я вдруг почувствовал, что мне трудно идти. Ноги мои отяжелели. Совсем недавно мне казалось, что будет все очень, очень просто: я подойду к подъезду, отыщу квартиру… Но теперь, когда всего лишь десятки шагов отделяли меня от дома, в котором жила Светлана, когда я отчетливо осознал, что все, о чем я мечтал так часто, все, что так ясно, до мельчайших подробностей представлял в мыслях своих, случится теперь наяву, - мне стало страшно.
Я понял, что мечты кончились, что неожиданности, может быть горькие неожиданности подстерегают меня. И, может быть, воспоминания о Светлане - это все, что мне осталось? Может быть, только в них, в этих мечтах, я создал себе утешительную иллюзию нашей встречи? Может быть, Светлана давно забыла меня? Может быть, не раз повторяла себе, что поступила правильно, дальновидно, благоразумно, не связав свою судьбу с моей? Ведь если бы все это было не так, то она написала бы мне, не ограничилась бы теми ничего, в сущности, не говорящими строками, которым я пытался придать совсем иное значение.
Может быть, мне лучше уйти отсюда?.. Еще несколько шагов, и я уже не найду в себе силы уйти.
Падали редкие снежинки. На противоположной стороне улицы дворник расчищал дорожки, ведущие к подъездам. Маленький мальчик, наверное сын, помогал ему, подметая снег метелкой. Я посмотрел на номер дома, мимо которого Сейчас проходил: "19". Значит, я все же иду туда1
"Зачем? - спросил я себя. - Ведь я не знаю, что с ней, одна ли она и чья это квартира, в которой она живет! Ее? Родителей? Или, может быть…"
Я вздрогнул и на мгновение остановился. Но тотчас же пошел еще быстрее, точно стремясь наверстать время, потерянные секунды.
"А, к черту все! - сказал я себе. - Да, я иду к ней, к ней, и никто не вправе помешать мне увидеть ее. Я хотел этого все эти долгие месяцы. Я хочу ее видеть!"
"17". Большой серый дом. В окнах уже горят огни. Вот этот подъезд.
Вбегаю, и первое, на что смотрю, - черный стеклянный квадратик на ближайшей ко мне двери. Белая цифра "12". Значит, восемнадцатая квартира где-то здесь, близко, на втором или третьем этаже.
Лифт… Нет, мне страшно подумать, что я хоть на короткое время останусь один, в бездействии, в тесной клетке лифта. Бегом поднимаюсь вверх, на второй этаж. Свет на лестничной площадке горит настолько тускло, что я не различаю номеров квартир. Как жаль, что у меня нет спичек! Сердце мое стучит так, что хочется придержать его рукой. Это оттого, что я бежал вверх по лестнице. Что же делать?
Останавливаюсь у какой-то двери. Звоню наугад. "Простите, какая это квартира?" Дребезжащий, старушечий голос отвечает из-за двери: "Шестнадцатая…" Выше!
Я буквально взлетаю на следующий этаж. Вот! Теперь я стою в темноте перед дверью и чувствую, что не в силах сделать ни одного движения. Даже постучать у меня нет сил. Мне кажется, что там, за дверью, должны слышать мое шумное дыхание. "Сейчас ты увидишь ее. Ну, что же ты медлишь?"
Я громко стучу. Никакого движения там, за дверью. Снова стучу. Слышу: кто-то идет. Шаги издалека. Вот они ближе. У самой двери. Вот щелкает замок….
В узкой полосе света передо мной стоит Светлана. Я не разбираю черт его лица, но я знаю - это она.
- Света!
Она протягивает ко мне руки, я делаю шаг вперед…
И вот мы стоим в полутемном узком коридоре и держим друг друга в объятиях. Она что-то говорит, но я не, слышу, не разбираю ее слов. Я чувствую, что лицо мое мокро, но не знаю, кто плачет: я или Светлана. Потом мы идем в какую-то комнату. Садимся на диван. Я не вижу ее лица: оно на моих коленях, - пальцы гладят ее волосы. Я молчу. Я ни о чем не спрашиваю ее. Зачем? Ведь она здесь, рядом со мной! Это и есть счастье.
Наконец она поднимает голову. Я не могу понять, говорит ли она, шепчет ли, но мне слышатся слова:
- Ты пришел, Андрей, пришел! Я знала, что ты придешь, знала…
Она плачет. Я кладу руки на ее мокрые от слез щеки.
- Не надо, Света, не надо! - говорю я. - Зачем же теперь плакать? Ведь мы вместе!
Я смотрю на ее лицо. Глаза еще полны слез, и я не могу уловить их выражения…
Она была все той же, так хорошо знакомой мне Светланой - и чем-то незнакомой, другой.
- Как я ждала тебя… все время… Боже мой, неужели я не видела тебя почти год!.. Ты похудел, повзрослел…
- Ты тоже изменилась…
- Постарела?
Она пытается улыбнуться.
- Нет, другое… Ты такая же молодая, красивая… Даже еще красивее, чем была… Вот только глаза стали другими…
- Какими?
- Не знаю… Не могу еще понять… Впрочем, это мне, наверное, только кажется…
Счастье переполняет меня. Я задыхаюсь, не могу. говорить. Целую ее глаза, лоб, волосы…
Она не плачет. Она смотрит на меня своими широко раскрытыми, сухими уже глазами и говорит:
- Прости меня, Андрей, прости за все, что я сделала.
- Ах, Света, не будем об этом! Лучше скажи мне: как ты жила все это время? С кем ты? Живешь с родителями?
- Нет, нет, тут никого нет, я одна! - поспешно сказала она.
В этой поспешности мне почудился испуг, - наверное, она хотела успокоить меня, рассеять мои подозрения.
- Тебя не было все это время, - продолжала Светлана, - ты не писал мне, ты даже не написал мне после того, как получил то письмо… я знаю, ты прочел его. А мне, мне все казалось, что мы с тобой… вместе… никогда не расставались… Как я люблю тебя!
Каждое ее слово было для меня радостью.