После этой встречи в сакле Адама Айшат шла в смутном и странном настроении, не очень понятном ей самой; в девичьей душе проснулось томящее желание любить и быть любимой, а вместе и неясная радость предвкушения; словно бы Хева зажгла в ней старинный горский светильник, неяркий и беспокойно отзывающийся на всякое дуновение...
Раньше, до института, Айшат, быть может, иначе смотрела на шубурумских парней, но теперь девушке кажется, что она далека от них, как вершина Дюльти-Дага от прикаспийской равнины.
А между тем немало юношей Шубурума глядят на врача восхищенными, жадными, ревнивыми глазами. И в первую очередь ветеринар Хамзат, про которого поговаривают, что он привязал себя к Айшат, как горец привязывает бурку к седлу: не оторвать! Однако врач старается избегать Хамзата и охлаждать его пыл при встрече. "Все здешние - вроде Хажи-Бекира", - думает сейчас с отвращением Айшат и мечтает встретить совсем иного, невиданного человека. Пусть бы даже некрасивого. Сегодня Айшат поняла что-то новое в мужской красоте...
В это утро врач впервые ощутила странную тревогу, идущую по аулу, будто круги по воде, и забеспокоилась, сама не зная отчего, насторожилась.
По дороге в больницу она свернула к сакле бабушки Айбалы, которая хворает уже пять дней. Старая Айбала - жена Хужа-Али, мать жены "сельсовета Мухтара", мать матери Айшат...
К бабушке Айбале Айшат всегда была привязана больше, чем к матери. Старая Айбала угощала внучку грецкими орехами и разными сладостями да пряностями из пестренького сундука, открывавшегося с мелодичным звоном. Эта мелодия, как солнечный зайчик, и сейчас трепещет в душе девушки. А сколько разных разностей поведала ей бабушка в долгие зимние ночи, когда за окнами и за воротами выл и свистел свирепый ветер, что сорвался с вечных снегов Дюльти-Дага! Айшат особенно любила сказки про легендарных джигитов, которых приветствовали орлы в вышине и с которыми здоровались львы в пустыне... И каждый раз, заканчивая сказку, бабушка вздыхала и говорила:
- Вот появится у нас такой красавец джигит и увезет тебя, внученька, когда станешь взрослой, далеко-далеко в сказочную страну...
- А откуда он узнает обо мне? - спрашивала маленькая Айшат: она верила каждому слову бабушки.
- О внученька, ты вырастешь такой красивой, что молва о тебе пройдет по всему свету и он увидит тебя во сне...
- Во сне?! - удивлялась Айшат, прижимаясь к бабушке.
И скажет он утром родителям: "Мать моя дорогая, испеки мне румяный чурек, заполни хурджин - одну суму сладостями, а другую подарками; а ты, отец мой, оседлай мне коня вороного. Я в путь-дорогу собираюсь..."
- А зачем подарки?
- Чтоб украсить ожерельем твою белую грудь и перстнями твои белые ручки.
- А как он узнает меня?
- Да ты сама будешь ждать.
- А как я его узнаю?
- В один прекрасный день появится в Шубуруме, еще издали удивляя людей, красавец джигит на славном вороном коне с белой отметиной во лбу, а на всаднике будет зеленая черкеска с золотыми газырями, и белоснежная андийская бурка на плечах, и красный башлык, как тюльпан... Конь под ним будет плясать лезгинку: гудур-гудур-гудур-май... Ай-да гудур-гудур-май! Люди будут смотреть разинув рты: мол, кто это и откуда?! В чьем саду вырос такой герой? И зачем пожаловал он в наш старый Шубурум?
- А он им что скажет?
- Он лихо спешится перед людьми и скажет: "Я приехал за красавицей Айшат, где она?"
- А я выбегу и скажу: "Вот она я!"
- Это ты сейчас можешь сказать, а когда будешь взрослая, тебе станет стыдно, и ты закроешь шарфом лицо.
- А зачем?
- Так надо.
- А вдруг он не узнает меня?
- Узнает! Но тут произойдет беда: на глазах у джигита тебя похитит страшный каптар...
- Нет, нет, нет, я не хочу!
- Ну, а потом этот джигит освободит тебя от каптара и...
- И что?
