IV
Утро сегодня выпало: бери больше - тащи дальше! Пока Ваня от колодца воду в кадушку и корыто носит - много воды требуется; а как с этим покончит - поедет с тачкой к Белой горе, за песком и глиной. В оба конца раз десять придется смотаться. Ноги протянешь от такой работы: жара-то какая!
Глина, песок, вода - это для Ефрема Остроумова: он придет к ним после обеда - печь перекладывать. Старая у них печка - черные кирпичи из свода падают. И хоть лето сейчас, однако будет и зима, а до нее еще осень с холодными ветрами.
Вода в ведрах - с веселой разноцветной радугой поверху; выплескивается она на Ванины ноги, свертывается в пыли серыми шариками, - эх, почему она такая тяжелая! От ведерных дужек вспухают на ладонях багровые рубцы.
Но тут проезжавший мимо дядя Володя Машин останавливает лошадь, интересуется:
- Ты чего, как муравей?
Объяснил Ваня.
Дядя Володя задумчиво поскреб широким ногтем щетину на подбородке, потом сворачивает цигарку, закуривает молча, - Ваня окончания разговора ждет.
У дяди Володи глаза перемигиваются: правый мигнул - левый ответил, затем снова правый, за ним опять левый… Это от нервов, а нервы, говорил дядя Володя, из фашистского концлагеря он привез.
- Та-ак, - с неуходящей задумчивостью произносит дядя Володя. - Чего ж, выходит, твоя мамка вовсе не пожелала, чтоб я вам, значит, помог?
У Вани облитые водой ноги чешутся - трет одну о другую.
- Нет, парень, - дядя Володя сожалеючи языком прицокивает, - не желает Алевтина Демидовна моей помощи… Так, Ваня?
Ване хочется мать выручить - объясняет:
- Это она, чтоб я у нее закалялся!
- Закалишься-запалишься еще, - говорит дядя Володя. - А ведь на работу бежала она - в аккурат я с конного двора выезжал. Чего б не сказать-то мне!
- Постеснялась она, дядь Володь.
- Стеснительная! Ладно… Кто печку класть будет - еловский печник иль Ефрем?
- Ефрем.
- Ну-ну… Ефрем так Ефрем! Садись, поехали.
И они, трясясь по кочковатому лугу, едут к Белой горе. Ликует Ваня: за один раз на телеге песку и глины привезут! Он такой, Машин дядя Володя, - безотказный, как мамка называет; он Ваню с собой берет, когда в лес за слегами едет, еще в ночное иногда берет, и там, в темном поле, они вдвоем пекут молодую картошку, слушают, как пофыркивают стреноженные кони, переговариваются птицы в траве, шумит близкий лес… Зря мамка сердится и непонятно почему сердится, - потому, наверно, что очень хворый дядя Володя, не нужно Ване возле него быть…
Живет дядя Володя одиноко, со старухой матерью; думал раньше Ваня, что дядя Володя тоже почти старик - в морщинах он весь, с облысевшей головой, сутулый, моргучий, и зубов у него мало. Но дядя Володя сказал ему как-то, что он еще молодой, с двадцатого года, ровесник его, Ваниной, матери, - вместе играли они, как вот теперь, к примеру, он с Майкой… И недавно это было, сказал, вздыхая, дядя Володя.
Ване верилось и не верилось: мамка вон какая молодая, здоровая, сильная, красивая! Спросил у нее: правда ли такое было, играл с ней дядя Володя?
- Все-то липнешь ты к кому не надо! - досадливо проворчала мать. И обругала: - Глядите на него, допросчик какой! Проверяльщик выискался!.. Чтоб не оставался больше в ночное - дома спи!
А дядя Володя, конечно, добрее к мамке, чем она к нему; он жалеет ее, спрашивает всегда про нее. Вот и сейчас, когда по лугу едут, спрашивает:
- Скучает мать по отцу-то?
- Скучает, - говорит Ваня.
- Как же она скучает?
- Обыкновенно, - говорит Ваня. - Ждет.
- Какими словами она скучает?
- Всякими, - отвечает Ваня. - Ругается даже, почему долго не приезжает…
- Но-но, мертвяк! - погоняет лошадь дядя Володя. И снова спрашивает: - А как же она ругается?
- Она понарошку… - Ваня, зная, что дядя Володя может так целый час или все два спрашивать, сам спешит вопрос задать: - Дядь Володь, а Майка говорила, кто в Москве живет, им паек конфетами дают, правда?
- А ты не верь женским словам.
- Я не верю.
- Не верь, - предостерегает дядя Володя. - Женщина завсегда от своих слов откажется…
- Сколько разов уж было!
- Было! - невесело смеется дядя Володя. - У тебя еще будет! Знаешь, парень, как бывает…
- Как?
Однако дядя Володя не стал отвечать; по новой закуривает, жмурится от желтого махорочного дыма и солнечного света, и Ваня жмурится, а телега скрипит, хомут на лошади тоже поскрипывает, и вот уже она, Белая гора, - сверкающий песчаный холм, заросший поверху легкими звонкими соснами.
Здесь, у этого самого холма, впритык к его подножию, стоит дом из красного каленого кирпича, веселый видом, со стрельчатыми зарешеченными окнами, черепичной крышей. Небольшой он, но раза в три просторнее любой подсосенской избы, и как еще сохранился со старины, не разграбили его, не выпотрошили: ручки на дверях медные, витые, печки-голландки выложены голубыми изразцовыми плитками, а кое-где на облезлых нынче стенах просматриваются остатки живописных картин: орлы на горах, рыцари с мечами, крепостные стены с башенками… Здесь, по рассказам Ваня знает, когда-то жил управляющий богатого графа Шувалова - немец по имени Карл.
