"Железнодорожный транспорт совершенно разрушен стараниями множества коллегий и ревкомов. Я принужден поставить специальных комиссаров, которые уже вводят порядок, несмотря на протесты коллегий. Комиссары открывают кучу паровозов в местах, о существовании которых коллегии не подозревают. Исследование показало, что в день можно пустить по линии Царицын - Поворино - Балашов - Козлов - Рязань - Москва восемь и более маршрутных поездов.
"Сейчас занят накоплением поездов в Царицыне. Через неделю объявим "хлебную неделю" и пустим сразу около миллиона пудов…
"…Послал нарочного в Баку, на-днях выезжаю на юг. Уполномоченный по товарообмену… сегодня будет арестован за мешочничество и спекуляцию казенным товаром…"
Глава одиннадцатая
1
- Стой… Кто идет?
- Боец.
- Имянно?
- Агриппина Чебрец…
Засмеялись грубо. Из темноты выдвинулись двое вооруженных.
- Идешь куда?
- Ну, на озеро.
- Это что у тебя?
- Ну, белье…
Они разглядывали Агриппину.
- Почему - не на посту?
- Отряд в резерве.
- Покажи-ка…
Один протянул руку, потрогал туго свернутый подмышкой у нее узелок. Другой спросил, кивнув плохо различимым лицом на ее винтовку:.
- Номер оружия?
Агриппина быстро отодвинулась, сквозь зубы ответила. Ей уже начинали не нравиться эти двое… Нащупала шейку винтовочного ложа. Тот, кто спросил про номер, сказал угрожающе:
- Ступай за нами.
Только сейчас Агриппина сообразила: эти двое - должно быть - из отряда "Буря". Их эшелон двигался впереди шахтерского. Про них рассказывали дурное, будто по ночам они затаскивают к себе девчонок и будто несколько девчонок так пропало.
- По какой причине я должна итти за вами?
Опять тот же, - не разжимая зубов, многозначительно:
- Причину узнаешь…
Их было двое, она одна, - далеко от железнодорожного полотна зашла в пустую степь, ища озерцо… Давеча на закате оно краснело сквозь камыши где-то в этой стороне. Было поздно… Огни костров, где эшелонные жители варили ужин, давно погасли. В степи только потрескивали кузнечики. Агриппина шла стирать Ивановы рубашки. Днем ей, как бойцу, было стыдно возиться с мужицким бельем. Стирала ночью, когда никто не видит. Шла по тихой равнине, серой от света звезд, думала о себе, об Иване. Все-таки была же она девкой, и было ей девятнадцать лет, и теплая звездная ночь, звенящая кузнечиками, пахнущая полынью, казалась ей - после дневной перестрелки с казаками, целого дня злобных криков и матерщины - казалась ей прекрасной: Агриппина шла и напевала… И вдруг - эти двое - бандиты…
Агриппина поняла, наконец, что им нужно от нее, - до того возмутилась, начала их ругать. Они стояли в десяти шагах. Один тихо сказал что-то другому. Агриппина не успела сорвать с плеча винтовку, - они кинулись на нее - головами вперед…
Хорошо, что на ней по ночному времени была только одна перепоясанная сорочка - ни штанов, ни тяжелых сапог. Как кошка, она увернулась, отскочила, пустилась бежать, летела, втягивая ноздрями степной ветер. За спиной, как будто отдалялся топот. Ждала - выстрелит… Вдруг сообразила - а ведь топочет за ней только один… А другой? И тогда различила совсем близко за спиной торопливое посапывание, легкое стремительное оттаптывание босыми ступнями…
Она вильнула в сторону, мельком взглянула через плечо: за ней, не отставая, бежал человек, совсем запрокинув голову, работая плечами. Бежал, не глядя на нее, будто по струе горячего запаха, - жилистый, настойчивый, бежал, как бывает во сне… Страх, какой бывает только во сне, метнул ее вправо, влево… Человек легко повторил это - свернул вправо, влево… Чувствовала - сейчас потеряет голову… Прижимала тяжелую, мешающую бежать, винтовку… Дышала во весь раскрытый рот…
Вдруг сухой полынный ветер посырел, пахнуло болотом. Отражения звезд поплыли из-за черной стены камыша. Агриппина прыгнула в топкую тину, разрывая g голыми коленями осоку, разбрызгивая воду, вбежала по пояс, по грудь, по шею, подняв над головой винтовку, гребя правой рукой - поплыла.
