Снега метельные - Иван Щеголихин 3 стр.

Потом что-то сказали вполголоса, и все сдержанно, прячась от поварихи, рассмеялись. Побаивались ее все-таки, как самую старшую, стеснялись. Жене показалось, что сболтнули что-то, связанное с Хлыновым. Марья Аб­рамовна неожиданно запела, тихо и заунывно, совсем без слов, совершенно отключенно, забыв про Женю и, каза­лось, про весь белый свет. Танька эта самая, наверное, дочь ее. Нет, не дочь, вряд ли, но чем-то определенно близка этой женщине. И бродит, непутевая, где-то по полю и определенно с Хлыновым, иначе не стали бы сме­яться ребята возле фонаря. Дети всегда смеются над бес­покойством и тревогами старших...

- А что, Хлынов на самом деле лучше всех работа­ет?- спросила Женя открыто недоверчиво. Ей почему-то казалось, что повариха имеет все основания относиться к Хлынову неприязненно, не по трудовым, а по каким-то другим соображениям, а Жене еще захотелось усомнить­ся и в его трудовых успехах.

- Хлынов-то?- как бы опомнившись, переспросила повариха.- Сергей - парень серьезный.

–– А-а,_– тотчас поправилась Женя, дескать, буду те­перь знать и не стану задавать глупых вопросов.

Приехал горючевоз, говорливый, должно быть, слегка выпивший старик, начал балагурить с девушками, выкрикивать-покрикивать:

- Эй, девчоночки, с кем бы под сосёночку!

Ребята загоготали, а чей-то разбитной, охальный де­вичий голос отозвался:

- Старый конь, лежал бы на печке, пятки грел!

- Хе-хе!- воскликнул горючевоз.- Старый конь бо­розды не портит!

- Хе-хе!- передразнил его тот же охальный голос.- Ляжет в борозду и спит!..

- Танька пришла,- облегченно сказала Марья Аб­рамовна и вздохнула, будто гора с плеч.

- Это самая Танька Звон?- осторожно спросила Женя, стараясь скрыть свою мгновенно возникшую неприязнь к этой уж очень развязной, непристойной, судя по голосу, девушке.

Марья Абрамовна молча кивнула.

- Она имеет к вам какое-то отношение?- продолжа­ла Женя.- Как будто она ваша дочь или, по меньшей мере, родственница.

- Заметно?- усмехнулась Марья Абрамовна.

- Вы беспокоились о ней, звали несколько раз...

- Самой-то невдомек. А со стороны видней, это вер­но.- Помолчала и, словно в оправдание, добавила:-Да все они тут дети мои. Кормишь, поишь, знаешь каждого не один день.- И еще помолчав, спросила:- А что?

- Да так...- неопределенно ответила Женя, не зная, к чему следует отнести это подозрительное "а что?".- Просто голос у вас такой, материнский...

Все-таки Марья Абрамовна не зря насторожилась, Женя не могла скрыть своего недоумения здешней жизнью, а точнее сказать, здешними нравами. А может быть, здесь так принято, хочешь–не хочешь, а приходится привыкать к соленым полевым шуточкам. Не легко, на­верное, здесь Марье Абрамовне, у нее лицо такое хоро­шее, доброе.

- Здесь вообще вольно себя ведут, да?-неловко спросила Женя.- Говорят, с давних пор на пашне... сво­бодная любовь?

- Говорят...- женщина вздохнула.- А я ведь не знаю, как на пашне прежде было, я сюда из Москвы при­ехала. Одна я... Муж на фронте погиб, а сын на целине. В марте, по первой весне, в пятьдесят четвертом трактор повел через Тобол... Сейчас там граненый камень стоит, дети цветы на могилу носят... А я как приехала хоронить, так и осталась здесь до своего часа.

Подошла девушка, невысокая, но удивительно строй­ная и гибкая, с длинной, красивой шеей.

- Теть Маша, вы меня звали?- спросила она, и Же­ня по голосу узнала Таньку Звон.

- Звала,- с напускной, как подумалось Жене, стро­гостью ответила повариха.- Где так долго пропадаешь?

- Гуляю, теть Маша, я ведь незамужняя.

- А что тебе, ночь проспишь - и замужем.

