Во всех углах шла борьба: французская, русская, турецкая, вольная, с правилами и без правил. Здесь задевали каждого, вызывали на кулачки, на щелчки, на игру в монеты, в шарики, в перышки, в орехи и каштаны; меняли конфетные бумажки, папиросные и спичечные коробки. Меняли марки с изображением верблюда, идущего пустыней под финиковой пальмой, на марки с белым медведем на льдине, меняли американского президента на раджу в тюрбане, перочинный ножик - на увеличительное стекло.
Они встретили меня криками. Ушастый мальчик подошел, взял ручку, попробовал перо на ногте:
- Восемьдесят шесть?
Он тотчас же предложил мне поменяться на стручок.
- Смотри, как свистит!
Потом меня вызвали на кулачки, чернильница упала на камень и разбилась.
И через пять минут я уже ходил расцарапанный, с дулей на лбу, похожий на всех. А еще через пять минут я уже сам задевал других, предлагал сменять неизвестно как добытую мной марку и вызывал на кулачки.
Первой встречала учеников жена учителя. Она жалобно смотрела на малыша с расцарапанным носом и говорила:
- Такой манюня и уже учится.
- Я не манюня, - отвечал мальчик.
- На тебе уже коржик с маком и иди в класс.
И малыш с зажатым в руке коржиком шел в класс, где на возвышении, еле видный из-за стола, сидел и дремал над толстой Книгой книг маленький, весь заросший бородой учитель священной истории, в ермолке, в белых чулках и ночных шлепанцах.
- Ты пришел? - тоскливо спрашивал учитель сквозь опущенные веки.
- Я пришел, - отвечал мальчик.
- Ну, так садись и не балуйся, - говорил учитель и снова дремал.
…Когда тетка в первый раз привела меня сюда за ручку, учитель вот так же неподвижно сидел над Книгой книг. Мы постояли несколько минут, но учитель, по обыкновению, весь был там, в далеких днях сотворения мира.
- Мы здесь, учитель, - сказала тетка.
Учитель поднял глаза от вечной книги и заметил, что перед ним стоит маленький мальчик.
- Пусть мальчик подойдет ко мне.
Я стоял, зажатый между колен учителя, чувствуя запах табака и книжного праха. Учитель раскрыл старый, закапанный стеарином и чернилами букварь с большими, во всю страницу, черными литерами.
- Пусть мальчик прочтет, что тут написано, - сказал учитель и указательным пальцем ткнул в первую, похожую на майского жука литеру. От страха мне показалось, что она гудит.
- Это будет буква "а", - сообщил учитель. - Так что это будет за буква?
- "А", - прошептал я.
- Громче, мальчик, что это будет за буква?
- Это будет буква "а"! - выкрикнул я.
- Ну, так что вы хотите, у него семь пядей во лбу, - сказал учитель и указательным пальцем щелкнул меня в макушку.
И букву "а", первую букву алфавита, учитель помазал медом и дал мне лизнуть, чтобы я почувствовал, как сладки, как упоительно лакомы литеры учения. А на прощанье он так улыбнулся, что в этой улыбке как бы растворилась его страшная борода. И, возвращаясь домой, я на одной ножке прыгал и кричал: "Я буду учиться! Я буду учиться!" А тетка известила всю улицу: "У него семь пядей во лбу".
В большой, холодной, сумрачной комнате, заставленной маленькими, низкими черными партами, пахло керосином и луком. По стенам и потолку ползали рыжие прусаки.
Здесь не было строгого разграничения на классы, рядом сидели совсем маленькие мальчики в вязаных капорах и мордастые оболтусы в капитанках. У этих уже проклевывались усы, и они показывали друг другу картинки, взглянув на которые конфузился и отворачивался видавший виды школьный кот, считавший своей обязанностью присутствовать на всех уроках.
Мальчики сидели на партах, тесно прижавшись друг к другу, и под самым носом учителя толкались, чтобы согреться, и тихо щипали друг друга, приговаривая: "Жми масло…" А сидевшие сзади, перегибаясь, ловко щелкали передних в макушку, издали показывая маслины, или финики, или другие редкости. А в третьем и четвертом рядах уже вовсю играли в "чет-нечет". А на "камчатке" - там уже сидели на корточках под партой и играли в каштаны.
