Много хлопот доставил эшелон с тремя блиндированными вагонами отряда "Буря". Анархисты, с самого начала попавшие на запасный путь и крайне этим возбужденные, получили приказ (чернильным карандашом на клочке газетной бумага за подписями Руднева и Артема) - немедленно выступить с оружием на фронт.
Отряд "Буря" начал митинговать около вагонов. Мнения разделились. Те, кто был помоложе, начали склоняться к выполнению приказа, хотя бы в половинном составе. Матерые отрядчики, бывшие в переделках и потруднее этой, категорически требовали оставаться при эшелоне всем и хотя бы с боем пробиваться на царицынские стрелки. Чахоточный гимназист с большими глазами, несгибающийся идеалист, закричал тонким голосишком:
- Товарищи, настал момент, - забудьте про золотые портсигары, мы же не бандиты, мы анархисты!..
Сопляку так грохнули по затылку револьверной ручкой - повалился под колеса. Но все же отряд колебался, покуда старичок Яков Злой не нашел формулы. Со ступенек площадки, поправляя пенсне на плеском носу, держа в сухонькой руке листочек, - предложил резолюцию.
- "Приняв к сведению…" - начал читать он с подвыванием и вдруг усмехнулся…
- Го-го-го, - заржали, затопали наиболее матерые из отрядчиков. - Крой, Яков!..
- "Приняв к сведению приказ за номером таким-то, отряд "Буря" принужден отклонить самую форму обращения к нему, ибо приказ, от кого бы он ни исходил, противоречит принципу свободного волеизъявления всякой анархической ассоциации…"
Захлопали в ладоши. Полетели шапки. "Аи да старичок! Вот - ум, так уж ум… Не будь мы анархисты - взяли б его в батьки".
Вынеся резолюцию, отряд "Буря" стал пробиваться на царицынские стрелки. В ответ на пулемет Чугая из блиндированных окошек высунулся десяток пулеметных дул. Тогда Чугай сказал Бокуну, Ивану Прохватилову и обоим Кривоносам:
- Отставить… - И обратился к анархистам: - Как рассматривать ваше нахальство? Шкурничество или контрреволюция? В этом случае будете иметь дело с военным трибуналом пятой армии… Пулеметов у нас хватит - расправиться со сволочью… - Он распахнул бушлат, ногтями рванул тельник на груди, обнажая синего дракона. - Ну… (С минуту или даже дольше выражался на авральном морском языке.) Бей в мою грудь… то будет последним вашим часом…
Анархисты заколебались. Чугаю важно было соблюсти престиж. Ночью он все же пропустил эшелон с этой сволочью…
Алыми слоями проступила в тумане утренняя заря над болотистой низиной. Забухали орудия на холмах, - все ближе, грознее слышались звуки боя… Приближался свирепый гул аэропланов. Из вагонов начали выкатываться люди. Женщины волочили детей под платформы. В туманном зареве рассвета очертания аэропланов, похожие на свирепых насекомых, казались огромными. Упавшие с их крыльев черные мячики будто ударили один за другим в чудовищный железный барабан. Задымили станционные постройки.
Поезда маневрировали среди мечущихся беженцев. Быстро светало. Туман относило ветром. Были уже видны на склонах опустевшие хаты - и вверху - очертания мельниц. Просвистали снаряды. Начался артиллерийский обстрел станции: взлетающие клубы бурого дыма. Сотрясалась земля. Раздался огромный взрыв вагона с огнеприпасами. Тысячи беженцев, спасаясь, побежали от своих эшелонов вниз, на болотистую равнину.
На вокзальном перроне появился верхоконный, остановил мокрого гнедого коня и вертел головой, глядя расширенными глазами, что тут творится… Он был с непокрытой головой, весь серый от пыли. Мимо, не узнав его, пробежал Артем - кинулся к маневрирующему паровозу, вскарабкался… Несколько человек, срываясь подошвами на шпалах, толкали вагон… Тяжелой развалистой рысью через пути шел Чугай, за ним - высокий Бокун, сутулящийся под тяжестью пулемета. Людей и вагоны заволакивало дымом… Крутя головой, точно надышавшийся этой гадости, брел начальник станции, на нем все висело - и грязная шинель, и щеки, от самых глаз заросшие щетиной. Попытался влезть с путей на площадку перрона, в изнеможении сел на край ее, взялся за обвислые края старорежимной фуражки, раскачиваясь, - повторял:
- О, боже ж ты мой!