- Нет, теть Маша, сейчас я стала принципиальная. Пока не захомутаю, о ком мечтаю, не буду больше на ме­лочи размениваться.

Танька смотрела прямо на Женю и - видно было - говорила именно для нее. Смотрела дерзко, вызывающе, словно пришла поссориться. Но из-за чего, спрашива­ется?

- Теть Маша, вы мне книжку обещали. Про красное и черное. Забыла название.

Марья Абрамовна поднялась, молча пошла в вагон­чик. Лесенка под ее ногами вздрагивала. Как только она скрылась за дверью, Танька стремительно подсела к Же­не на ту же ступеньку. Была она в легком сарафанчике с глубокими вырезами на спине и спереди, так что видне­лось начало смуглых грудей, загорелая до черноты; ши­рокоскулая, похожая на мулатку. Пахло от нее горькова­тым запахом знойной степи, пряной пшеничной пылью. Черные с ясными белками живые глаза ее сверкали задиристо, но и вместе с тем была во всем облике Таньки неожиданная приветливость. Женя на всякий случай на­сторожилась, решив быть ко всему готовой. Несколько мгновений они молча смотрели друг на друга, Танька с явным превосходством, нагловато, по праву здешнего жителя, а Женя с упорством слабого, но упрямого существа собравшего остатки мужества (позже она со сме­хом – думала: как две молодые кошки!).

Танька, понимая, что времени терять нельзя, повариха выйдет с минуты на минуту, заговорила первой:

- Хлынова ждешь? Понятно. Мужчина через два "ща". Поцелует – умрешь, сама пробовала.

Она улыбнулась, прищурив шальные глаза. Зубы у нее оказались молочно-белые, ровные, и вообще вся она почему-то, несмотря на развязность и прочее, показалась Жене сильно привлекательной, женственной, загадочной.

Женя усмехнулась:

- Не умру, выносливая!

Кровь прилила к ее лицу. И не оттого, что ответила неприлично, а наоборот, от собственной смелости и на­ходчивости, получилось как раз в духе Таньки Звон, от­билась ее же оружием. Иначе ведь нельзя, не обойтись в таком случае благородным молчанием.

- Такая молодая, а уже развратная!- наигранно удивилась Танька!- Ну, надо же! И как тебе маму свою не жалко! У тебя есть мама? Или ты беспризорница?- издевалась она.

Если бы не вышла Марья Абрамовна, неизвестно, чем бы продолжился их разговор. Скорее всего, Женя не ста­ла бы отвечать. Много чести, все равно, что из пушки по воробьям. Она уже пожалела, что ответила в первый раз, поддержала недостойный разговор.

- Таня, возьми,- недовольно сказала повариха, ви­димо, догадываясь, о чем тут у них шла речь.

Танька, не вставая, взяла книжку через плечо, посмот­рела равнодушно на обложку, не торопясь, пролистала, захлопнула и так же через плечо подала обратно.

- Не та, теть Маша, эту я читала, Ладно, спасибо за заботу, пойду, подожду, когда Сергей вернется.

- А где он?

- Тихоходом занялся. Слава-то даром не дается.

- Ладно, иди, иди, бедовая, спать ложись, вставать рано,- проводила ее Марья Абрамовна ворчливо, но без злости, скорее для вида.

Танька молча поднялась и молча отошла. Жени для нее как будто и не существовало. А Марья Абрамовна затянула все ту же грустную, задумчивую мелодию без слов. Женя поняла, что женщина поет, когда расстроена.

Через минуту ее заглушил сильный Танькнн голос: "Вот кто-то с горочки спустился, Наверно, милый мой идёт..."

Пела она раздольно, без грусти, как-то по-цыгански лихо, забубенно.

А женщина переживала. О ком, о сыне она думала?

- А что значит тихоходом занялся?- спросила Женя.

- Техническим уходом. Техуходом,- не сразу отве­тила Марья Абрамовна, продолжая рассеянно тянуть свою мелодию. Потом оборвала, словно пришла в себя, и сказала убежденно: - А ведь всё Ткач. И гектары ему, и любовь. Перед уборочной каждую бригаду формирует не просто так, тяп-ляп, а с умыслом - половину ребят, половину девчат. Чтобы веселее работалось... Ну, идемте в вагончик, я постелю вам.

