- Хорошо, что ты к нам пришел, Климент Ефремович. Мы с утра все ждем: приедет или нет? На неделе бегал я в Царицын - просить огнеприпасов. Выходит ко мне начальник штаба - Носович. Как он загремит на меня: "Не верю, - говорит, - вам, - какие вы к чорту красные казаки! Все вы одним дерьмом мазаны". Я ему объясняю: хутор Логовский держит весь фронт. Пятиизбянские и калачевские казаки давно бы стакнулись с нижнечирскими, не держи мы этот хутор… И - не слушает. Огнеприпасов я, словом, не добился. Казаки, Климент Ефремович, народ злопамятный. Видишь - у меня нос маленько на сторону - в шестнадцатом году ко мне окружной атаман приложился… Это я помню. Нет, казаки не одним дерьмом мазаны… Нам, казацкой голи, тоже на Дону тесно… Вчера мои ребята встретили в поле одного казачишку, съехались, он и говорит: "Идите лучше к нам, у нас командир - есаул, а у вас - Парамошка-сапожник". А у них есаул - Пашка Полухин, он два раза ночью привозил смолу и жег мост, где деревянный настил, и в третий раз он же мост и взорвал… Это вы Пашку благодарите… Когда, значит, полковник Макаров занял Калач, Пашка налетел на Ермохин хутор и взял там тридцать шесть казаков, - почему они в мобилизацию не пошли. Бросил их в телегу, повез в Ильменский и там их расстрелял за хутором в балочке. Так они и лежали, бедняги, обнявшись… А это вот их братья сидят, родственники… Мы зло помним… Аникея Борисовича знал?
- Слышал про такого, - ответил Ворошилов, внимательно присматриваясь к сидящим бойцам…
- Аникея Борисовича били в Пятиизбянской на базаре старые станишники - монархисты. Выручил его Яхим и отправил в больницу в Царицын. Он в больнице поправился как следует. Казак - сильный…
- Ты расскажи, как он сено на хуторе купил, - удерживая смех, сказал один из бойцов.
- Помолчи… Возвращается Аникей Борисович в Калач, у него там жена и сын Ванька - пацан лет пятнадцати - здоровый, в отца. А время пахать. Уехали они с сыном на ночь в поле. В эту ночь как раз налетел на Калач Макаров и - давай, и давай… Красной казачьей гвардии - сонных - порубили на дворах, по огородам - до тысячи человек. И первым делом они, конечно, к Аникею Борисовичу - в хату. А его с сыном нет. Они выволокли старуху, - где твой хозяин? Где твой щенок?.. Она говорит им…
Опять тот же голос:
- Нет, старуха ничего им не сказала…
- Помолчи… Они ее замучили, живот ей распороли… Лошадь увели, телку зарезали… Аникей Борисович с этой ночи пошел партизанить. А Ваньке он велел спрятаться на хуторе - потому что надо пахать… У Ваньки был другой конь, на котором они в ночное тогда поехали. Вот Ванька потихоньку пашет, и едут из Калача три казака. На Дону у нас все известно, у нас своя почта. Ванька видит: те самые казаки, кто его мать убивали. Бросил плуг, подходит к ним, спрашивает прикурить…
- Он не прикурить спросил…
- Помолчи… Значит - как руку-то на лошадь положил, да сразу и сдернул казака на землю, выхватил у него шашку… А те двое, покуда спохватились, - он и их обоих тоже порубал. Да - знаешь - такой здоровый, - одного пополам рассек, всех троих поклал на дороге, лошадь распряг и ушел к отцу. У отца уж отряд был с полсотни.
- Меньше…
- Помолчи… Так они и шныряют по белым тылам. Сколько раз я звал Аникея Борисовича на хутор Логовский. Говорит: "Скучно мне в осаде…" А до чего здоров - я тебе расскажу… Прибегают они с отрядом на один хутор, - а знают, что хутор белый. Сена им не дают. Входят они на двор к казаку: продай сена… Тот глаза отводит… Аникей Борисович: лезь, говорит, ко мне в карман, сколько выхватишь керенок - твое счастье, а я - сколько заберу сена в охапку. Казак - жадный: согласился. Пошли в сарай. Аникей Борисович ноги-то раздвинул…
Слушателей разбирал смех - давились. Кудров повел на них бородой…
- …Нагнулся он и давай захватывать сено в охапку, все хочется ему больше. Ухватил с полвоза и глядит - что-то здорово тяжело. Но понес… А его бойцы говорят: "Аникей Борисович, у тебя из сена чьи-то ноги трепыхаются…"
(Тут все слушатели враз грохнули хохотом, хотя слышали сто раз этот рассказ. Громче всех смеялся Климент Ефремович.)