Человек - все так же - за ней. Но в воде она далеко опередила его. Волоча за собой скользкие плети кувшинок, вылезла на обрывистый бережок. Человек - на середине озерца - перестал барахтаться, глядел на нее, - вода вокруг него успокоилась, снова отражая звезды. Над водой торчала его небольшая голова. Хриплым голосом проговорил:
- Не надо, не стреляй, я же с добром… Сволочь, не стреляй!
Зажмурясь, Агриппина выстрелила, понимая, что мимо… Не оборачиваясь - опять побежала… Теперь было совсем тихо, и ей стало досадно: бегать по степи от мужиков. До того досадно, что споткнулась. Осторожно положила винтовку, стащила через голову рубашку, выжала, опять надела. И уже пошла степенно, как полагается бойцу.
"А узелок-то? Обронила! Вот тебе и выстирала! Мать родная, да как же теперь: Иван лег спать в вагоне, велела ему снять рубашку, - к утру, мол, высохнет… Батюшки, ему теперь голому ходить!"
Агриппина так расстроилась, - опять положила винтовку, села на землю, грызла стебелек. "Надо бы сразу, как остановили, в обоих и пугануть… Верст пять продрала со страху… Мать родная, - в отряде завтра все узнают, проходу не дадут!"
Агриппина сидела, пригорюнясь. Все тело ее гудело от беготни. Над пепельной степью из-за неразличимого горизонта всходила большая желтая звезда. До сегодняшней ночи Агриппина ничего такого не сделала, чтобы над ней смеялись. Несла службу наравне с другими, а в смысле дисциплины ее даже помянули, как пример, перед фронтом.
Две недели прошло с тех пор, как ворошиловские эшелоны прорвались через Лихую. Эшелоны медленно - версты три, пять, иногда и десять верст в сутки - ползли на восток. Отряды, раскинутые фронтом вокруг эшелонов, вели непрерывные бои, отбивая наседающих казаков… Обычно казаки начинали тревожить красных на рассвете, когда у бойцов заводились сном глаза и когда было еще настолько темно, что казаку можно уйти на коне от пулеметного огня.
Эшелоны уже миновали Белую Калитву, - где задержались с неделю с починкой моста через Донец, - и приближались к станице Морозовской. Здесь не только в рассветный час, но и днем завязывались бои. У казаков появилась артиллерия, и всё большие массы их скоплялись в степных оврагах.
Агриппина несла двойную службу - и как боец, и как сиделка. Тогда ночью под Лихой она с товарищами вынесла из окопа огромное, тяжелое тело Ивана Горы. Никто не верил, что он жив. Очнулся он только в вагоне.
Иван был контужен и в нескольких местах ранен осколками снаряда. Агриппина выходила его, а еще вернее, что ему слишком хотелось жить и сил у него хватило бы на двух людей. Раны его теперь затягивались, от контузии осталась только судорога: сворачивался нос и дергалась щека. Эта судорога переворачивала у Агриппины сердце: вышел он с этой печатью из смерти в ту ночь, когда горели мельницы. Тогда ей как будто и не было страшно: красноватая степь, неподвижное тело Ивана, впереди - немцы, бегущие с лезвиями. Но в воспоминании остался тоскливый ужас.