И как ни отказывалась Женя, повариха достала из своего чемодана чистые простыни и постелила Жене на нижней полке, напротив себя. А, постелив, перешла по-матерински на ты:

- Ложись, милая, а то уже и до утра недолго.

Женя легла, все еще не расставаясь с мыслью, где все-таки пропадает Ирина Михайловна и не поднять ли тревогу по этому поводу. Но едва коснулась подушки, перед глазами одна за другой плавно пошли картины дня: желтое поле, синее небо, плывущие по земле тени от облаков, воробьи, ливнем падающие на зерно, рассыпан­ное по дороге, и опять руки, руки... И Женя сразу уснула, в последнее мгновение испугавшись, что это не сон, а об­морок.

Она не видела, как Марья Абрамовна осторожно под­няла с табуретки ее пропыленный халат и понесла на кухню - состирнуть наспех в мыльном растворе.

На другой день к вечеру, когда стали собираться в Камышный, Ирина Михайловна спохватилась:

- Чуть не забыла! Я же тебе газету нашла про того самого Хлынова, о нём тебе секретарь райкома го­ворил:

- Да зачем он мне?- обиженно отозвалась Женя.- Значит, я плохая медсестра, если все вы хотите меня в корреспондента переделать.

Ирина Михайловна рассмеялась:

- Да нет же! Посмотри, какой снимок хороший.- Она развернула газету, полюбовалась фотографией не­долго и посоветовала:

- Возьми, спрячь, пригодится когда-нибудь.

Однако посоветовала она несколько странным голо­сом, скорее попросила взять и спрятать, и Женя невольно подчинилась ее просьбе, взяла газету, развернула - что же он собой представляет хотя бы внешне, этот самый герой через два "ща".

Со снимка смотрело на нее задорное улыбающееся лицо, смелое, дерзкое, открытое, действительно, такому сам чёрт не брат. Флотская, с маленьким козырьком фу­ражка сдвинута на затылок. Сверху набрано крупным шрифтом: "Хлынов - семьдесят гектаров!"

Женя поджала губы, медленно, словно выжидая, не одумается ли Ирина Михайловна, сложила газету, вы­ровняла уголки и осторожно, чтобы не помять, втиснула се в сумку с красным крестом

4

Небывалый урожай смутил многих в дни уборочной, он нарушил все прежние нормы и представления. Самые радужные мечты о целинном хлебе казались теперь не­смелыми, робкими - хлеб, что называется, шел лавиной. И обнаружилось, что к встрече его героические целинни­ки не подготовились. Вспахали, посеяли, взрастили,- но куда теперь девать его?

По сто тысяч центнеров зерна скапливалось на токах. В критической ситуации проверялись характер, выдерж­ка, сообразительность руководителей хозяйств. Всего хва­тало - энергии, энтузиазма, отваги, находчивости,- не хватало автомашин. Вывозка зерна на элеваторы и хле­боприемные пункты вызывала простой комбайнов, затя­гивала уборку. Плохо, когда хлеб не скошен, ну а хорошо ли, когда он скошен да ссыпан под открытым небом на току под дожди и снег на погибель?

Некоторые совхозы замедлили темпы уборки и начали вывозить зерно с токов. Комбайнеры стали жаловаться на вынужденный простой в такой ответственный момент, когда день кормит год. Были и другие жалобы в райком, и потому Николаев в эти напряженные дни не знал покоя, с утра до ночи колесил по району. Ну, а если приходится где-то решать главные вопросы, то попутно не избежать и решения второстепенных.

Главное - судьба хлеба. А судьба Сони Соколовой разве не главное? В его работе все органически взаимо­связано, но человеческий, выражаясь казенным языком, фактор на первом месте.

Весь день перед глазами Николаева стояла сцена, соз­данная "творческим гением" Бориса Иванова. Комсо­мол-главная сила на целине, и использовать эту силу надо чрезвычайно осторожно, чтобы она шла только на пользу человеку и никогда - во вред.

На пользу ли Соне Соколовой пошла вся эта история?

Да и в чем выход, чем должны кончаться подобные истории? Не тревожить ни его, ни ее, не вмешиваться? Не предостерегать, не одергивать, не стыдить?..