- Климент Ефремович! - закричали из вокзального окна. Коля Руднев перелез на перрон, подбежал к верхоконному, на минуту прижался лбом к его колену.
- А я тебе звоню по всей линии… Послал конников искать…
- Каменскую мы сдали, - сказал Ворошилов. - Все части выведены из соприкосновения. А у тебя что хорошего?
- Осталось шестнадцать эшелонов… Мы к ночи закончим. (На путях опять рвануло.) Ну, как немцам не стыдно, я все думаю… Отлично, мерзавцы, знают, нарочно лупят по мирному населению… (Опять рвануло.) Беженцы! Вот еще - публика паническая. Понимаешь, Климент Ефремович, тысяч пять драпануло на болото.
- Никого нельзя оставлять. Грузи всех…
- Пулеметов, понимаешь, нет… Я хочу с болота их пулеметом попугать…
- Парочку я тебе дам…
- Вот спасибо…
Руднев вдруг сморщил обострившийся нос, - прислушиваясь, побежал, полез в окошко к телефону…
Ворошилов повернул коня, перескочил через изгородь станционного палисадника и остановился на дворе около колодца. Слез, разминая ноги. Конь толкнул его в спину башкой. Ворошилов вытащил на скрипящем вороте ведро, придерживая его снизу коленом, стал поить коня, - тот пил, катая клубок по горлу. Ворошилов вскочил в седло и рысью погнал повеселевшего гнедого в гору - на холмы, к мельницам…
7
Петрова под конвоем отвели на станцию в Особый отдел. Штабные его - рыжий и длинноволосый - скрылись в неизвестном направлении. Отряд постановил: позиций не оставлять и до назначения нового командира быть командиром Ивану Горе.
- Ладно, товарищи, - ответил на такое решение Иван Гора. (Происходило это там же - на летучем митинге.) - Я не военный, вызнаете. Но коммунист должен уметь командовать, я буду вами командовать в этом бою…
Иван Гора оправил просоленную рубашку, подтянул ремень на тощем животе, пятью пальцами влез в пыльные волосы, откинул и несколько пригладил их и мельком покосился на Агриппину. Она стояла тут же, среди шахтеров, держась обеими руками за штык винтовки, и мрачно, неподвижная и бледная от сдержанного волнения за Ивана, пристально глядела на него.
- Отдаю первый приказ… В боевой обстановке я - голова, вы - мои руки… Значит: повиновение смертельно беспрекословное… (Кто-то на это крякнул. Он, не допуская до разговора, повысил голос.) Митинг окончен, товарищи… Все возражения принимаю после окончания боя… Слушать приказ: первое - занять окопы, в кучу не сбиваться, лежать на дистанции пяти шагов. Второе - панически не тратить патронов и вообще не поддаваться никакой панике… Третье - твердо помнить, что наступающий враг - наш и всего мирового пролетариата классовый гнусный враг… Свинец и штык - единственный метод борьбы с классовым врагом. Колебания и трусость здесь не имеют места…
За эти дни Иван Гора несколько присмотрелся к военному делу. Отдав приказ, тотчас пошел выставлять сторожевое охранение. Шахтерам его речь и твердость понравились. Из окопов полетела земля, - рыли - кто лопатой, кто ковырял штыком и выкидывал горстями. Иван Гора, расставив секреты, вернулся и шагах в тридцати позади линии на бугре сам выкопал себе командирский окопчик. Агриппине он велел быть при себе для связи.
- Вот накачал делов, Гапа, - негромко сказал ей Иван. - Как я поступаю? Все равно - как бегу с крутой горы… Поступаю, как авантюрист…
Агриппина не поняла этого слова, но кивнула утвердительно.
- Меня, конечно, потащат за эти дела в Особый отдел. Что я отвечу? Я отвечу: товарищи, я зарвался, но я поступил по революционной совести…
- Знойно, - сказала Агриппина. - Бойцы пить хотят, а воды нет.
- Правильно. Поправляй первую ошибку командира…
Иван Гора, сидевший на бугре, на кучке выкинутой земли, разговаривал будто сам с собой и будто сам над собой посмеивался, но большие руки его, лежавшие на коленях, дрожали.
