6. Котя Бибиков зовет на Принцевы острова
- А вас чему там учат? - спросил Микитка.
- Вот я уже буквы умею, - показал я измазанную кляксами тетрадь.
Микитка во все стороны поворачивал тетрадь и разглядывал чудаковатые, похожие на таинственные строения древние иероглифы.
- Это вот будет "а", а это "б", - сказал я.
- Непохоже, - с сомнением покачал головой Микитка.
- А ты, Микитка, зачем не учишься?
- Некогда, - ответил Микитка, вскинул вожжи и по-извозчичьи причмокнул: - Эй, малахольные!
К зависти всех мальчиков, Микитка, в больших чеботах, в кожаном переднике и кожаном картузе, разъезжал по городу на широкой гремящей платформе, длинным витым кнутом управляя косматым битюгом, с гигантской дугой, на которой было написано "Фруктовые воды". А впереди, как вестник, бежал с высунутым языком Булька, лаем оповещая, что Микитка везет сельтерскую. Он развозил по городу сельтерскую воду в больших красно-медных, похожих на снаряды баллонах с белой оловянной головкой и курком. Нажмешь курок - и сельтерская, как выстрел, вырывается с шипением и звоном.
Микитка никогда не сидел на биндюге. Нет! Расставив ноги, крепко упираясь чеботами, он стоял на платформе, вольно и свободно держа вожжи, и, как настоящий балагула, щелкал кнутом над битюгом, никогда не дотрагиваясь до него, а только пугая, и кричал на всю улицу: "Все!" "Руши!"
Конь ступал осторожно, как бы проверяя, не провалится ли мостовая под его пудовыми шагами, и, сотрясая всю улицу, выбивая искры из булыжника, с громом вез биндюгу.
Я бежал рядом и снизу вверх смотрел на Микитку в железных извозчичьих сапогах, и мне казалось, что он правит всей улицей и течением облаков на небе… Как повернет, так и будет!
Во время поездки Микитка был недоступен мальчикам. Если они бежали за биндюгой и хотели вскарабкаться на нее, Микитка, как истый извозчик, даже не оглядываясь, хлестал кнутом назад и орал: "Брысь!", и мальчики, как брызги, разлетались во все стороны, а кому достался кнут, тот кричал: "Уй, уй!"
Доехав до угла улицы, где стоял киоск, Микитка круто останавливал биндюгу и объявлял:
- Господин Штекельберг, два сифона!
Он сгружал два медных снаряда, оставляя их прямо на тротуаре, и, не дожидаясь, пока господин Штекельберг, у которого грыжа, явится за ними, кричал: "Вье!", "Но!"
Микитка привозил сельтерскую даже в немецкую кондитерскую. Подъезжая к ней, он поправлял кожаный передник и кожаный картуз на голове; и даже конь, понимая, к какому месту он приближается, переставал высекать искры из булыжника и, как это ему ни было трудно, непривычно и неприятно, ставил свои косматые, с подковами ноги осторожно, точно скользил по паркету. И платформа подкатывала неслышно. И Микитка ничего не объявлял, а сам слезал и, кряхтя как грузчик, стаскивал самый большой баллон.
- На, подержи, - сказал Микитка, вручая мне вожжи, а сам, грохоча сапогами, унес тяжелый, мощный снаряд в магазин, где за маленькими цветными столиками сидели господа в соломенных канотье и няни с мальчиками в матросках и все крохотными костяными ложечками ели с маленьких блюдечек ландышевые шарики розового и лимонного мороженого.
Я стоял на биндюге в позе извозчика, я держал в руках сырые, холодные ременные вожжи, я держал их, словно приводы всего света.
Я чуть слышно дернул правой вожжой, и конь послушно повернул голову вправо, кося выпуклым глазом: "Сюда идти?" Я дернул левой вожжой, и конь повернул голову влево: "Сюда?"
Было так удивительно, что конь слушался меня, что этот огромный свирепый зверь, с шумом дышащий покатыми потными боками, отвечал на мое легчайшее движение! И все время не оставляла мысль, что сейчас он повернет голову и рявкнет: "А ну, киш отсюда!" - и жутко щелкнет желтыми лошадиными зубами.