Подняв голову, Агриппина глядела на желтую звезду, - от нее стало яснее в степи. Агриппина по этой звезде соображала - в какой стороне железнодорожное полотно… Скоро, должно быть, начнет светать. Повернулась всем телом на восток, - край земли в той стороне ясно уже отделялся от ночного неба. "Немного рассветет - надо найти узелок… Не найдешь, - лучше в озеро головой…"
От сырой рубашки было хорошо-прохладно. Агриппина прилегла щекой на согнутый локоть и, не отрываясь, глядела на восток. Под кустиком полыни, как нанятый на свадьбу, потрескивал кузнечик: девки все песни отпели, все уж спать полегли, а он все пиликает… Агриппина одурело вскочила. Большое солнце глядело в ее разинутые глаза, приподнимаясь над краем степи, изрытой тенями. Вдалеке стучал пулемет. Агриппина подняла винтовку, подолом рубахи отерла от росы ствол и затвор… "Батюшки, да как же в рубашке-то вернусь?"
Она торопливо пошла к темнозеленым камышам. Обогнула озерцо. Отыскала свои следы, где вчера кинулась с берега. Пошла, вглядываясь: где-нибудь здесь должен валяться узелок.
Поезда стояли отсюда верстах в двух, растянувшись до горизонта. Были видны дымки костров: там начиналась дневная жизнь, - варили кулеш и картошку, отвязывали скотину от вагонов, гнали на водопой, развешивали пеленки на вагонных площадках…
Бойцы вылезали, крякали, подтягивали штаны. Чистили оружие. Кричали командиры, собирая отделения - на смену тем, кто провел ночь на фронте…
"Мать родная, Иван не евши, раздевши, - бормотала Агриппина. - Ну, совру чего-нибудь, только узелок найти…"
Отряды - по отделениям - кучками двигались в сторону озерца (где ночью барахталась Агриппина). В тон стороне - за бурой возвышенностью - слышались пулеметы. Казаки опять наседали.
Прищурясь, Агриппина узнала свой эшелон, - в хвосте три платформы, на средней блестит зеркало. У эшелона сбивалось много народа… Будто обручем стиснуло ее стриженую голову: "И на перекличку опоздала, теперь - дизентир, не оправдаешься…"
Решительно кивнув, Агриппина пошла прямо к эшелону. Народ оттуда полз в степь, растягивался в цепочку. "Ой, мама, родная!" У Агриппины отлегло: народ, то есть весь их шахтерский отряд, и женщины, и дети становились цепочкой от эшелона до озерца, чтобы наливать воду в паровоз. Значит, можно успеть добежать до вагона, надеть штаны, сунуть Ивану чего-нибудь пожевать, попить - явиться к командиру и отрапортовать, что проспала… "И получу наряд - трое суток - и очень славно".
С бегу Агриппина споткнулась, - на земле валялся хороший пиджак… "Это он скинул, дьявол, когда гнался…" Вспомнила, как, закинув голову, бежал за ней человек, и холодком дернуло по спине… "Пригодится Ивану", - подумала, поднимая пиджак, и неподалеку увидела и свой узелок…
В вагон Агриппина влезла, не зная еще, как ее Иван начнет ругать. Решила сразу же отдать ему находку - бандитский пиджак, - там в карманах что-то бренчало. Иван лежал на жесткой койке, подняв колени, по пояс голый. Покуда Агриппина шла к нему по желтому опустевшему вагону, он приподнялся на локтях, - осунувшееся лицо его будто залилось солнцем…
- Ну, что ж ты, голубка, - только и сказал, взял ее шершавую небольшую руку. Отвернулся - оттого, главное, чтобы не видела, как у него своротило нос, задергалась щека…
У Агриппины тоже засвербило в носу, но - упаси боже - зареветь… Сказала грубым голосом:
- Ну, чего, чего, - обронила в степи узелок с твоими рубашками, всю ночь - дура - и проискала, да вот чего нашла…
Положила бандитский пиджак на койку. С верхней полки достала две холодные картошки.
- Ты поешь, подремли, а мне - воду наливать в паровоз…
Из-под изголовья у Ивана вытащила свои штаны, живо оделась, побежала искать командира…
Цепочка людей растянулась версты на две. По ней - из рук в руки - ходили ведра, большие жестянки из-под солонины, глиняные горшки, всякие сосуды, - вплоть до граммофонного рупора, заткнутого снизу тряпочкой. Передние зачерпывали воду в озерце и пускали по рукам, задние подавали воду кочегару, и он лил в посапывающий паровоз.