- Положи винтовку, дуй в село, Гапа… Найди, откуда хочешь, бочку-водовозку, коня или волов - вези сюда воду. На, возьми наган…
Агриппина положила винтовку, взяла у него наган и летучим шагом - в пузырящихся по ветру казацких шароварах - побежала в сторону мельниц. Иван Гора решительно не понимал, - что ему теперь как командиру делать… А что если враг проманежит их без боя до самой ночи? Ползучий гад Петров нарочно не заготовил ни кухонь, ни довольствия. Настроение у бойцов упадет. Бойцы оголодают. Чтобы не дрожали руки, Иван постукивал пальцами по коленям. В это как раз время и появились немецкие разъезды на холмах. У Ивана точно жернов отвалил от груди. Он вскочил, глядя из-под ладони в даль степи, зыблющейся прозрачными волнами зноя… Побежал к окопам:
- Бойцы! Враг показался. Хладнокровно подпускайте его на пятьсот шагов… Хладнокровно лежите около заряженных винтовок…
Затем из-за мельниц вылетел фиат с Артемом и Рудневым.
Немного позднее с севера к Лихой подходил отряд Лукаша. Десятки телег с тяжело раненными тянулись за ним по степной дороге. Отряд оставил фронт под Каменской только вчера вечером, смененный полком отчаянного Гостемилова. Шли без отдыха - худые, обросшие, с запекшейся на лицах своей и чужой кровью. Многие - босиком, иные - по пояс голые, потому что рубахи были изодраны на бинты. Облизывая черные губы, бойцы таращились на волны степного зноя, кажущиеся прохладной рекой на горизонте.
Все ждали последнего боя и, наконец, отдыха в своем эшелоне, оставленном шесть дней тому назад. Командир Лукаш шагал рядом со знаменосцем. Когда уже и ему начинал мерещиться красноватый мираж сквозь раскаленную пыль, Лукаш говорил знаменосцу:
- А ну! Бодрей!..
И, обернувшись к нестройной толпе бойцов, пятясь, запевал хриплым тенорком украинскую, веселую, чтобы ноги сами ходили…
Со стороны Лихой все яснее доносились громовые раскаты, а вскоре и виден стал дым, поднимавшийся, как тучи. Было несоответствие между размерами этой боевой грозы и кучкой измученных людей, бредущих туда, чтобы ударами штыков проложить себе дорогу. Но бойцы уже притерпелись, и подтянулись, и оживились, когда вдали стали различимы охваченные огнем пылающие мельницы на меловых холмах над Лихой.
Оставив часть отряда для охраны телег, Лукаш повел остальных вдоль полотна к станции. Не дошедшие туда эшелоны стояли пустыми. На станции горело в нескольких местах. Справа, с холмов, приближалось крутящееся облако пыли. Лукаш начал махать на бойцов: "Ждите, не стреляйте". Полсотни всадников пронеслось мимо, обдавая пылью и конским жаром. "Сволочи!" - закричали им вдогонку. Дело оборачивалось, видимо, совсем скверно: фронт бежал.
Под давлением немцев красные отряды, теряя связь, отступали по широкому плато. Появление Ворошилова восстановило некоторый порядок. Узнали его гнедую лошадь, когда он остановился на бугре, оглядывая размеры бедствия. Он поскакал к уходящим от пулеметного огня пригнувшимся фигурам.
- Штаны потеряешь! Остановись!
Заскочив вперед, натянув удила, опираясь рукой на круп коня, кричал:
- А ну! Вперед! Давай!
Мчался дальше на хрипящем гнедом и с седла свалился в окоп к шахтерам.
- Ребята, брюхо пролежали! Давай вперед!
Тяжелые, как медведи, шахтеры поднимались и бежали за командармом, покуда он, задохнувшись, не присаживался на корточки…
- Окапывайся! Кто у вас командир?
К нему подошел Иван Гора. Пули то и дело просвистывали мимо ушей. Ворошилов крикнул ему:
- Не рисковать!
Иван Гора сел на коленки, глядя ему в глаза…
- Это опять ты? А где командир Петров?
- Ликвидировали.