Лишь два мальчика не участвовали в общем оживлении. На первой, самой близкой к учительской кафедре парте прилично сидел первый ученик и, углубившись в книгу, качался над ней, как во время молитвы: "Скажи мне, ветка Палестины… Скажи мне, ветка…" А на последней парте в углу Дылда, развалившись, щелкал орехи, а скорлупу метал в курчавую голову первого ученика, и, когда скорлупа попадала в цель, первый ученик вздрагивал, оборачивался со страдальческим лицом и снова углублялся в книгу: "Скажи мне, ветка Палестины…" А Дылда хохотал на весь класс.
А маленький учитель с огромными очками на носу неподвижно сидел над огромным фолиантом, и казалось, борода его вросла в книгу.
И вдруг в какой-то момент учитель поднял голову, с минуту смотрел на учеников, ладонью ударил по книге и крикнул:
- Чтоб было тихо!
И стало так тихо, будто земля еще не сотворена и нет на ней никаких мальчиков.
Я боялся пошевелиться. Ушастый толкнул меня под партой:
- Дай яблоко… А то буду визжать!
И я отдал ему яблоко.
- Дети, зачем вы пришли в школу? - спросил учитель.
- Учиться, - хором отвечали мальчики.
- А что же вы, дети, делаете?
- Балуемся, - так же хором отвечали мальчики.
- Не надо баловаться, надо учиться, - сказал учитель. Он взял в рот бороду, с минуту задумчиво пожевал ее и начал: - В шесть дней и шесть ночей бог сотворил мир, а в день седьмой отдыхал…
В настороженной тишине слышалось только сопение утиравших рукавом нос мальчиков, и вдруг ясно, громко, как пистолетный выстрел, где-то на "камчатке" щелкнул грецкий орех.
- Дылда! - вскричал учитель.
- Ну, что вам? - недовольно отвечал Дылда.
- Встань! - сказал учитель.
Дылда не двигался с места. Он лишь перекатывал по парте грецкий орех.
- Дылда, кому я говорю?
- Ну, мне, - сказал Дылда.
- Так встань же!
- Еще чего! - отвечал Дылда.
- Если ты немедленно не встанешь, я тебя выгоню.
- Вот пристали, - проворчал Дылда, продолжая перекатывать орех.
- Немедленно встань! Ты слышишь, что я тебе сказал?
- Ну, слышал.
- Так встань!
- Ну, что за человек, - недовольно сказал Дылда, лениво подымаясь. - Ну, встал. Ну, что из этого?
- Ну, что ты себе думаешь? - спросил учитель. - Всегда будешь вот так сидеть, всегда будешь играть орехом - пропадешь!
- Сойдет, - отвечал Дылда.
- На чем я остановился, Дылда?
- Вы остановились на седьмом дне, - сообщил Дылда.
- Ну? - сказал учитель.
- И бог отдыхал…
- Ну?
Дылда молчал.
- И ты тоже решил отдохнуть, Дылда? - говорил учитель. - Ой, Дылда, Дылда, так то же бог, он создал твердь посреди воды. А ты, Дылда?
Учитель ждал, пока Дылда ответит, но тот молчал.
- И вот бог - мировой судья - сидит на облаке, - прикрыв глаза, нараспев проговорил учитель, - он сидит на облаке и видит всех: кто делает хорошо и кто делает плохо, - и учитель сквозь очки оглядел класс.
- Вот ты, Капуцинский, что ты сделал хорошего? - обратился он к моему лопоухому соседу.
Капуцинский молчал.
- Ты подал нищему копейку - и это хорошо. Но бог все видит, и он видит, что ты подставил ножку Яше Кошечкину. И бог - мировой судья - кладет на одну чашу весов медную копейку и на другую чашу весов подножку. Что перетянет, Капуцинский?
- Подножка, учитель! - радостно закричал лопоухий Капуцинский, который знал, что надо отвечать учителю, чтобы ему угодить.