- И будет такая свадьба, какой от сотворения мира еще не видели шубурумские высоты: станут плясать и звери, и птицы, и деревья - все живое будет радоваться... А теперь дай-ка вытру тебе нос!
И детское впечатлительное сердце сохранило сказку, она не исчезла, а проникала все глубже; и девушке хочется во все это поверить и убедить себя, что сказка сбудется; но как поверить, когда с той детской поры прошло столько лет... Да и не носят теперь горцы черкесок с газырями, разве только на сцене. И коней становится все меньше, теперь горцу подавай машину, да не грузовую, а легковую... И все-таки смутная мечта не покидает Айшат: а вдруг сбудется?! Бывают же в жизни чудеса! Почему бы не появиться такому джигиту в Шубуруме? Конечно, повзрослевшая Айшат никому об этом не рассказывала, но однажды больные кое-что полушутя у нее выпытали: уж очень им хотелось знать, почему она не выходит замуж, чего ждет? И с тех пор в ауле стали поговаривать, что Айшат ждет жениха, что в городе - там, на берегу моря, - наверняка были у нее шуры-муры, а может быть, есть даже и муж... Нет, нынешние девушки - одно недоразумение; вон, говорят, в городе теперь не отличишь парня от девушки,- ну и времена настали! Девушки, говорят, ходят теперь в штанах, а парни в платках: подумать только! Все на свете перевернулось, только восход и закат не поменялись местами! Девушки, говорят, стригутся под парней, а парни - под девушек. Что это? То ли девушки сошли с ума, то ли парни забыли о мужской чести...
Сегодня Айбала поднялась с постели и вот сейчас сидит возле сакли на припеке, окруженная детьми. Бабушка знает несметное множество небылиц и былей, историй, сказок, преданий, пословиц, присловий, причитаний, песен свадебных и погребальных, а чего и не знает, сама придумывает... И оттого всегда окружена, словно бы воробьиной стаей, детворой. А рассказывать бабушка любит, было бы кому слушать, а взрослые или ребятишки - все равно! Посмотрите, как бабушка Айбала увлечена своим рассказом: костлявые пальцы вдруг сгибаются, будто орлиные когти, глаза то прищуриваются, словно смотрят вдаль, то испуганно расширяются, то загораются огнем, и бабушка сама становится похожей на страшную Вагик из горских сказок. А дети все теснее жмутся к ней, все торопливей дышат, пугливо озираются.
Айшат остановилась поодаль, прислушалась.
- Однажды он подстерег, схватил мохнатыми лапами красавицу Зубари и убежал в горы быстрее, чем скачет конь, чем прыгает тур. Сорок лучших джигитов аула любили красавицу Зубари; храбрые, они бросились в погоню за каптаром. Но не вернулся никто в родную саклю: одних каптар сбросил в пропасть, других загрыз, прыгнув со скалы на спину, третьих убил снежной лавиной, а после съел, разгрызая человечьи косточки, как мы грызем грецкие орехи...
- А что было с красавицей Зубари? - испуганно прошелестела девочка.
- С Зубари? О, с ней-то было страшнее всего. Снежный человек сорок дней и сорок ночей играл в ледниках свадьбу и, наконец, женился на ней силой. Но в последнюю ночь Зубари кинулась в ущелье...
- И умерла?!
- Нет. Говорят, каптар не дал ей умереть и до сих пор, говорят, мучает, а умереть не дает. И стала Зубари седой как снег. И говорят, прикована она цепями на самом высоком леднике Дюльти-Дага...
Тут Айшат прервала рассказ:
- Я к тебе, бабушка. Ты не рано ли поднялась?
- Поднялась, доченька. Грею кости на солнышке. Спасибо, да пошлет тебе аллах хорошего жениха, твое лекарство лучше бальзама.
- Я рада, рада, бабушка, что тебе лучше... А что это ты рассказывала детям?
- Да вот просят рассказать про снежного человека. Про каптара!
- О каптаре?! Почему?
- Да о ком же еще? Весь Шубурум только и говорит о катаре. Будто бы даже в газетах писали. Вон как!
- Ну, я пошла, бабушка.
- Иди, иди, доченька.
И только Айшат хотела свернуть в переулок, как ее чуть не сбил с ног Хажи-Бекир, который спешил к сакле Адама.