Позиция невмешательства, равнодушия - всегда пло­ха, это бесспорно. Но вмешательство должно быть в выс­шей степени тактичным, деликатным, тонким, мудрым, тем более, что оно не от твоего частного имени, а от име­ни комсомола...

Соколовой лет восемнадцать-девятнадцать, не больше. Увлеклась, возможно, полюбила. Не успела разглядеть подлеца или, закрыв глаза, наделила его несуществую­щими достоинствами, поверила его лживым обещаниям, как было во все века. Может быть, и он ею увлекся сна­чала, но потом, как всякий подленький человечек, отрекся от нее. Да и всякий ли способен на великое чувство любви?

Все подобные истории, о которых Николаев слышал еще на студенческой скамье, вызывали у него злое уны­ние. Какая-то идиотская диалектика, где не сразу опре­делишь, когда начинается дурное и кончается хорошее, да еще смотря с чьей точки зрения.

К вечеру Николаев подъехал к конторе совхоза "Изо­бильный". На деревянном крылечке сидела Соня Соко­лова, пытаясь загородиться от мира фанерным чемода­ном. Она встретила Николаева доверчивым спокойным взглядом.

- Ничего не забыли?- Николаев кивнул на чемодан.

Соня в ответ махнула рукой, ничего, дескать, и пока­зала еще маленький узелок. Николаев взял и чемодан, и узелок и понес в машину с неприятным чувством - ему казалось, что из конторы смотрят на эту акцию и ком­ментируют на свой лад.

- Поторапливайтесь, Соня!

В последний момент на крыльцо вышел Иванов, подо­шел к машине. Ходил он тоже не просто, а помня об от­ветственности каждого своего шага. Он помнил – на него, как на комсорга, смотрят другими глазами, с него берут живой пример. Соня отвернулась. Николаев завел машину.

- Одну минуту, товарищ Николаев, надо решить еще один принципиально важный вопрос: чтобы совхозный секретарь комсомольской организации был освобожден­ным. Это необходимо сделать, товарищ Николаев. Вопрос надо решить безотлагательно. Огромный объем работ. "Боевые листки", производственные собрания, совещания, беседы, да и... вопросы морального облика.- Иванов по­вел подбородком в сторону Соколовой.- Можно и в "Комсомольскую правду" обратиться. Освобожденный секретарь - все-таки фигура! С ним и директор считать­ся будет, и секретарь парткома, и вообще!

- Я думаю, райком комсомола освободит вас,- ровно, холодно сказал Николаев.- От комсомольской работы.- И покатил, поехал на своем газике, увозя грешницу от неминуемой кары.

В дороге он заговорил с Соней, обдумывая каждое слово. Не спрашивал о прошлом, только о будущем - где она бы хотела работать, есть ли у нее в Камышном знакомые, останется ли она здесь или уедет, и какие у нее вообще есть просьбы к нему.

Его удручала односложность ее ответов - не знаю... нет... никаких... Она замкнулась, никому и ничему не ве­рила:

- Соня, вам сейчас трудно, я понимаю, но все-таки надо верить людям, не все подлецы, не все негодяи.

- Я знаю...

И снова молчание, снова взгляд в сторону, в даль и прежний отрешенный вид.

- Соня, а книги вы читать любите?

- Да...

- Устанет человек, измотается, в беду попадет, а как возьмет в руки толковую книгу, сразу выпрямляется, на­чинает лучше думать о жизни, и новые силы к нему при­ходят. С вами так бывало?

- Всегда,- она впервые скупо улыбнулась.

–– А что вы читали в последнее время, если не секрет?

- "Замок Броуди".- Она посмотрела на Николаева, почему-то решила, что он не знает про такую книгу, и, чтобы не смущать его, на всякий случаи пояснила:- Английского писателя. Мало известного.

Николаев оценил ее добрые намерения.

- Кронина,- сказал он.-У него есть интересный роман "Цитадель". Про "Замок Броуди" я только слы­шал, но не читал. Ну, а вы, значит, находитесь под впе­чатлением, только-только прочли. И что вам особенно по­нравилось?

- Особенно?- переспросила она и пристально, изу­чающе посмотрела на Николаева.- Особенно вот это: "А поезд с невообразимой быстротой, как ракета, описал в воздухе дугу, прорезал мрак сверкающей параболой света и беззвучно нырнул в черную преисподюю воды, точно его и не было!

