Толкнулся в дверь - не поддалась, и он обогнул избу, чтобы проникнуть через другой, со двора, вход.
У сарая его остановил доносившийся оттуда шум - вроде возился кто-то с чем-то тяжелым и неудобным. И он, отодвинув старую, с гнильцой доску, увидел в сумраке настывшего помещения все до подробностей.
Долговязый немец - он самый, ефрейтор, - повалил Талю, ломал ей руки, скручивал ее, растаскивал на ее груди кофту, и была у долговязого огромная напружиненная шея и на локтях шинели виднелись протертости. А у Тали голова билась о каменную по-зимнему землю. Ему показалось даже, что широко раздвинутые ужасом глаза Тали на какой-то миг остановились на нем, с упреком сказали: "Ну что ж ты, Вася!"
Тогда он кинулся в избу, поскользнулся на обледенелой ступеньке, до искрящейся боли разбил себе лицо; на кухне встретил расплывающиеся пятна тети Саниных глаз и выкрикнул в них:
- Там! М а м а Саня, там!..
Она бросилась во двор, а он - в сени, цепенея от сладкой радости, что вот сейчас, сейчас… Он сейчас схватит ржавый, для колки дров топор и этим топором ударит по огромной вздувшейся шее долговязого, ударит по его спине, по локтям, протертым, ненавистным.
Он не уловил, был ли выстрел, но, спрыгнув с неловким для его рук топором через порожек, чуть не споткнулся о тетю Саню, которая распласталась на снегу с разбитой, раскровавленной головой. И остальное ясно отпечаталось в нем. Таля в растерзанной одежде, в одном валенке, привалившись спиной к стене сарая, сжав щеки кулаками, остановившимися, страшными глазами смотрела на убитую мать. Не глаза были у нее - слепые бельма. А в сторону, пригнувшись, с автоматом в руке, облизывая пораненную ладонь, уходил долговязый.
- Ты! - прошептал Вася, сжимая топор. - Ты! - громко сказал он, бесполезно силясь замахнуться топором, и три точки пугливо поймали его - две голубые и черная. Они слились в грохот, в одну, две или три пули, невыносимо остро расщепившие его ноги.
Прежнее небо было над ним, и неизвестно было - быть ли продолжению.
…Это так и живет во мне.
Фашист, пригнувшись, с автоматом в руке, облизывая пораненную ладонь, уходит вдаль.
Он ступает сапогами по моему сердцу, и оно, вздрагивая, напрягается.
1966
"ДЕТИ, В ШКОЛУ СОБИРАЙТЕСЬ!.."
Александре Васильевне Сафоновой
I
Это лето для Вани весело и быстро катится, как тележное колесо, пущенное со взгорка вниз, на зеленый лужок, к молодым елочкам. И свой зеленый лужок у Вани есть, елочки тоже - прямо за избой, у огородных прясел; тут по утрам долго держится, холодит босые ноги роса, белый туман низким ползучим дымом накрывает траву, неохотно уходит к себе, в сырой лес. А на взгорке, где лесная дорога делает крутой подъем (с этого места и нужно сталкивать тележное колесо!), всегда сухо, солнечно, сюда слетаются птицы - купаться в желтой нагретой пыли.
После затяжной зимней скуки и не очень-то теплой весны, когда к тому ж картошка в подполе кончилась, голодно стало, вдруг наступило такое приятное время: живи - не устанешь! Зимой что? Лес тебя зимой не кормит - всё под снегом, и дорога зимой пустынная. Иногда пройдет мимо окон почтальон, кто-нибудь на санях проедет, закутанный в тулуп, и лишь однажды милиционеры с винтовками проезжали - рысцой бежали они за лошадью, грелись, и синие шинели у них были в инее, будто в серебре.
Что и сделано полезного за зиму - это научила мать Ваню буквам, стал он книжки читать, да не но складам, а как взрослые читают. Теперь сразу во второй класс можно записываться, только арифметику надо подзубрить - таблицу умножения. Приедет отец - проверит, как Ваня читает и считает, и посадит со второклассниками…
Выбегает Ваня на взгорок, вспугивает сорок и галок, кричит: "Эге-ге-ей!" Хорошо-то как! Впереди и по сторонам сосны да березы, над головой синее небо с барашками облаков; дорога, узкая и таинственная, теряется где-то там, в темной чаще, - кто придет оттуда? Часами сидит Ваня и ждет: кто?