- Ну, да… Он, значит, бросил эту охапку, оттуда - стонет - вылезает дизентир… Кто такой? А это был хохол из Нижнечирской, мобилизованный, - Степан Гора… Тихий такой мужик. Вон он в сторонке сидит. Он у нас теперь кашеваром…
Парамон Самсонович попросил у Ворошилова папироску и порассказал еще многое, подробно и занимательно, про упорные бои за хутор Логовский. Степан Гора, тем временем подошел к костру, снял Q огня таганец, слил жижу в миски, не спеша, - как все делал - нарезал хлеб и стал в таганце разминать сало с кашей. Гостей попросили ужинать. Все начали садиться в кружки. Ворошилов отозвал Кудрова.
- Нужно товарища Пархоменко ночью переправить в Царицын, но чтобы дошел целым, дело важное.
- Можно. Пошлю с ним ребят, они все балочки знают, так дернут мимо белых - к утру твой товарищ будет в Царицыне.
- Спасибо вашему отряду за революционную верность, - сказал Ворошилов. - Пришлю вам огнеприпасов и табаку. Скоро мы вас сменим. Тебя и твоих ребят я назначу отрядом связи при штабе армии…
- Так, - сказал Кудров, с минуту раздумывая, как это назначение понять и принять. - Это - правильно: вы здешних мест не знаете. А наши ребята в степи, как кошки, ночью видят…
5
Восточный знойный ветер с сухим шелестом мял прибрежные кусты. Бокун с двумя ведрами спустился к речке Чир и увидел голых ребят: один, совсем маленький, сидел на корточках по щиколотку в воде, заливаясь - смеялся. Другой, постарше, светловолосый, смешил его, выныривая из воды и брызгаясь. На берегу валялась их одежонка и жестянка с патронами. Через речку Чир довольно часто просвистывали пули.
- Вы зачем тут, пацаны! - закричал на них Бокун страшным чугунным голосом.
Маленький остался на корточках, только повернул, как испуганный совенок, голову. Старший вылез из воды, взялся за рубашонку:
- Дяденька, мы угорели, жарко, мы сейчас…
- Чего вы тут не видали, сраженье идет - они балуются…
- Дяденька, мы патроны в цепь носим… Мы уж который день носим…
Маленький, наконец, заплакал, положив на живот чумазые руки. Бокун покосился на него, стал зачерпывать ведра. Старший - шопотом младшему:
- Поплачь, поплачь, постылый…
- Вот я вас обоих возьму в охапку, - сказал Бокун, зачерпнув ведра, - и отнесу, куда надо… Идите домой…
- Куда же? - ответил старший. - Мы в степи живем, кормимся при отряде.
- Вы чьи?
- Мы Карасихины…
- Вот - к мамке и бегите…
Маленький сейчас же перестал плакать, круглыми глазами с упреком посмотрел на Бокуна. У старшего задрожали губы…
- Дяденька, - он сказал, - не ругай нас…
- Я вас не ругаю, пацаны, а в степи опасно - какая стрельба-то!
- Мы ползком носим.
- Все равно - ползком… При стрельбе надо прятаться…
- Ладно, дяденька, мы будем прятаться…
- Сидите здесь в речке, покуда бой не кончится, а то я вас.
- Ладно, дяденька…
Бокун ушел с ведрами. Вечером стрельба утихла. Бойцы ужинали всухомятку. Собирались под прикрытием кургана - покуривали. Бокун рассказал товарищам, каких сегодня видел двух маленьких пацанов на речке. Была здесь Агриппина, - она вся сморщилась, слушая.