- Правильно. Твой отряд фланговый. Ты сейчас держишь весь фронт. Понятно тебе? (У Ивана Горы в воспаленных глазах мелькнул ужас.) Держать до последнего…
- Разрешите вопрос, товарищ командарм…
- Ну?
- Насчет обдирания трупов…
- Чего?
- Немецких.
- Чего?
- Считать это мародерством? Или как? Ребята мои голые, босые…
- Тебя - что - в голову контузило?
- Контузило, товарищ командарм… Ребята мои сутки не евши… Озверели… Одно им, - давай штыковой… Давай им башмаки, штаны, куртки с интервентов…
Говорил он, точно лаял, придвинувшись к лицу командарма, - большой нос и рот у него были перекошены от боли. Ворошилов понял, что если сейчас рассмеется (а был он впечатлителен и смешлив), - чудак обидится на всю жизнь.
- Соображать еще можешь?
- Могу, товарищ командарм.
Тогда Ворошилов указал ему на бугры - впереди: их надо было занять во что бы то ни стало и держаться на них до ночи.
Ворошилову бегом подвели коня, вел его под уздцы, - как показалось, - чернобровый юноша-мальчик, с осунувшимся, растерянным, свирепым лицом…
- Он час без памяти лежал, он тебе не говорит этого, - сказал мальчик женским срывающимся голосом… (Коня задело пулей по уху, взмахнул башкой.) У него и морду-то всю перекосило…
- Ну? - Ворошилов нетерпеливо рванул повод.
- Ты уж пришли снизу кого-нибудь подсобить… Ворошилов кивнул, вскочил в седло, ускакал в сторону горящих мельниц.
Конец этого дня был ужасен. Конные и пешие немцы напирали, казалось, со всех сторон. Их пушки ревели по всему горизонту. Низко проносились аэропланы. Вся степь кипела взрывами, будто сама земля лопалась, извергая ураганы праха. Пылью и дымом застилало медное солнце.
На станции горели вагоны, взрывались платформы со снарядами. Пути были осыпаны дымящимися осколками, безобразно валялись трупы, ползли, кричали раненые. Валил пар из боков раненых паровозов, иные завалились кверху колесами. Усиливающийся артиллерийский огонь разметывал все, что еще оставалось нетронутым.
В этой невообразимой обстановке эшелоны все же продолжали отходить, забирая людей, сгоняемых со станции и с болота. Ворошилов, Артем, Коля Руднев, Чугай со своей бригадой, - оглушенные, одуревшие от напряжения и усталости, давно за эти дни переступившие за грань жизни, - одним мужеством, решительностью боролись с паникой, делали то, что еще было возможно в этом аду: собрать людей в последние эшелоны и вывести их на царицынские стрелки. Разбитые вагоны и раненые паровозы рвали гранатами.
С холмов, где догорали мельницы, по всем дорогам к Лихой мчалась группами и в одиночку отступающая кавалерия. Скакали орудийные запряжки без орудий… Стреляя в воздух, отступали беспорядочными кучками отряды. Они встречали Артема, пытавшегося остановить их, - верхом, весь в копоти, мокрый, страшный, в разодранной гимнастерке. Он грозил, хрипел с коня, налитые кровью глаза его казались страшнее пулеметов. Люди останавливались, и удавалось посылать их обратно… Но уже весь фронт торопливо отступал, увлекая тех, кто возвращался в бой…
Подошедшему отряду Лукаша тоже немного удалось сделать. Думали об одном - только бы враг не ворвался в Лихую на плечах отступающих. Ждали подхода Гостемилова с арьергардом, за которым был послан эшелон. На станции оставались лишь пылающие вагоны. Догорали пакгаузы. Отряды, бросившие фронт, направлялись - конные и пешие - по царицынской ветке.
Несмотря на разгром и бегство - задача все же была выполнена: почти все шестьдесят эшелонов (за исключением небольшого числа взорванных и разбитых) прорвались из мешка на Белую Калитву.
- Гапка, патроны еще есть?
- Да нет же…
- Чего же делать-то, а? Ты присмотрись. Вон они - идут…
Говорил Володька - парень простой, но верный, невозмутимый. Он подполз к командирскому месту за патронами. Две последние жестянки валялись пустыми. Около них - ничком - лежал Иван Гора.