- Правильно, Капуцинский, - сказал учитель. - И ты больше не будешь подставлять подножку?
- Я больше не буду подставлять подножку! - снова закричал Капуцинский.
- Ну, хорошо, не кричи. Кто кричит, тот врет.
Учитель снова ударил по Книге книг так, что из нее полетела пыль, и сказал:
- Теперь, дети, раскройте глаза и уши и начнем сначала. Всегда нужно начинать с самого начала, потому что когда нет начала, нет и конца.
И учитель произнес нараспев:
- И сказал бог: "Да будет свет". И стал свет…
- Да будет свет. И стал свет! - торопливо закричали вслед за ним мальчики.
- И сгинула тьма…
- И сгинула тьма! - выкрикнули хором мальчики.
- Турочкин! Что ты там делаешь, Турочкин?
- Я ничего не делаю, учитель, - отвечал золотушный мальчик, вылезая из-под парты, где он пытался улечься спать.
- Ты выучил урок, который я задал тебе еще в прошлом году?
- Я, кажется, не выучил урока, - прошептал Турочкин, мигая сонными глазками.
- Громче! - сказал учитель. - Пусть все слышат, зачем тебе стыдиться?
- Я не выучил урока! - заорал Турочкин.
- Ты слышишь, Двойра, - обратился учитель к жене, - он говорит, что он не выучил урока.
- Ой, горе мне! - ответила из кухни жена учителя. - Так пусть он его выучит.
- Скажи мне, Турочкин, кто Давид?
- Кузнец, - быстро ответил Турочкин.
- Что ты говоришь, грубиян! - в ужасе зажал уши учитель. - Ты слышишь, Двойра, что он говорит?
- Что там случилось? - сквозь стук ножа спросили из кухни.
- Этот грубиян говорит, что Давид - кузнец.
- Не может быть, - ответила жена учителя. - А на самом деле он не кузнец?
- Конечно! - воскликнул учитель. - На самом деле Давид - царь, каких свет не видывал.
- Скажи пожалуйста! - удивилась жена учителя.
Она пришла в класс с румяным от жара лицом, с ребенком на руках.
- Ну, хорошо, хватит уже вам тут! - и кинула учителю на руки ребенка.
И учитель, осторожно и неумело держа своего отпрыска, строго глядя на него поверх очков, поднимал его, показывал ему класс и спрашивал:
- Ты тоже будешь таким разбойником?
Отпрыск кричал:
- У-у-у!
- Не надо быть разбойником, надо быть хорошим мальчиком.
Отпрыск, глядя мудрыми, как у учителя, глазами на мальчиков, гудел:
- У-у-у!..
5. Фома Гордеич Кнакер
В классе стоял визг, вой и пыль до потолка. Одни были под партами, и оттуда доносился кровожадный клич индейцев; другие дрались, стоя на партах в позе знаменитых борцов; а кто не дрался, тот кричал: "Бей, я его знаю!"
И вот в это время дали тревожный, предупреждающий сигнал:
- Кнакер!
И тотчас же запыхавшиеся, с расцарапанными лицами, в разодранных рубахах, словно пропущенные через мясорубку, мальчики оказались все смирно, как ангелы, сидящими на партах.
В наступившей тишине слышалось приближающееся к двери шумное дыхание, словно кто-то там работал кузнечными мехами: "Уф… Уф!.."
Фома Гордеич Кнакер был на своем веку коммивояжером, трубачом и прорицателем, он держал рулетку, уезжал в Америку и вернулся, и теперь учил нас русскому письму и счету.
Кнакер шумно дышал и громко топал, и, когда снимал боты, мальчики с ужасом смотрели на дверь.
Он появился с пачкой книг, в котелке и визитке, с которой резко контрастировали бриджи и глянцевые краги. Глядя на них, мальчики думали, что Фома Гордеич только что соскочил с коня, тем более что он не вошел, а ворвался в класс. Он кинул свою пачку книг на кафедру, затем взошел на нее сам, сложил руки на мощной груди и начал так:
- Балбесы! Вы думаете, если нет Николки (так называл он свергнутого царя), так можно ходить головой вниз, а ногами вверх? Кто так думает - вон из класса!