- Куда же это наш Азраил так бежит, а? - воскликнула старуха Айбала. - Будто удирает от каптара! Чуть мою внучку не столкнул. Вот чумовой! Эй, куда ты?
- В жаханноб (в ад)! - крикнул Хажи-Бекир.
- Туда тебе и дорога, - сказала вдогонку бабушка Айбала.
Сегодня Хажи-Бекир проснулся поздно, и первой его мыслью было, что Хева, наверное, уже вернулась в саклю. Однако ничто не говорило о ее присутствии: в очаге не было ни огня, ни кастрюль. Могильщик быстро оделся и выглянул во двор: и там нету Хевы. У закрытых ворот все еще мычала корова, которая по привычке подошла к ним, услыхав, что мимо гонят стадо. Так и стоит здесь, недоенная, голодная, и мычит, жалуясь. Только теперь у Хажи-Бекира стало тревожно на душе: время приближалось к обеду, а Хевы все еще не было. В отчаянии он ударил себя кулаком по колену и поморщился от боли. К тому же могильщик почувствовал голод: со вчерашнего обеда он только пил ледяную воду. Вот когда вспомнились ему слова Адама: "Поверь мне, дорогой Хажи-Бекир, до чего же грустно одному в сакле: ни огня в очаге, ни котла на огне..."
Не вытерпела душа Хажи-Бекира: распахнул настежь, ворота ("Пусть корова идет куда хочет, хоть к шайтану!") и решительно зашагал к сакле Адама. В проулках, где шел могильщик, с воплями разлетались испуганные куры, собаки поджимали хвосты и прятались по укромным местам, словно бы понимая, что недоброе сейчас настроение у Хажи-Бекира и лучше с ним не связываться. Возмущенный, разгневанный не меньше, чем вчера, когда обварил горло, могильщик ворвался в саклю не постучав. Здесь была только Хева: сидела у очага и готовила обед. Хажи-Бекир был поражен ее спокойствием, непринужденностью: что-то остро кольнуло его в сердце.
- Ты что делаешь? - рявкнул он.
- Разве не видишь: готовлю обед, - равнодушно отозвалась Хева.
- Что ты говоришь?! Какой обед? Ты должна вернуться домой! - закричал Хажи-Бекир.
- Как же я могу вернуться, если он не сказал тех слов?
- Как не сказал?
- Очень просто, не сказал - и все.
- А где он? - Негодованию Хажи-Бекира не было предела; только теперь его осенила догадка, что дело оборачивается очень скверно. - Где он?
- Кто?
- Твой муж. Да что я: какой он тебе муж? Горбун писклявый. Где он, спрашиваю?
- Ты всегда говорил: жене незачем знать, где ее муж и что он делает. Я не слежу за мужем.
- Одумайся! Какая ты ему жена?!
- Ты же сам выдал меня за него замуж. Разве я этого хотела? Ты же уговаривал... А он не хочет теперь произносить те слова.
- Не хочет?!
Это было уж слишком.
- Да. Зачем, говорит, я стану повторять такую бессмыслицу: разве я попугай?.. А знаешь, Хажи-Бекир, он мне говорил такие добрые, такие хорошие слова: ты таких и не знаешь! Радовался, как ребенок. "Только теперь, - сказал, - я стал человеком. И не хочу расставаться с тобой, Хева!"
- Так и сказал?!
- Так и сказал...
- Чтоб его сожрал каптар! Проклятый! Мы же договорились...
- С каптаром?!
- Хуже: с твоим горбуном... Налила б ему такого горячего супа, как мне, - небось запел бы другое.
- Но я хуже сделала. Перепутала и положила в чай соли вместо сахара, - простодушно рассмеялась Хева.
- А он?
- Выпил! И глазом не моргнул. Сказал, что вкусно.
- Мер-рзавец! Ну, доберусь я до него... А ты сейчас же ступай домой.
- Как это - домой?
- Я тебе говорю: сейчас же отправляйся домой!
- Да я же не могу! Ведь он не сказал тех слов... Сам же знаешь.