...В тот самый миг, когда первый слабый крик его сы­на прозвучал в хлеву ливенфордской фермы, его изуве­ченное тело камнем полетело в темную бурлящую воду и легло мертвым глубоко-глубоко на дне залива..."

До самого Камышного они молчали.

5

Ночь прошла спокойно. Женя не отходила от старика гипертоника, у которого был приступ стенокардии. На его багровой шее вздулись вены, его стоны путали Женю. К полуночи, после трех таблеток нитроглицерина, старик кое-как успокоился. Женя прилегла на кушетку.

Ночью, в тишине, в минуты относительного покоя ее всегда тянуло хотя бы кратко, наспех, но подвести итоги, выровнять свою жизненную линию, если она вдруг за­колебалась, укрепить ее.

...В Камышный она приехала в конце июля, сразу пос­ле окончания медицинского училища. Сколько было вол­нений у папы с мамой, когда они ее провожали на цели­ну, никто никогда не узнает. И тем более никто не узна­ет, каково было самой Жене в одиночестве оказаться в незнакомом поселке. Первые ночи она вообще не спала почти. Ее поселили в пустом общежитии МТС - все бы­ли на уборке, и ночью не к кому было бежать за по­мощью, если, не дай бог, что-нибудь случится. С наступ­лением темноты еще назойливей гудели моторы, машин, самых разных, становилось в два раза больше. Непри­вычная к новой обстановке, Женя засыпала только глубокой ночью и часто просыпалась в страхе - ночной сумрак комнаты вдруг пронизывал страшный белый столб света с улицы. Это проходили мимо автомашины. Осле­пительные пятна фар медленно, колдовски продвигались по стенке, и видно было, как наспех, жиденько она побе­лена, затем срывались в темноту, словно обрубленные. Пахло бензином, соляркой, и до трех часов ночи гремел репродуктор на столбе возле райкома.

Женя крепилась из последних сил и не сбежала из пустого общежития только потому, что заранее готовила себя к лишениям (кстати сказать, к лишениям относи­лась нехватка жилплощади, а тут оказался ее избыток). В восемнадцать лет пора уже выходить с жизнью один на один. Больше всего Женя страшилась утерять веру в свои силы, самой себе показаться беспомощной.

На третью ночь в ее комнату стали ломиться пьяные парни. Они требовали какую-то Машку, били в дверь са­погами. Женя убежала через окно, оставив в комнате чемодан на растерзание. Она добежала до продуктового вагончика, где дежурил сторож с оружием в руках, обя­занный охранять социалистическую собственность, но сторож не дежурил, а спал и ружье спрятал, чтобы кто-нибудь не подшутил. Убедившись, что погони за ней нет, Женя добралась до больницы и переночевала там на ку­шетке в ординаторской. Утром пошла в общежитие, пред­ставляя, какие там ужасные следы разгрома, но ничего ужасного не увидела, чемодан ее на месте под койкой, окошко раскрыто, словно свидетельствует о ее позорном бегстве, все на своих местах, похоже, что пьяные крики и стуки ночью ей просто-напросто пригрезились, примере­щились от страха.

И все-таки она теперь решила, что бессмысленное мужество, всетерпение и всепрощение похожи на осуж­денное нашей эпохой непротивление злу. Нельзя с этим мириться. У каждого советского человека есть права. Вот почему Женя заявила главному врачу, что намерена получить квартиру, как молодой специалист.

- В общежитии вам не нравится?- спросил Леонид Петрович.- Мне сказали, вам выделили там отдельную комнату.

- Я долго терпела, но там... пьяные, хулиганы какие-то. Не нужна мне отдельная комната.- У Жени задро­жал подбородок.- Мне бы куда-нибудь к девочкам пере­браться. Есть же здесь интеллигенция сельская.

- Может быть, к нам?- вмешалась в разговор Ири­на Михайловна.- У нас две комнаты.

- Нет-нет, что вы, что вы!-Женя наотрез отказа­лась. Она будет стесняться в квартире у Грачевых, там ей будет хуже, чем в общежитии МТС.

- Вещей много?- спросил Леонид Петрович.