Мальчики не шевелились.
- Ну, так сидите смирно, - сказал Фома Гордеич, - чтобы я не слышал, как вы дышите.
Он развязал свою пачку книг, раскрыл одну из них и углубился в нее.
Мальчики молча сидели и смотрели на Фому Гордеича, изучая его пухлые щеки, выпученные глаза и длинный, висящий, как груша, нос. А Фома Гордеич сидел на возвышении, листая страницу за страницей, хмыкал, удивленно поднимал брови, притопывал ногой в такт чтению и изредка вскрикивал: "Ай-ай-ай!"
- Фома Гордеич, а я знаю, что вы читаете, - прокричал восторженный голос из класса. - Вы читаете "Три мушкетера".
- Босяк, откуда ты знаешь "Три мушкетера"? - поднял голову Фома Гордеич, рассматривая мальчика.
- Я еще знаю "Королеву Марго", мне подарили на именины, - отвечал мальчик.
- Ну, хорошо уже! - сказал Фома Гордеич, захлопывая книгу. Он встал, расправил грудь, зевнул и сказал: - Эй, вы, байбаки, балбесы, башибузуки, и зачем вы только сюда приходите? Из вас ученые, как из меня блюдечко!
После этого он сделал передышку, во время которой медленно оглядывал мальчиков от первой до последней скамьи, а класс постепенно бледнел.
- Ну? - спросил Фома Гордеич, имея в виду заданный урок.
Мальчики убито молчали, чувствуя, как ноют у них кости, и лихорадочно вспоминали урок.
- Ну, кого я спрашиваю, чердачную балку или вас? - закричал он так, что с потолка посыпались на мальчиков рыжие прусаки.
В классе стало тихо, как на кладбище.
- Ну, иди, например, ты, Голубчик! - ткнул он пальцем в головастого мальчика.
- Я не Голубчик, - заикаясь от страха отвечал головастый мальчик.
- А кто же ты? Кто твой отец?
- Мой отец Зайчик.
- А ты думаешь, если ты Зайчик, так я стану перед тобой на колени? - сказал Фома Гордеич. - Ну, иди уже сюда.
Фома Гордеич подтянул Зайчика к себе и поставил его между своих мощных колен.
- Ну, ведь ты не выучил урока? - спросил он, заглядывая в бегающие глаза Зайчика, и толстыми, короткими, точно обрубленными, пальцами больно ущипнул Зайчика за щеку.
- Уй, учитель, уй! - вопил Зайчик. - Учитель, я все выучил!
- Ну, раскрой книгу, ты, овца, - сказал Фома Гордеич.
Зайчик открыл книгу и преданно, как собака, посмотрел в глаза учителю.
- Найди страницу, - велел Фома Гордеич и, держась за сердце, начал: - Уф… Уф…
Зайчик, сопя, отыскал нужную страницу, закапанную вареньем.
- Ну, что тут написано, ты, оглобля? - спросил Фома Гордеич.
- Тут написано, - отвечал Зайчик, отчаянно вглядываясь в буквы, - тут написано… - и, шепелявя и заикаясь на каждом слоге, он читал: - Ма-ша, на-ша, ка-ша…
А Фома Гордеич, прикрыв глаза и в такт отбивая ногой каждый слог, повторял за Зайчиком:
- Ма-ша, на-ша, ка-ша… Очень хорошо.
Вдруг он приоткрыл глаза и посмотрел на испуганного и ликующего Зайчика:
- А что такое Ма-ша?
Зайчик во все глаза смотрел на учителя.
- А что такое ка-ша? - свирепел Фома Гордеич.
Зайчик глотал слюну. Никогда ему в голову не приходило, что это непонятное, далекое, произносимое чужим, визгливым голосом "ка-ша" и есть та манная каша, которую он так не любил и за которую каждое утро получал копейку.
- А что такое на-ша? - гремело где-то над головой, и Фома Гордеич двумя жесткими, как клещи, пальцами взялся за пушистое, мягкое ухо мальчика. - Я спрашиваю: что такое на-ша? Олух, овца!