Возразить было нечего: Хева не могла уйти просто потому, что ей захотелось уйти... Хажи-Бекир исколотил бы, как он думал, "эту бесчувственную скотину Хеву", но не смел и пальцем коснуться чужой жены. Шариат строг! И могильщик бесился от своего бессилия. Теперь он в бешенстве ругал даже самого себя, хотя еще недавно это показалось бы Хажи-Бекиру почти богохульством. "Вот и доверяй людям! - думал он. - Какая разница - человек, шайтан, каптар, мулла, парикмахер!"
В дикой ярости выбежал Хажи-Бекир из сакли.
Карабкаясь по узкой дорожке, сложенной из шатких каменных плит, перепрыгивая через грязные лужи и канавки, по которым течет мутный ручей, уносящий весь мусор и нечистоты аула, Хажи-Бекир, будто на крыльях, летел к сельской парикмахерской.
В полутемной комнате под сельмагом Адам в заплатанном белом халате сбривал щетину сельскому охотнику Кара-Хартуму и рассказывал какую-то забавную историю, отчего Кара-Хартум едва не валился со стула. Хохотали и те, что сидели поодаль на скамейке и ждали своей очереди: секретарь сельсовета Искендер, Одноглазый Раджаб, почтенный Али-Хужа и другие. А на площади у магазина, на току, колхозницы складывали снопы ячменя, которые на арбах привозили с поля мужчины.
- Осторожно, осторожно смейся, дорогой Кара-Хартум, - говорил Адам. - Жаль будет, если на таком гладком лице останется след моей бритвы.
- Ну, ну, а дальше? А дальше что? - лепетал, захлебываясь смехом, охотник.
- А дальше...
Но тут Адам обернулся на шум и застыл с раскрытой бритвой в руке, побледнел. И все, кто был здесь, повернулись к сельскому могильщику, который в этот миг и впрямь был похож на ужасного Азраила, ангела смерти.
- А дальше... - еще прошептал парикмахер помертвевшими губами.
Стараясь сдержать гнев и казаться спокойным, могильщик приветствовал уважаемых людей аула. И парикмахер приободрился.
- О, здравствуй, дорогой Хажи-Бекир! - воскликнул Адам. - Садись, садись... Как спал, что во сне видел? Наверное, все покойники снятся, а?
- Н-да! Особенно один.
- Кто же это, а?
- Ты, горбун, ты! - Хажи-Бекир сгреб Адама за ворот и оторвал от пола.
- Я ж, слава аллаху, не покойник... - просипел парикмахер. - Пусти!
- Но будешь! И скоро, если сейчас же не пойдешь со мной к своей жене... Тьфу! К моей жене... и не скажешь тех слов! Понял?
- Ну, нет: она моя жена!
- Врешь, моя!
- А если твоя, так для чего говорить те слова?!
Могильщик растерялся: в самом деле, зачем?
- Ну, допустим, твоя.
- Сам признал: она моя жена! А теперь опусти меня на пол, я не привык к невесомости... Вот так лучше.
- Да, да, друзья, - вмешался Кара-Хартум, - рукам воли не давайте. А языком, пожалуйста, хоть мир переворачивайте! Сначала, дорогой ты наш Хажи-Бекир, следовало бы объяснить, в чем дело. О чем спор?
- Кара-Хартум прав, - сказал Али-Хужа, - раз уж мы оказались свидетелями...
Могильщик стал рассказывать: он был убежден, что прав, и хотел заручиться поддержкой почтенных людей аула. Он рассказывал, стараясь быть спокойным и ничего не пропускать. Люди слушали, сдерживая улыбки, сочувственно качали головами, восклицали: "Вах! Вах! Кто бы подумал!" - и переглядывались с Адамом, подмигивали ему. Наконец Хажи-Бекир заключил:
- Вот и все, уважаемые. А теперь он обязан сказать Хеве эти слова.
- А что думает Адам? - спросил Али-Хужа, прикрывая ладонью улыбку.
- Как я могу их сказать? Сами посудите, добрые люди! - взмахнул руками парикмахер. - Как можно повторить слова, в которых нет никакого смысла? Я же не птица попугай, я - человек! И потом: разве я дурак, чтоб отказаться от сокровища, упавшего в мои руки?
- Гм! - важно произнес Раджаб. - Положение запутанное.
- Разве я не прав? - спросил Хажи-Бекир.
- Ты прав.
- Выходит, не прав я?! - возмутился Адам.