Но конь покорно слушал вожжи и лишь изредка встряхивал головой: "Ты не очень дергай, мальчик".
В безумной решимости, дрожа, я вскинул вожжи и по-извозчичьи причмокнул:
- Эй, малахольные!
Конь медленно, осторожно пошел, и мерно поплыла подо мной мостовая, и двинулись вперед улица о крылечками, воротами, собаками. А я дергал вожжи:
- Нно!.. Руши!
Конь, чувствуя свободу, шел широким, размашистым шагом, и грохот, пугая меня, наполнял улицу.
- Тпрру! Тпрру!..
Я изо всех сил натягивал вожжи, но конь легко, играючи, одним поматыванием головы выдернул их из моих рук и, чего-то испугавшись, подстегиваемый моими отчаянными криками и воплями, понесся вскачь.
Что это - улица опрокинулась в синее небо? Я лежал на спине и орал:
- Ой! Что я наделал!
- Стой! Стой! - кричали сзади.
В огромных сапогах, спотыкаясь, бежал Микитка.
- Раззява!
Он с размаху прыгнул на биндюгу и, падая навзничь, натянул вожжи. Конь остановился, но все еще возмущенно мотал головой, все еще нетерпеливо перебирал ногами, выбивая подковами чечетку, и налитый кровью глаз обидчиво косился на Микитку; "Ты пресек меня на полном ходу".
- Тикай, гимназия! - закричал Микитка, увидев Котю с голубым глобусом в руках.
- Я знаю, где дуют пассаты, я знаю, где пассаты встречаются с муссонами, - завороженно проговорил Котя.
С тех пор как он стал гимназистом, он будто переселился в другой мир. Теперь, срывая цветок, Котя не нюхал его, а сначала считал тычинки. Если поймал бабочку, то, рассмотрев, не отпускал ее снова в полет, а обязательно накалывал булавкой на бумагу или картон и прятал в темную коробку, где она должна была умереть и истлеть с распластанными крыльями, не увидев всего, что ей надо было увидеть и что отпущено было ей в этом мире.
Однажды я показал ему бузинную палку. Он поглядел на нее и сказал:
- Это бамбук! Я знаю.
Он ослеп от своей гимназической науки.
Мама, и папа, и дедушка, и бабушка, и даже не его бабушка, а бабушка другого мальчика, ужасаясь, говорили:
- Железная голова!
Котя уже трижды убегал - в Америку, а потом еще на Маркизские острова. Стоило ему узнать в гимназии, на уроке географии, о существовании на свете нового материка или острова, где живут краснокожие индейцы или папуасы, как он туда убегал. Но не добирался до Заречья, где жили рыбаки, как его ловили и возвращали назад.
После этого Котя долго ходил опухший и красно-освежеванный, словно побывал не в руках своего папы, господина Бибикова, а у людоедов. Но уже на следующий день он снова был замазан вареньем и повидлом, которыми угощали его бабушки и тетушки в компенсацию за папин урок географии. И, держа за щекой ириску, Котя вынашивал в своей голове новый побег.
- Хочешь, убежим на Принцевы острова? - шепотом предложил он.
- Какие там Принцевы острова, - отвечал Микитка, стоя на биндюге, - нету никаких Принцевых островов.
- Как нету? - Котя захлебнулся от негодования. - Смотрите, он говорит, нет Принцевых островов. Может, ты еще скажешь, что нет Маточкина Шара? - кричал Котя, призывая в свидетели совсем маленьких, без штанишек, в цветастых платьицах мальчиков.
Те посапывали носами и молчали.
- А ты карту полушарий видел? - спрашивал Котя.
- Ну, видел, - угрюмо отвечал Микитка.
- Не видел. Где ты видел? В конюшне? А скажи, где Лимпопо?
- Там, - неопределенно махнул рукой Микитка.
- Где там? Что там? Ой, насмешил!.. - кричал Котя.
- Там крокодилы, - вдруг сказал Микитка.
Котя окаменел от удивления.
- Откуда ты знаешь? - шепотом спросил он.
- Лучше тебя знаю, - отвечал Микитка.
- А пампасы - знаешь? Бунгало знаешь?
- Ну, знаю, - неуверенно храбрился Микитка.