И хоть их деревня Подсосенки стоит посреди леса - не край же земли она: тянется через нее дорога дальше - к Молчановским хуторам, к поселку Подсобное Хозяйство, к Еловке и Красным Дворикам. И если кто не к ним, в Подсосенки, значит, туда… А идут каждый день - в одиночку, группками - отпущенные из армии по случаю Победы солдаты. Редко кто из них не спросит Ваню, чей он, такой синеглазый, есть, и, узнав, что он "учителев" сын, непременно спросят и про отца: жив ли Сергей Родионович, когда обещается домой?
- Его офицером назначили, - хвалится Ваня.
- Он ученый, назначат, - соглашаясь с Ваней, сказал вчера прохожий солдат. - До войны, помню, очки носил, с докладами про религию-опиум по деревням выступал. Такого, брат, не скоро командование отпустит - жди терпеливо!
- Жду, - говорит Ваня.
"Жду-у-у!.." - кричит он сейчас небу, лесу, дороге, а вспугнутый им с клеверного цветка мохнатый шмель, сделав разворот, сердито несется на него, целится попасть в глаз и словно дразнит: "Жду-у-у - жжжу-у-у…" Та-та-та! - бьют скорострельные Ванины зенитки. Тра-та-та-тра-та-та! - стреляют по команде пулеметы, и тяжелый вражеский бомбовоз с воем несется к земле. Взрыв! Ур-ра!.. Шмель силится перевернуться со спины на брюшко, оно у него золотистое, в пыльце, - красивый шмель! Ваня дарит ему жизнь. Живи, когда кругом такое лето, живи, но помни… как это? А! Кто к нам с мечом придет, тот от меча и погибнет!
- …ань-ка-а! - зовут его.
Само собой, это Майка - ее белая голова приметна издали; бежит Майка к нему от крайних изб.
- Ванечка, - говорит Майка, остановившись перед ним, - я тебе поесть принесла. Бери!
Майка протягивает ему серую ржаную лепешку, поджаренную с краев до черноты, и Ване враз представляется, как вкусно захрустит она на зубах… Он смотрит на небо - оно высокое и тихое; смотрит на дорогу - пустынная и спокойная дорога; смотрит, прищурившись, на Майку. Та стоит перед ним, в конопушках, с розоватыми, как у кролика, глазами, исцарапанными коленками и отцовским значком "Отличный сапер" на линялом платьице…
Вздохнул Ваня, протянул руку, взял лепешку.
- Мне не оставляй, - быстро сказала Майка. - Я, можть, их целых три штуки съела. У меня, можть, с них в кишках пучит.
Лепешка вязкая, но поджаристая корочка на зубах хрустит, и пахнет лепешка сосной - все в деревне добавляют в муку истолченную сосновую кору. Ваня не жадничает - отламывает кусочек Майке; вместе едят, наблюдая за дорогой, не появится ли путник и кто это будет.
Долго они сидят на знойном припеке, но - никого…
- Научи меня букве "Ы", - просит Майка, - вчерашнюю "И" я запомнила.
- Неохота…
- Воображаешь! - Майка обижается. - Если б я знала, а ты не знал, я бы так тебя выучила, никакой школы не надо… Я о тебе думаю, пышку тебе принесла, а ты обо мне нисколечки не думаешь… - И предлагает Ване: - Потрогай, хочешь?
- Что?
Майка широко открывает щербатый рот, показывает пальцем на зуб.
Ваня трогает Майкин зуб. Тот качается. Посильнее нажал - качается…
Зубы падают у обоих.
- Ладно, - говорит Ваня, - готовь место.
Майка ладонями пришлепала и пригладила дорожную пыль, а Ваня нарисовал ей прутиком "Ы". Сколько ни думал, как ни старался - не нашел слова на эту букву. Поэтому тем же прутиком написал: БЫК.
Майка смеется: такой большой бык - и такое короткое слово. Хвост у быка и то длинней!
- А теперь изучим "Ж", - войдя в учительскую роль, строго предлагает Ваня.
На эту букву слово отыскалось сразу, да к тому ж еще с пройденной только что буквой "Ы". Ваня размашисто чертит на дороге: ЖЫВОТ.
- Нет, - просит Майка, - не про живот давай, а лучше "живёт"! Ну кто-то живет, понимаешь?
И Ваня приписывает требуемое слово - получилась фраза: ЖЫВОТ ЖИВЁТ.
Увидел упавший дубовый листок, подумал и написал: ЖОЛЫДЬ.
- Ну, - завидуя, говорит Майка, - грамотный какой ты! Отец тебе одни пятерки будет ставить! Ты нас всех обгонишь - и не сумлеваюсь я!
Майка встает, платье отряхивает.
- Заболталась я с тобой, а там поросенок скулит, у кур в корытце вода высохла. Пойду!