- Бокун, я ж их знаю, это марьины дети. Зачем они в степи живут? А где же Марья?
- Про Марью они ничего не сказали.
Агриппина ушла и проискала детей всю ночь, обшарила все кусты на речном берегу. Наутро опять началась обыденная стрельба: вдали показывались небольшие группы конников, - их отгоняли. Агриппина, как и другие бойцы, сидя - согнувшись - в мелком окопе, гнала пулю за пулей по этим всадникам. Когда в степи становилось чисто, вздохнув, осматривала винтовочный затвор, запас патронов, усаживалась удобнее, начинала дремать, полузакрыв глаза. Сквозь дремоту вспоминала - где же ей искать Алешку и Мишку?
- Дяденька, - услышала она сквозь дремоту (это было уже в конце дня), - дяденька, патронов принесли…
Обернулась - они! У Алешки все лицо обтянутое, даже выступили десны и зубы. У Мишки лицо лучше - круглое, но все расцарапанное. Агриппина молча сволокла обоих в окоп.
Мишка сунулся ей в колени, как матери. Алешка морщинисто улыбался. Агриппина покосилась - не смеются ли товарищи. Но справа и слева бойцы дремали равнодушно.
- Где Марья?
- Маму убили, - ответил Алешка.
Агриппина сейчас же положила винтовку на бруствер, ловчее устроила Мишку на коленях.
- Кто убил?
- Тогда - помнишь - ты ушла. Степана взяли, ух, как его били! Они узнали, как я тогда верхом гонял на станцию. За мной пришел Гремячев с двумя казаками, пьяные. А мама меня спрятала в соломе. Они маму стали ругать, Мишка все слышал, он под кроватью сидел. Ты знаешь маму-то, - она рассердится - такая смелая… Она им тоже - отвечать… Они ее потащили на двор. Я тут все слышал… "Давай, - они говорят, - свово щенка". Они кричат, мама кричит… Мама как плюнет Гремячеву в рожу! "Получай, - говорит, - царская сволочь…" Он схватил кол…
У Алешки задергались губы, отвернулся. Опять вдали между холмами показались всадники. Агриппина взяла винтовку:
- Ложитесь, лежите смирно, ничего не бойтесь…
И пошла гнать пулю за пулей, старательно выцеливая…
6
Пловучий мост (из материалов разобранного кожевенного завода) был наведен. На рассвете стрелковые части Коммунистического отряда выбили казачьи заставы из тальниковых кустов левого берега, конница Щаденко перешла Дон и бросилась на хутора. Разведкой руководил Парамон Самсонович, указывая, с какой стороны лучше зайти и откуда ловчее ударить. Красная конница беспощадно проносилась по улицам, рубя метавшихся казаков. Быстро был занят Немковский хутор, Ермохин и Ильменский. Оттуда Щаденко повернул на восток, на большую станицу Громославскую.
Без потерь он вошел туда, арестовал сельского писаря и старосту, восстановленных мамонтовцами, председателя и секретаря сельсовета, сдавшего мамонтовцам власть, и на выгоне расстрелял их. Он объявил общее сельское собрание и шесть дней митинговал с громославскими "хохлами", убеждая их биться за революцию, а не сидеть, як таки бесчеловечные выродки, выжидая - кто одолеет.
Шесть дней морозовские эскадронные командиры - Мухоперец, Затулывитер, Непийпиво, - заломив бараньи шапки, говорили с перевернутой водовозной бочки на площади перед народом, шумевшим, как необозримый лес, - давили на то, чтобы общее собрание согласилось на общую мобилизацию с семнадцатилетнего возраста. На шестой день было вынесено решение образовать Громославский полк и включить его в Морозовскую дивизию.
С очищением левобережных хуторов и занятием Громославской давление белых на Царицын сразу ослабло, - им пришлось оставить Кривую Музгу. Но зато с каждым днем увеличивалась их активность со стороны Нижнечирской.
У Ворошилова все силы теперь были брошены на восстановление железнодорожного моста. Луганские и харьковские металлисты разбирали взорванную ферму. Шахтеры копали котлован на отмели между первым и вторым каменными быками. Под Рачковой горой рвали камень. На станции Чир и на ближайших хуторах разбирали кирпичные и бревенчатые постройки. На платформы грузили камень, кирпич, бревна, шпалы, рельсы, всякое железо, что попадалось под руку. Все это в поездах свозилось к Дону. Работы шли днем и ночью.