- Нет, и ты прав!
- Ну, люди, так не бывает: всегда кто-то виноват, кто-то прав, - возразил Кара-Хартум: мыльная пена на его подбородке уже высохла и теперь осыпалась, как иней.
- И ты прав! - сказал Али-Хужа.
И тут люди не выдержали, расхохотались. Могильщик ожидал сочувствия, поддержки, а они смеялись над его бедствиями.
- Что за смех?! - закричал он, багровея. - Чего зубы скалите?
- А разве не смешно? - перебил Али-Хужа. - Всем давно прожужжали уши - бросьте шариатский брак, расписывайтесь в сельсовете. Вот у него! - Али-Хужа показал на Искендера.
Секретарь сельсовета приосанился:
- Правильно говоришь, Али-Хужа!
- Но уж если случилось такое... - попытался возразить могильщик.
Но Али-Хужа прервал:
- Если б, дорогой Хажи-Бекир, ты с Хевой расписался в сельсовете, мог бы в свое удовольствие произносить эти слова хоть сто раз в день, и жена оставалась бы дома.
- Если бы, если бы... - возразил могильщик. - Что изменится, если я буду сожалеть? Да, я жалею, что женился по шариату... Но что меняется от моего сожаления? Хорошо, я теперь готов кусать не только пальцы - локти готов кусать! Ну и что же?.. Помогите, почтенные, заставьте Адама произнести эти слова.
- Нельзя насиловать человека! - возразил Кара-Хартум. - Насилие карается законом.
- Так я сам его заставлю! - заорал в бешенстве Хажи-Бекир.
Заслышав шум в парикмахерской, прибежали люди с колхозного тока, столпились у дверей, возле окон. Могильщик хотел схватить Адама, но горбун прятался за людей, проскальзывал между ними, и люди охотно пропускали его, смыкаясь перед Хажи-Бекиром. "Скажешь?" - орал Хажи-Бекир. "Не скажу!" - отзывался Адам то за спиной Кара-Хартума, то за спиной Али-Хужи. А люди надрывались от смеха.
- Что тут происходит? - спросила, входя, встревоженная, бледная Хева.
- Играем в кошки-мышки! - весело ответил Кара-Хартум.
- Хинкал остывает. Пора обедать! - сказала Хева.
- Сейчас, дорогая, сейчас! - отозвался Адам из-за чьей-то спины. - Видишь, что этот человек хочет сделать с твоим мужем...
- Ты ей не муж! - заревел Хажи-Бекир. - Хорошо, что пришла, Хева. Я заставлю его сказать те слова здесь, при всех. Отойдите, люди, я в гневе, я не ручаюсь за себя...
Хажи-Бекир засучил рукава, и открылись такие могучие волосатые руки, что Раджаб попятился, сказав: "Лапы, что у каптара, ух ты!"
- Дай ему, бедняге, хоть добрить меня! - взмолился Кара-Хартум.
- Пусть потом бреет хоть тысячу бород!
- Люди, он убьет его! - кричали с улицы.
- Зачем ты упрямишься, Адам? Он же и впрямь убьет, - ласково сказала Хева, и этот ласковый голос поразил Хажи-Бекира в сердце: с ним Хева так не говорила! А Хева просила (неслыханно!): - Неужели тебе не жалко жизни, Адам?
- Родная, дорогая, единственная моя, мне ничего не жаль. Я люблю тебя больше жизни.
- Тебе же я добра желаю... - мягко продолжала Хева.
- Убивайте, режьте, но не скажу! Люди добрые, разве же я могу из-за пустых слов потерять такой дар судьбы, такую жену...
В слепой ярости бросился Хажи-Бекир, схватил горбуна, взмахнул кулаком, но Адам отчаянным усилием вырвался, скользнул в толпу, а кулак могильщика обрушился на плечо Хеве, отчего Хева крикнула, как буйвол. Воцарилась страшная, напряженная тишина. Люди перестали смеяться.
- Ничего! - крикнул могильщик. - Ты, ты во всем виновата!
- Ах так! И тебя еще называют мужчиной, - возмутилась Хева. - Ну погоди, ты еще пожалеешь, что поднял на меня руку при почтенных людях. В жизни не прощу!
И грозная Хева вышла из сакли.