Важничает Майка - за хозяйку она в доме. Недели две назад мать ее, тетю Нюшу, в районную больницу увезли.
II
Совсем маленьким Ваня был, когда отца взяли на фронт; казалось ему, что помнит он отца, а прислал тот зимой фотокарточку - нет, другой на ней отец, чем до этого представлялось. На старика похож - борода, усы, очки, одет в овчинный полушубок, и всего военного-то в нем - наган на боку.
- Диверсант он, - определил Ефрем Остроумов, которому они с матерью показали фотографию. - Вроде партизана, но военнослужащий. Зайдут в тыл к врагу и с тыла действуют…
"Дивер-дивер-диверсант!" - запело в Ване красивое слово. А мать сказала:
- Намекал он, чтоб не тревожились. Вроде не война у него, писал, а работа.
- А за четыре года в отпуску ни разу не был?! - Ефрем усмехнулся, подкрутил кончики гвардейских усов. - Я с передовой и то отпущался… На спецзаданиях он, Алевтина, факт. Мы таким, как он, проходы в минных полях делали… Радоваться следует, что голову сохранил…
- Радуюсь, - сказала мать. - Израненный, поди…
- Вполне допускаю, - ответил Ефрем.
Сам Ефрем пока первый и единственный из фронтовиков, кто вернулся в Подсосенки. Есть еще дядя Володя Машин, но он не из армии пришел - из плена; больной весь.
А Ефрем появился в разгар половодья, когда к Подсосенкам ни с какой стороны не подступишься: кругом, на километры, вода и затопленный лес.
В тот день - помнит Ваня - никто поначалу не знал, что это он, Ефрем, прыгает со льдины на льдину, шестом отталкивается. Увидели такого смелого солдата в распахнутой шинели и с казенным сидором за спиной, - увидели и высыпали на улицу изо всех тринадцати Подсосенских изб женщины, старики, ребятишки. Чудо - и всё! Вначале молчали, но постепенно разволновались, закричали:
- Бери правей!
- Осторожней, дядя!..
- Куды ты, куды?
А у протоки, которую не перепрыгнешь, и вода в ней шла чистая, безо льда, - солдат присел на корточки и стал раздеваться. Он снял с себя одежду, перевязал ее ремнем, потом встал во весь рост и скомандовал, - ветер донес:
- Отвернись!
Но тут закричала Майкина мать - тетя Нюша:
- Ефремушка!
И другие нашлись бабы - узнали.
- Он, Остроум!
- Ефре-ем!..
Ефрем поплыл на спине, отгребаясь одной рукой, другую - с обмундированием и вещмешком - вытянутой вверх держал. А вылез на берег, сказал, прикрываясь, с упреком:
- Что ж, хорошие женщины, все лодки в растопку пустили?
Трое суток после этого в деревне гармонь играла - дядя Володя Машин старался, - и объявил Ефрем, чтоб похоронкам не доверяли: многие еще придут…
- У меня папанька кавалер, - чуть что задается Майка.
Кто же спорит: полный кавалер Ефрем Остроумов - ордена Славы всех трех степеней у него. И чин немалый: на погонах золотые лычки буквой "Т" расположены - старшина!
- Твой кавалер, а мой диверсант! - горячился Ваня. - Он мину под фашистский паровоз подложит - бах-бах!.. Знаешь как!..
- Ми-ину, - морщилась Майка, словно ей кислое в рот сунули, - мой папанька эти мины как семечки щелкал. Вот! Он сам рассказывал…
- А мой такую мину подложит - с бочку!
- А мой ее сковырнет!
- А мой из нагана - р-раз, р-раз!
- А мой из пушки…
- Откуда у него пушка? Врешь!
- Вот и была!
- Не было!..
Дрались даже, у Вани на носу глубокая царапина от Майкиных ногтей. Кровища хлестала - еле-еле подорожником залепил. Такая она, Майка, противная, но терпит Ваня - привык уже, да и живут через плетень - соседи.
III
Первая любопытствующая звезда с неба на землю смотрела, когда Ваня домой прибежал. И не с пустыми руками - лукошко малины лесной принес. Комары, правда, заели, живого места не оставили - на краю комариного болота малина растет.
Мать тоже с работы вернулась - из Еловки; она там счетоводом в колхозном правлении.
- Рожь налилась, в силе, - говорит она Ване, собирая на стол. - Не так чтоб густа, а колосиста. Приедет, Ивашка, твой отец прямо к готовому хлебушку…
- Долго он едет, - Ваня повторяет от матери не раз слышанное.
- Не говори, - вздыхает мать.