Такие же цепочки потянулись и от других эшелонов. За бурой возвышенностью, как дятлы, с передышками - стучали пулеметы. Когда изредка прокатывался удар орудия, люди только поднимали головы. Обыденная жизнь эшелонов шла чередом. На носилках стали подносить раненых. Одна женщина, увидев на носилках мужа, закричала, бедная, до того страшно - заплакали дети. Вдоль эшелона по пыльной дороге потянулись на восток телеги со шпалами и рельсами. Белые казачишки опять этой ночью впереди разобрали путь. Они развинчивали с одного конца рельсы, привязывали к ним стальной трос и на волах тянули, сгибали их, выворачивали вместе со шпалами. Бронепоезд "Черепаха", шедший в голове эшелона, держал путь под обстрелом, но далеко отходить опасался, боясь таким способом быть отрезанным.
Паровозы были налиты, цепочки разбрелись. Озерцо теперь было полно купающихся стриженых, коричневых ребятишек, - визг, плеск, хохот… Женщины стирали белье. Вдоль полотна начали дымить голубыми дымками костры из сухого навоза. Варили обед. Мужики лениво сидели на насыпи под вагонами, в холодке. Был полдень, зной, когда в тишине проносятся ошалелые большие мухи…
И вдруг, разрывая зной, начались тревожные свистки паровозов. Они скликали весь народ по вагонам. Женщины у кипящих котелков замахали ложками:
- Погодите вы, дьяволы! Куда же - обед нам бросать… Машинист, подожди немного…
Голые ребятишки бежали с озера, махая рубашонками. Рысью сгоняли скотину со степи. Поезда дергались, трогались, ползли версты с две или больше. И снова, скрежеща, останавливались надолго.
Каждую версту пути приходилось брать с бою: то разобран путь, то в близлежащих оврагах засели казаки с пушкой. О богатствах, увозимых 5-й армией, летели по станицам преувеличенные слухи: сахару будто бы в эшелонах было сто тысяч пудов, соли целые вагоны, и несметно - всякой одежи, скобяного товара, золота в бочонках.
Такая добыча разжигала казачью зависть. Генералы Мамонтов и Фицхелауров говорили по станицам, что нельзя партизанить, разбивать силы, по-собачьи вгрызаться 5-й армии в зад, - нужно уничтожить ее всю в решительном бою, а добычи хватит на целый округ. Мамонтов стягивал силы к Дону - туда, где был взорван железнодорожный мост. Там 5-я армия - с отрезанным путем отступления - должна быть запертой среди окружающих высот и уничтожена…
К вечеру, когда эшелоны опять остановились, Агриппина забежала в вагон к Ивану, принесла поесть. Он опять взял ее руку в свои большие руки, лежавшие на животе.
- Ну, рассказывай, - чего делается на белом свете?
- Соврала командиру - будто проспала, дал сутки наряду.
- Ай, ай, - врать. Боец должен мужественно сознаваться.
- Да ведь я для того, чтобы ребята не смеялись… Нет уж, кончим войну - в армии не останусь… Молода я чересчур для этого.
- Не то, что ты молода, а что чересчур красива, - сказал Иван серьезно. (Она досадливо мотнула стриженой головой.) Мы ведь тоже люди… Одно меня утешает, Гапа, - стал я тебя уважать. Конечно, я и тогда тебя любил… Теперь - особенно… (Не сильно сжал ее руку.) Бой, смерть, кровь - это паяет человека с человеком… Правда, говорю?
- Конечно, - рассеянно повторила за ним Агриппина, и опять ей вспомнилась ночь под Лихой… Вздохнула:
- Иван, мне надо в наряд…
Он тихо засмеялся, отпустил ее руку:
- Иди… Да, Гапа… Ты мне чей пинжак-то принесла? (Она заморгала, не ответила.) В карманах - смотри, чего было. (Из-под изголовья вытащил золотой портсигар, часы, клубок золотых цепочек.) Ты в самом деле нашла это?
- Что я - ограбила?