Агриппина приподнялась, опираясь на руки, всматриваясь. Степь была пустынна, темна. В потускневшее зарево заката валил медленный дым. Позади дышало пожарище Лихой. Красноватая тень от гапкиной головы потянулась через кустики полыни.
И закат и зарево будто взлетали в небо, когда на черном горизонте ослепительными языками вспыхивали огни из пушечных жерл. Тогда Агриппина ясно различала человеческие фигурки. Они двигались сюда, к холму, где еще держались остатки шахтерского отряда.
- Командир-то кончился, Гапка?
- Нет! - коротко ответила она.
- Чего - нет… Не дышит…
Володька стал шарить около Ивана, и в карманах его, и в сумке, - нашел несколько обойм.
- Гапка… Ну семь, ну восемь человек нас и осталось-то всего… Чего мы без патронов стоим?.. Уходить надо…
- Уходите…
Володька, сев задом на голые пятки, сопя, вложил обойму. Опять четко выступила из тьмы вся степь, обозначились на ней угольно-черные, сгорбленные фигурки. Володька выпустил по ним обойму, при каждом выстреле дергаясь назад всем корпусом…
- Уходи, Гапка…
Он потянул ее. Она с силой выдернула руку. Володька, низко пригибаясь, побежал под свистящими пулями - в темноту. Агриппина осталась около Ивана.
Он лежал - длинный, неподвижный, будто сросся с землей. Был ли он мертвый или только без памяти, оглушенный давешней контузией? Агриппина не понимала, да и не думала об этом… Все равно - живой он или мертвый, - она покинуть его не могла. Теперь они были одни на холме. Ребята уползли, ушли, - и хорошо сделали; чего же с голыми руками…
Агриппина сидела, выставив колено, положив на него тяжелую винтовку, давая отдых рукам. Вжав голову, глядела исподлобья в степь… В винтовке было пять пуль: что будет дальше - мысли ее не простирались. Мыслей и вовсе не было, - только страшная неподвижность.
Она глядела как раз на то место в степи, куда ей указал Володька… Снова проступили преувеличенными тенями все рытвины земли, кустики… Агриппина сотряслась, задохнулась страхом: черные здоровенные люди бежали в тридцати, в двадцати шагах… Она выстрелила… Раздался бешеный крик… Вспышка… Трескотня… Топот… Люди бежали к ней, и другие люди бежали сзади нее - к этим черным… Рванулись гранаты… Кто-то налетел на нее со спины, ревя матерщину. Агриппина руками, грудью, лицом упала на Ивана.
Это был посланный Ворошиловым отряд Лукаша, - последнее усилие - отбросить врага от Лихой… Немцы или спешенные казаки, - чорт их разберет во тьме, - откатились и больше в эту ночь до утра не возобновляли наступления…
По грунтовой дороге сбоку полотна устало шли шесть человек. Пятеро тащили пулеметы, дребезжавшие катками. Шестой - Александр Яковлевич Пархоменко - плелся позади, согнувшись под тяжестью пулеметных лент.
Эти шестеро были последними в арьергарде 5-й армии. Пархоменко на бронепоезде прикрывал отступление, превратившееся под конец дня в бегство. До темноты он отстреливался из зенитки от аэропланов, пулеметами разгонял конную казачью сволочь, долбил из тяжелого орудия вдоль полотна в сторону Каменской.
В темноте подошли к Лихой. Там все пылало, - все пути были разворочены. Все эшелоны, все отряды были уже далеко впереди на пути в Белую Калитву.
Пархоменко и пять человек, оставшиеся в бронепоезде - зенитчик, три артиллериста, пулеметчик и машинист, - сняли пулеметы, испортили все орудия и, разогнав пары в паровозном котле до взрыва, пустили бронепоезд обратно к Каменской - навстречу немецкому. Сами же пошли пешком, подбирая по дороге ценное оружие.
Миновав Лихую, они свернули по царицынской ветке. За спиной у них дымным заревом горела Лихая, озаряя опустевшую равнину. Они увидели человека, сидевшего на откосе железнодорожного полотна. Остановились, передыхая. Пархоменко сбросил с плеч тяжелые ленты, спросил:
- Ты чего там?
- Ногу напорол, - помолчав, ответил человек.
- С фронта?
- Ну да…
- Что у вас там?..