- Там краснокожие, там скальпы снимают. Имеешь понятие?
- Ну, нож такой, - сказал Микитка.
- Нож! Понимаешь тоже! - хохотал Котя. - Берут человека за голову и - чик! А потом высушивают. Она, как орех, маленькая.
- Это ты голову - чик? - усмехнулся Микитка.
- А что? Я читал "Всадника без головы". Всадник мчался по прерии. Всходил красный месяц, как отрубленная голова… - декламировал Котя.
- А за что им головы снимают? - заинтересовался Микитка.
- Как за что? - снова захлебывался от негодования Котя. - Они краснокожие, они вредные.
- А вот я тоже тебе голову чик! Хорошо будет? - спросил Микитка.
Котя, пораженный, молчал.
- Ну, что - ловко будет?
Пузатые мальчики в платьицах переводили глаза с одного собеседника на другого, поглядывая то на ликующего Котю, резво снимающего скальпы с индейцев, то на крепко стоящего в биндюге, в мужичьих чеботах Микитку, еще не зная, кому отдать предпочтение и свое мальчишеское доверие.
Микитка, голый, держась за гриву и понукая босыми пятками коня, въехал в реку. Конь шел, отфыркиваясь и стараясь дотянуться малиновой губой до воды. Но Микитка крепко тянул за уздцы и до времени сдерживал его. Потом отпустил, и конь, жадно прильнув к воде, пил и пил, выпивая из реки солнце.
Напоив коня, Микитка заорал: "Но!" - и ударил его босыми пятками. И конь медленно, осторожно, храпя, пошел все глубже и глубже. А Микитка покрикивал: "Но, саврасый!"
В какой-то момент течение подхватило коня, и, всхрапнув, он поплыл. А Микитка, мокрый, лежал на зеркально-шоколадной лошадиной спине.
Посреди реки конь вдруг подал голос: ого-о-о! И Микитка, вдыхая ветер, сверкание солнца, чуя под собой коня, тоже кричал:
- Ого-о-о!
- Микитка! Микитка! - Я стоял на берегу и все тянулся к нему. - Хорошо, Микитка?
- Ого-о-о! - отвечал Микитка.
Он повернул коня и выплыл к берегу, весь в зеленых водорослях.
Пахло тиной, солнцем, безумно смелым и вольным миром реки. И сверкание реки, и ярко-зеленые блестящие ивы на берегу, и дальние, снежной белизны облака - все вместе с Микиткой радовались храброй отважной жизни.
Теперь, когда Микитка развез тяжелые баллоны и на обратном пути собрал пустые, легче пуха, и с грохочущими, катающимися по платформе баллонами приезжал на завод фруктовых вод, он распрягал коня, надевал на него торбу с овсом и шел к хозяину за получкой.
В больших, холодных, с цементным полом залах завода фруктовых вод по-пороховому пахло серой, в любой момент тут все могло взорваться и взлететь на воздух.
Но Микитка смело проходил меж медных кубов с массой изогнутых трубок, в которых била, клокотала вода. Острый газ бурей врывался в эти кубы, и все вокруг дрожало. И стрелки на манометрах, мускулисто подрагивая, показывали, какое это было страшное, динамитное напряжение. Микитка постукивал ногтем по манометрам и говорил:
- Хозяин, деньги.
- Деньги, деньги, - ворчал хозяин, - все время я только и слышу - деньги.
А Микитка, получив несколько мокрых монет, снимал свои чеботы, кожаный передник и кожаный картуз и снова становился босоногим, свистящим мальчишкой, гоняющим голубей, играющим в "чет-нечет", и "принц и нищий", и даже в прятки. И, глядя на него, трудно было угадать в нем того мужичка в кожаном переднике и кожаном картузе, который управлял тяжелой гремящей биндюгой, увозя за собой улицу. От него вкусно пахло лошадьми и динамитным газом.
7. "Великий немой"
- Жадюга! Теперь не старый режим, - сказал однажды Микитка хозяину "Фруктовых вод".
- Ну, иди, иди на все четыре стороны, - сказал хозяин.