Они что-нибудь еще про отца сказали б и спать в потемках легли бы. - в лампе не то что керосина, духа керосинового с прошлой осени нет, - но в сенцах скрипит отворяемая дверь, кто-то идет к ним…
Это свой человек - совсем старая учительница Ксения Куприяновна Яичкина. Ваня считает, что ей сто лет или больше: мать рассказывала, что молоденькая девушка Яичкина еще при царе приехала в Подсосенки из города крестьянских детей учить да так и осталась тут навсегда. Царь-то когда был!.. А у Ксении Куприяновны все деревенские обучались грамоте - кто класс, кто два, а кто все четыре. Думали, что этой зимой помрет она, кое-кого и помоложе на погост свезли. О ней, бывало, кто-нибудь вспомнит, проберется через сугробы, печку ей истопит, водички нагреет: опять засветятся глаза у Ксении Куприяновны!
- Выпейте чаю с малиной, Ксения Куприяновна, - предлагает мать. - Мой добытчик сладкой малинки насобирал - покушайте!
Ксения Куприяновна поела-попила и маленькой ладошкой, как кошачьей лапкой, мягко утерлась.
- Вот что, Алевтина, - говорит она и ладошкой по столу пристукивает. - Мне сказали, будто председатель колхозную свиноматку на мотоциклет променял. Правду сказали?
- Правду, - мать наклоняет голову.
- А ты, счетовод, одобряешь?
- Самоуправствует…
- Свиноматка поросят принесла б, от поросят мясо, а от мотоциклета один дым. Какая польза от дыма?
- Нету пользы, - соглашается мать; говорит неохотно, отвернувшись. - Разберемся…
- Эх, Алевтина…
- Разберемся, - сердито повторяет мать. - Вам отдыхать следует, а не встревать…
- Алевтина! - Ксения Куприяновна кривым трясучим пальцем грозится; короткие седые волосы у нее из-под беретки выбились и тоже трясутся. - Ты как, непослушница, разговариваешь?!
"Вот вредная, - не нравится Ване, - на мамку кричит…" Однако мать слабо улыбается, говорит ему, Ване:
- Гнать надо такого председателя, а, сын? Поставим Ефрема Остроумова… Это будет председатель!
"Тогда Майка совсем загордится", - думает Ваня.
А в окно на небе уже золотой месяц виден; кажется Ване, что Ксения Куприяновна заснула над столом. Мать принялась постель разбирать… Однако Ксения Куприяновна вдруг окликает:
- Алевтина.
- Чего?
- Мне сегодня письмо поступило. От твоего Сергея Родионовича письмо…
Мать, взбивавшая подушку, замирает; молчит какое-то время; спрашивает - и в голосе у нее дрожь:
- Интересно - что ж он это?
- О школе тревожится. Учитель он - иль забыла? - хороший учитель…
- Нет, пастух! - отрезает мать. - Учитель должен при детях давно быть. Скоро занятия… Вон краснодвориковские учителя, которые не погибли, повертелись все!
- Школу просит подготовить.
- Бумаги ему не жалко - просить-то! Сколько можно… Володька Машин уже парты отремонтировал. Ефрем половицы заменил. А он про-осит!
- Ух, Алевтина! - снова грозится пальцем Ксения Куприяновна. - Твой муж слуга Отечества…
"И чего это мамка? - Ваня тоже недоволен. - Если отца какой-нибудь генерал не отпускает - виноват он, да?"
- У вас четыре мужа было, Ксения Куприяновна, пожили! - кричит, задыхаясь, мать, - Пожили! Вам что! А у меня он один, муж-то, и его четыре года не вижу, не слышу. С Покрова в каждом письме обещаниями кормит… Хоть бы уж не обещал!
- Дура! - тоже кричит Ксения Куприяновна, клюшкой об пол стучит. - Дура ты, дура!.. И Ваня кричит:
- Хватит вам!
Боится он, как бы от крика не рассыпалась Ксения Куприяновна - она же вроде пересушенного горохового стручка.
Но мать опомнилась; на скамью присела, подушку обнимает:
- Чего еще-то Сергей Родионович пишет?
Отдышалась Ксения Куприяновна, отсердилась, сказала:
- Чтоб без него начали уроки. Не приедет.
- Во-он как, - тянет мать, сильнее стискивая подушку. - Не приедет…
Ксения Куприяновна поклевала носом над столом и незаметно растворилась в ночной темноте.
"Во-он как…" - шептала мать, и плечи ее дрожали, и подушка на ее коленях дрожала, а месяц ярко блестел, и ухал в гуще леса филин.