- И еще одну вещь обнаружил в кармане - поважнее… Ты пойди к командиру, скажи, чтобы он ко мне зашел - немедля…
2
В станице Морозовской стояло до пяти тысяч распряженных телег. Табуны коней бродили по выгону. Во всех хатах говор. У всех ворот - кучки мужиков и казаков, - покуривание, разговоры, хлопанье калиток. Ошалелая девка идет с коромыслом, косясь на незнакомых людей, - ее сейчас же обступают бородатые, усатые, рослые, и она уже бежит назад, смеясь и громыхая пустыми ведрами. Скрипят колодезные журавли. Рысью, на рыжем вислозадом меринке - на одной попоне без стремян - проезжает командир какого-нибудь отряда - грудастый, пышащий здоровьем и силой, в нагольном кожухе, накинутом на одно плечо, в подшитых валенках, но взглядом беспощадных светлых глаз и решительной речью - природный командир… Пыля ногами, сталкиваясь оружием, шагает кучка утомленных бойцов…
В станицу Морозовскую вошел трехтысячный отряд донских крестьян - иногородних. Собрал их Яхим Щаденко, когда отступал от Каменской, грунтом пробиваясь на восток через восставшие станицы. По пути вербовал бедноту и однолошадников, иногородних и казаков, и они уходили к нему с конями и телегами, спасаясь от мамонтовской мобилизации. В Морозовской они должны были соединиться с армией Ворошилова и получить оружие. Сегодня на заре подошел бронепоезд "Черепаха" со штабными вагонами, и один за другим стали подтягиваться - впритык - шумные эшелоны и груженые составы…
В вагоне Ворошилова собрался военный совет. Сведения поступали самые неутешительные. В двадцатых числах мая Ворошилов послал Артема с товарищами в Царицын, чтобы связать в одну задачу царицынский фронт и свое отступление. Много раз обстрелянный в пути, трехвагонный состав Артема пробился к Дону и благополучно переехал мост. На другой день белые напали на станцию Чир, отбросили отряды царицынских рабочих на левый берег и взорвали мост через Дон. Что делалось в Царицыне - теперь было неизвестно, вернее всего - делалось плохое. Морозовцы рассказывали о сосредоточии крупных мамонтовских сил в станице Нижнечирской и в станицах - выше взорванного моста - Калаче и Пятиизбянской. Начальник станции утверждал, что царицынцы отошли от Дона и отдали хутор Логовский (у самого моста) и левобережные хутора - Ермохин, Немковский и Ильменский - и даже будто бы отошли за станцию Кривая Музга, так что белые теперь под самым Царицыном.
У Ворошилова собрались командиры отрядов 5-й армии и наркомы несуществующей более Донецко-Криворожской республики. Настроены были мрачно. Говорили, что отряды вымотались в ежедневных боях, а самое трудное, оказывается, впереди: разбить сильнейшего, хорошо снаряженного немцами, противника и уткнуться во взорванный мост. Была бы помощь царицынских заводов… Но Царицын, вернее всего, уже - Митькой звали… Чинить железный мост голыми руками можно только дуракам… А хотя бы и начали чинить - нужно полгода на это, полгода кормить в голой степи ораву беженцев, полгода отбиваться от казаков. Предприятие неосуществимое…
У всех почти было одно предложение: эшелоны с имуществом и беженцев оставить в Морозовской. Отрядам, каждому на свой риск, пробиваться окружными путями на левый берег. Если Царицын еще цел - собираться в Царицыне, а в худшем случае - итти на Северный Кавказ, где красных сил много и можно воевать.
Говорили резко и категорично. Ворошилов молчал, опустив глаза, лицо его было в красных пятнах. Рядом с ним, положив широкие руки на эфес шашки, сидел Яхим Щаденко - небольшой, коренастый, наголо обритый, похожий обветренным, крепким лицом на кречета.
Высказывались все, кроме позевывающего Пархоменко, кроме Коли Руднева, занятого каким-то неразборчивым письмом, и Лукаша, - этот провел десять дней в арьергардных боях, весь был оборванный, грязный, - подперев щеку, привалясь в угол - спал.