- Уй, учитель! Уй, сейчас я скажу! - кричал Зайчик, и малиновое ухо его выросло из-под кепочки на два дюйма.
- Господи, когда все это кончится! - сказал Фома Гордеич и вдруг схватился за сердце: - Уф… уф…
Отдышавшись, он сказал:
- Возьмите в руки перья.
Мальчики схватили ручки, торопливо макали их в фаянсовые чернильницы-невыливайки и, косясь на учителя, нагибались над тетрадями, уже заранее высунув кончик языка.
- Пусть написана будет буква "а", - объявил Фома Гордеич.
Мальчики тщательно принялись за работу.
Чернила не были у всех одинаковыми: у одних синие, у других - зеленые, а у кого и бордовые. И вот по всему классу, на всех партах, разными цветами оживала буква "а", первая буква алфавита.
У кого она была круглая, пузатая, как арбуз; у кого зеленая, тощая, во всю страницу, как кол; а у кого, окруженная оранжевыми кляксами, расцветала, как бутон розы.
Фома Гордеич, пока скрипели перья и сопели мальчики, сидел с закрытыми глазами и что-то жевал.
- Готово? - спросил он и открыл глаза.
- Готово, - ответили мальчики.
Фома Гордеич сошел со своего пьедестала и, шумно отдуваясь, пошел по ряду, искоса заглядывая в разрисованные кляксами тетради и молча отпуская направо и налево оплеухи.
- Оболтусы… Олухи… Оглобли…
Вдруг его прорывало на букву "т":
- Тупицы! Тираны! Тимофеи!
Иногда он останавливался и в виде поощрения брал мальчика за пухлую, как желе проступавшую сквозь его грубые пальцы щеку и говорил:
- Хорошо!
- Или же:
- Так хорошо, что лучше и быть не может!
Зайчика он взял за затылок и потыкал лицом в книгу.
- Смотри, олух, что у тебя, лопнули глаза? Смотри, как пишется буква "а" у людей! Это же "а", а не "ж"…
Но вот он дошел до "камчатки", где сидел Дылда, уже третий год писавший букву "а" и начертивший ее теперь так, что от одного взгляда темнело в глазах.
Фома Гордеич тоскливо спросил:
- Что я велел написать?
Оплеуха прозвучала как выстрел, а Дылда отлетел к противоположной стенке и завыл:
- А-а-а… А-а!
- Так что же ты, разбойник, написал? Что ты, рекрут, нарисовал? Примус? Я спрашиваю тебя, я спрашиваю твоего папу, я спрашиваю твоего деда-кантониста. - Фома Гордеич воздел руки к потолку и сказал: - Господи, до каких пор ты будешь меня мучить? Пошли на них чуму, чахотку, чесотку!
Ой, как тоскливо в этом пыльном, смрадном, жужжащем мухами, до отказа набитом мальчиками и рыжими прусаками классе! Как душно за закрытыми окнами, в которые стучатся осы! Какое яркое, воспаленное солнце! И слышно, как громыхают биндюги, как умоляюще кричат: "Но-ожи точим, но-ожницы!.."
Я сидел с гудящей головой. Я смотрел на восседавшего на кафедре Фому Гордеича, на натужно сопящих мальчиков, скрипящих длинными перьями по тощим, набитым кляксами тетрадкам, на эту комнату с грязными, оборванными обоями, в которой сам воздух мертвел от скуки, с отвращением обоняя керосин и чеснок, и не понимал, зачем меня закрыли тут, зачем посадили за эту черную, закапанную чернилами, изрезанную ножами нескольких поколений мальчиков парту. Я смотрел в раскрытую передо мной книгу с разбегающимися древними значками и ничего не понимал.
День был ужасно длинный, солнце остановилось посреди неба. И вместе с ним заснули облака. И голос учителя, монотонный, сердитый, как ворчанье засыпающего шмеля, еле доносился до меня.
Где я? И зачем все это? И кончится ли это когда-нибудь?
И вдруг точно мне ожгли ухо:
- Ты что, турок, пришел сюда спать?..