Все - от Ворошилова до бойцов, сдерживающих все более нетерпеливые натиски мамонтовцев, - с тревогой следили за мостовыми работами. Прошла неделя, кончалась вторая неделя, а на отмели между двумя гигантскими быками только еще валили камень. Нехватало рабочих, нехватало коней, нехватало телег…
В один из палящих безветреных дней, в обед, началась тревога. На западе, в стороне Лисинских высот, вставала огромная туча пыли. Еще не было слышно выстрелов, но оттуда мчались какие-то верхоконные. Полетела страшная весть, что фронт прорван. В сторону пыли протарахтел автомобиль Бахвалова, промчался на фиате Ворошилов с Колей Рудневым. Женщины заметались, собирая детей. Одни бежали в вагоны, другие - в степь.
Потом увидели спускающиеся с Лисинских высот необозримые обозы и стада скота. Оказалось, что шли морозовцы, - всей станицей, - выбитые оттуда казаками. Белые висели у них на хвосте. По горизонту покатился грохот пушек 5-й армии, встретивших преследователей. Обозы, люди, коровы, овцы мчались с Лисинских высот к станции Чир.
Теперь было - хоть отбавляй - и рабочих рук, и телег, и лошадей. Бахвалов повеселел. Партии рабочих потянулись к Дону. Мост начал расти на глазах. На забученный котлован укладывали клетки из бревен и шпал, скрепляя их железом, заполняя внутри камнем. Вся опасность таилась в высоте этих деревянных устоев, - при малейшем отклонении от вертикали они рухнули бы под тяжестью поездов. Но недаром говорил Ворошилов, что материал подчиняется революции, - этот мост был ее творческим строительством, это был мост в будущее. В конце третьей недели устои поднялись на всю высоту пятидесяти четырех метров.
Сильно потрепанные стрелковые части Морозовской дивизии, не послушавшие разумных доводов, - что нельзя победить, крутясь у одной своей хаты, - искупали ошибку, сменяя помотанные в ежедневных стычках части 5-й. Белые теперь, не уставая, били орудийным огнем по мостовым работам. Их батарея стояла в Рубежной балке у хутора Самодуровки - близ Пятиизбянской станицы. Снаряды ложились вблизи моста, на отмели, в озера, в заросли. Было немало убито и ранено рабочих, все же в самый мост попасть им не удавалось. Выбить эти батареи из Рубежной балки можно было только глубоким наступлением.
Из Царицына вернулись Пархоменко и Артем с сообщением, что в Царицыне - Сталин, что там идет решительная подготовка к обороне и Сталин предлагает 5-й армии, не теряя дня, заканчивать поход: переправлять все эшелоны и воинские части на левый берег.
От наступления на правом берегу приходилось отказываться, хотя это и грозило тем, что инициатива перейдет к белым. Так оно и случилось. Казаки, пришедшие в хвосте у морозовцев, подняли среди мамонтовцев сполох: "Что вы, чирские, суворовские казачки, на солнышке греетесь! То-то про вас слава идет… Испугались хохлацкого сброда… Мы этих красных били, как сусликов, от самой Морозовской, разобьем и здесь, покуда мост не навели, - тогда держи воробья…"
Семнадцатого июня в расположение Коммунистического батальона неожиданно прискакали верхами Ворошилов, Пархоменко и Коля Руднев. Ворошилов остановился на холме, откуда были видны сады Нижнечирской станицы. Он сказал подъехавшему Лукашу:
- У противника оживление?
- Да, как будто…
- Жди генерального сражения.
Вскоре показались казачьи конные цепи: шли рысью по волнистой равнине, кое-где прикрытой хуторскими садами. С холма можно было насчитать по крайней мере семь рядов всадников. Лукаш посылал ординарцев с приказом: подпускать цепи возможно ближе. Он волновался и повторял: "Подпустят, увидишь, Клим, - на четыреста шагов подпустят, ребята теперь выдержанные…"
Загремела артиллерия Кулика, застучали пулеметы, захлестали винтовочные выстрелы. Казачьи кони стали валиться… Но ни один не повернул, - все новые и новые волны всадников мчались с холмов, из-за вишневых порослей.