Микитка плюнул и бросил к его ногам кожаный картуз и кожаные рукавицы, а потом разулся, бросил и сапоги и ушел босиком. Теперь он получил картуз с серебряным галуном "Экспресс" и в своей удивительной фуражке ходил по городу с ведерком и мазилкой.
Мальчики забегали вперед, смотрели на его фуражку и громко вслух читали: "Э-к-с-п-р-е-с-с". И когда Микитка останавливался у афишной тумбы, они тоже останавливались и молча, с трепетом наблюдали, как он разворачивал афишу с большими квадратными красными и синими буквами, осторожно прикладывал концы и вдруг, непонятно как, одним взмахом руки приклеивал ее всю сразу, а потом еще делал по афише несколько поперечных ударов кистью и зачем-то крякал. И мальчики тоже крякали.
Булька, который, как всегда, был тут, пока его хозяин работал, сидел и умильно смотрел на него, а когда афиша была наклеена, подходил к ней ближе и вдруг подскакивал и лизал клей. А мальчики вслух, перебивая друг друга, читали афишу.
Микитка шел к следующей тумбе, мальчики шли за ним, и все повторялось сначала.
Когда сумка пустела, Микитка возвращался к "Экспрессу" и совершенно свободно проходил в это загадочное, полное чудес здание с куполом и серебряным шпилем, красивее и заманчивее которого не было на всем свете.
И однажды я тоже прошел туда. Нет, не через парадный вход, у которого горели газовые фонари и мерещились неведомые дальние страны, не мимо того светлого окошечка кассы, из которого торчал крючковатый нос вредного и неприступного кассира. Микитка повел нас через проходной двор, а потом какой-то винтовой железной лестницей.
Холодным ветром встретила нас освещенная пыльной лампочкой огромная сцена. Словно во сне мы двигались в этом выдуманном мире, мимо нарисованных лесов и городов, мимо картонных колонн и крылечек, за которыми не было домов.
Микитка привел нас в пустой, гулкий зал с рядами красных стульев и сказал:
- Сейчас будет "Великий немой".
Непонятно откуда заструился зеленый стрекочущий свет, и все вокруг ожило, а впереди, на белой простыне, замелькало, замельтешило и разлилось голубыми волнами море из "Сказки о рыбаке и рыбке". На высокой волне, то поднимаясь к небу, то падая в пропасть, летел похожий на огромного майского жука аэроплан.
- Блерио! Блерио! - закричал Котя.
А потом замелькала улица, и по ней смешно, точно заведенные ключиком, задергались и побежали человечки в котелках и высоких цилиндрах. Они влетали в магазины и в ту же секунду как ошпаренные выскакивали с пакетами и неслись, стараясь друг друга обогнать. Но - удивительно - успевали при этом, встретив знакомых, на ходу поднять котелок или послать воздушный поцелуй. Они вскакивали в извозчичьи пролетки и в двухэтажные омнибусы. Но и тут не успокаивались, а, словно сидели на иголках, вертелись, размахивали руками, секретничали друг с другом. И вдруг ни с того ни с сего выбегали и снова неслись, точно выпущенные из рогатки. Куда и зачем они так торопились?
На секунду волшебный свет погас, а когда он снова застрекотал, уже маршировали солдаты в касках с шишаками, высоко подкидывая ноги.
- Эйнс, цвай, драй! Эйнс, цвай, драй! - зашептал Котя.
Гусиной цепочкой пробежали они по перрону, в одно мгновение исчезли в вагонах, и видно было, как паровоз выпустил сжатые клубы пара. Замелькали, закрутились колеса, и поезд исчез вдали.
И все это молча, молча, сквозь волшебную сетку дождя давних времен.
И наконец маленький, смешной человечек с усиками, с тросточкой, в котелке и нелепых башмаках взбежал по лестнице, сбил с ног лакея с огромным тортом и теперь стоял с жалким, белым от крема лицом.
Котя громко захохотал:
- Так ему и надо!
Вспыхнул свет. Открылось скупое, скучное, серое полотно экрана. А вокруг заспанные, удивленные лица. И будто ничего не было, будто бы все приснилось.
Я оглянулся: откуда все это?
8. Ночной гость
Я проснулся среди ночи от чего-то необычного, еще никогда не бывалого и очень страшного.
В комнате было так светло, словно среди ночи взошло солнце. Но отчего оно такое зловещее, багровое?
Тетка ходила по комнате и ломала руки:
- Что это будет? Что же это будет?
И неизвестно было, что горит. Одни говорили - станция, другие говорили - графский парк, третьи говорили, что горит весь мир.
По ночным улицам, ярко освещенным заревыми облаками, с разбойничьим свистом неслись "вольные казаки" на красных конях. Осенний ветер с дождем хлестал жовто-блакитные флаги Центральной Рады.
В эту ночь в нашем доме появился новый, странный человек.
Он появился неожиданно и очень тихо, хотя приехал из самого Парижа. И это было очень удивительно, ибо на нашей улице, когда приезжали из соседней Ванцетевки, что в двенадцати верстах, Туна Кабак поднимал такой грохот и крик, что будил всю улицу, и все выходили на порог и спрашивали: "Ну, как там, в Ванцетевке?" И лишь после, выяснив все во всех подробностях, уходили в дом и ложились спать.
Вся улица знала, что у нашего кузнеца Давида есть сын Ездра. И этого Ездру боялся сам царь и велел, если тот появится, заковать его в кандалы и отправить на каторгу, а если побежит, то застрелить из ружья. Но городовые не могли поймать Ездру, потому что он убежал в Париж, а туда городовых не пускали.
Однако Ездру не забывала и "державна варта". Стражники уже несколько раз приходили к Давиду и шашками искололи все перины в доме, и войлок на чердаке, и мешки в погребе. Они выстукали все стены, разрыли землю в кузне и сказали, что если сын появится, то Давид должен сразу прийти и сказать об этом. Давид усмехнулся и ответил: "Очень хорошо!.."
- Для него кинуть бомбу - то же самое, что для вас кинуть орешек, - говорила про Ездру моя тетка, которая все знала.
Я живо вообразил себе человека в широкополой шляпе, с поповскими волосами до плеч, с бомбой у пояса, в галифе и высоких, шнурованных до колен румынках, какие, по моему мнению, носили люди, которые кидали бомбы.
Но посреди ночи, в неверном, колеблющемся свете свечи, тихо появился человек в нездешнем светлом плаще, с густой черной бородой. Его привел кузнец Давид, и он был очень похож на Давида.
- Тут, у часовщика, тебе будет хорошо, - сказал Давид и ушел к себе в кузню.
У нашего гостя был полосатый, наверное парижский, чемодан с яркими глянцевыми картинками.
Когда он открыл его и тетка приблизила свечу, чтобы посмотреть Париж, а я придвинулся, чтобы посмотреть бомбы, мы увидели одни большие, серые, тяжелые, как булыжники, книги. И она ничего не сказала, моя тетка, она только вздохнула, но в этом вздохе были удивление и горечь, которые на словах можно было перевести приблизительно так: "А! Ко всем приезжают родственники из Америки - миллионеры, а к нам приезжает человек с книгами".
Но, несмотря на эту разочарованную горечь, тетка все-таки раздула самовар, работая халявой сапога, как мехами в кузнице, и скоро из трубы полетели искры и самовар весело запел. И посреди унылой ночи в доме стало уютно и весело.
Пока гость пил чай, дед, оставив молитвенник, спрашивал, как там, в Париже, что делают люди в Париже.
- Я помню вас маленьким мальчиком, - начал дед, издалека подходя к вопросу, который интересовал его больше, чем десять Парижей. - Вот таким маленьким (он показал на несколько вершков от пола) я, извините, нянчил вас на руках, а теперь даже не знаю, кто вы есть.
- Человек, - рассмеялся ночной гость.
- Но за кого, за какой, например, список вы стоите? - осведомился дед.
- За список, который не нравится гайдамакам, - сказал ночной гость.
- А что вы, сами приехали из Киева или, может, вас кто прислал? - спросил наконец дед.
Я вдруг брякнул:
- Дядя, а вы кидаете бомбы?
- Сию же минуточку, сию же секундочку спать! - закричала тетка. - Как вам нравится этот мальчик? Посреди ночи его интересуют бомбы! Не смей и во сне думать о бомбах, ты слышишь, что тебе говорят?