- Пьяные, честное слово, пьяные! - крикнул Ворошилов, не отрываясь от бинокля.
Вот уже передние перескакивают через окопы, рубя и катясь на землю вместе с конями… Несколько всадников мчатся к холму. Передний, на великолепном рыжем жеребце, тучный, в фуражке, съехавшей на ухо, в золотых полковничьих погонах, крича и давясь седыми усами, устремился на Ворошилова, крутя клинком. Лукаш выстрелил - мимо! Ворошилов толкнул гнедого навстречу и со всего конского маха, завалясь, ударил шашкой полковника. Проскочив, осадил, - полковник лежал на земле, раскинув руки.
Прорвавшихся сквозь фронт было немного. Одних сбили, другие ушли на взмыленных конях. Остатки казачьих цепей отхлынули. Этот короткий, но кровавый бой дорого обошелся казакам. В белых станицах стало хмуро. О возобновлении удара в ближайшее время не могло быть и разговора.
Глава двенадцатая
1
В салон-вагоне повсюду - на стульях, на столе, на полу - лежали куски материй, образцы железа, скобяных изделий, папки с бумагами, кучки зерна, газеты, рукописи. У опущенного окна за низеньким столиком сидела машинистка, тоненькие пальцы ее лежали на шрифте. За окном было чисто выметенное вокзальное поле, где вдали сходились полосы рельсов. Негромкий ровный голос за ее спиной, казалось, наполнял это залитое черным мазутом, исполосованное сталью пространство особенным и важным значением.
Сталин диктовал:
"На немедленную заготовку и отправку в Москву десяти миллионов пудов хлеба и тысяч десяти голов скота необходимо прислать… семьдесят пять миллионов деньгами, по возможности мелкими купюрами, и разных товаров миллионов на тридцать шесть: вилы, топоры, гвозди, болты, гайки, стекла оконные, чайная и столовая посуда, косилки и части к ним, заклепки, железо шинное круглое, лобогрейки, катки, спички, части конной упряжи, обувь, ситец, трико, коленкор, бязь, модеполам, нансук, грисбон, ластик, сатин, шевьет, марин сукно, дамское и гвардейское, разные кожи, заготовки, чай, косы, сеялки, подойники, плуги, мешки, брезенты, галоши, краски, лаки, кузнечные, столярные инструменты, напильники, карболовая кислота, скипидар, сода…"
Диктуя, он перелистывал стенограммы. За эти несколько дней в Царицыне все было поднято на ноги. Партийная конференция, съезд профессиональных союзов, конференция заводских комитетов, чрезвычайные собрания с участием массовых организаций, митинги - следовали без перерыва. Оборона Царицына, казавшаяся до этого делом одного Царицына, поднималась на высоту обороны всей Советской республики.
Через сталинский вагон - на путях юго-восточного вокзала - проходили тысячи людей, воспринимая эту основную тему. Сотни партийных и советских учреждений, тонувших в междуведомственной путанице и неразберихе, начинали нащупывать логическую связь друг с другом. Сотни партийцев, занимавших канцелярские столы, количество которых от пяти до десяти раз превосходило нужное количество столов в этих учреждениях, насквозь прокуренных махоркой, были оторваны от бумажных волокит и брошены на агитационную работу по заводам и в деревню.
Суровой ясностью звучала новая тема: оборона Царицына должна быть наступлением по всему фронту - от севера Воронежской губернии до Сальских степей. Должна быть жестоким проведением хлебной монополии. Должна за июнь месяц дать два миллиона пудов хлеба Москве и Питеру.
Возбужденные митинги прокатились по заводам и окраинам. Рабочие поняли возложенную на них ответственность за судьбу всей страны, - всюду были вынесены резолюции, поддерживающие общереспубликанскую задачу. И когда эта ответственность была вещественно выражена в немедленном прекращении свободной продажи хлеба и в переходе на хлебную карточку с полфунтом на пай, рабочие ответили: согласны…