Этот Карл в доме жил, а в большом кирпичном складе, тоже из красного кирпича, с коваными створками дверей и железными ставенками на окошках, хранил Карл шуваловское добро: разные причиндалы для графской охоты и графских развлечений.
Сейчас здесь колхозный склад, в него зерно ссыпают и другое что-нибудь прячут: зерна мало, а места много. При складе сторожем и заодно кладовщиком дед Гаврила; он всю свою жизнь при этом складе, мальчиком его привез на подмогу Карлу сам граф Шувалов, и оттого у деда Гаврилы прозвище - Графский…
Склад колхозный, дед Гаврила - тоже теперь в колхозе, а бывший дом немца-управляющего - это и есть подсосенская начальная школа, которая красит и возвеличивает деревеньку. Сюда кроме Вани, Майки и еще шести подсосенских девочек будут бегать на уроки ребята из Еловки и Подсобного Хозяйства, где, конечно, живет больше населения, избы не в один порядок стоят, почта, медпункт, контора лесничества есть, но зато нет такого удобного помещения для школы.
Всего с первого по четвертый класс Ксения Куприяновна насчитала двадцать восемь учеников. А в Красных Двориках есть своя школа семилетка, когда-нибудь Ваня туда будет ездить, и там уже не арифметика, а физика, и оттуда его возьмут служить в армию, а в армии он сначала немного побудет старшиной, а потом сделается офицером, и когда ляжет за пулемет - трра-та-та-та…
- Эй, стрелок, - говорит дядя Володя, - попять мерина… ближе-ближе, кидать далеко…
Дядя Володя уже стоит в песчаной яме, широкой лопатой бросает песок на телегу. Рубаха на спине у него мокрая, слепни над ним и лошадью вьются, - вздрагивает лошадь, отмахивается хвостом.
- Н-но, играй у меня! - покрикивает дядя Володя. - Стой, Гиммлер проклятый!..
Ваня бежит к школе - по школьному саду, который так и не стал настоящим садом: отец перед войной посадил молоденькие яблоньки мичуринских сортов, да вымерзли не успевшие окрепнуть деревца в одну из зим.
А в школе крылечко вымыто и выскоблено, дверь открыта, и в классе, забравшись с ногами на стул, сидит маленькая Ксения Куприяновна, обмакивает самодельную кисточку в баночку, раскрашивает большие буквы на листе фанеры. Ваня, вытягивая шею, прочитал:
ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ, СЧАСТЛИВЫЕ ДЕТИ!
Ксения Куприяновна одной рукой красила восклицательный знак, другой брала со стола сваренное вкрутую яичко, осторожно откусывала, запивала водой из кружки.
- Что тебе, Жильцов Иван? - увидев Ваню, строго спрашивает она и быстренько садится на стуле, как полагается, опустив ноги. - Приходи первого сентября, а сейчас отправляйся домой.
- Я пойду, - соглашается Ваня. - Я на парте хотел посидеть.
- Всему свое время, Жильцов. - У Ксении Куприяновны личико как запутанный клубок морщин, а из него то выглянут, то спрячутся две живые точечки. - Твои радости впереди. А пока разучи к первому сентября стихотворение. Я тебе его завтра напишу на бумажке…
- Я знаю стишок! "Не спи, вставай, кудрявая, в цехах звеня…"
- Какой ты бестолковый, Жильцов, - сердится Ксения Куприяновна. - Нельзя перебивать учительницу… И грызть ногти - стыдно! Я дам тебе, дружочек, вот такое стихотворение: "Дети, в школу собирайтесь…"
- Небось длинное?
- Короткое.
- А если длинное?
- Зачем споришь, Жильцов? - Ксения Куприяновна горестно покачала головой, и видит Ваня - две крупные слезинки, блеснув, упали на фанерный лист с раскрашенными буквами.
- Я хотел на парте посидеть, - робко повторяет он, отступая к двери.
- Сил не осталось, - вдруг жалуется Ксения Куприяновна, - и козел меня сегодня в лебеде рогами. Такой скверный козел! Еле отстал… А мне еще чернила, дружочек, разводить… Ты ступай, Жильцов, ступай!
Ваня, пятясь, вышел на улицу; в окно заглянул - Ксения Куприяновна восклицательный знак докрашивала. А дядя Володя, видно отсюда, уже телегу загрузил - отдыхает в тени под телегой, ждет его… Тогда вперед! И - будто кавалерист, с шашкой над головой, среди зноя и пыли, как с Буденным ходили, ур-ра-а-а!..
- Ну, кавалерия, - говорит дядя Володя, - не расплотится со мной твоя мамка!.. Полежим иль поехали?
- Поехали!
- И то! Мне еще за бидонами на ферму…
- Дядь Володь, а почему дети - счастливые, в школу, что ль, идут, от этого?
- У тебя самого и спрашивать надо, пошто ты счастливый…
- А ты счастливый?..
- А как же… По самые ноздри!
Дядя Володя вожжами шевелит, понукает лошадь; Ваня смотрит на его впалые, поросшие рыжим волосом щеки, потрескавшиеся губы, видит, как неподвластная сила дергает дяди Володины глаза: раз-два, раз-два - перемигиваются они. Он говорит:
- Смеешься?
- Чего-то я смеюсь, - возражает дядя Володя. - Солнышко греет, воздуху много, лошадь меня слушается, с тобой разговариваю, работа у меня не подневольная, махорка в кисете имеется, живу в своем дому, а когда ты подрастешь - пойдем с тобой в Красные Дворики невест себе выбирать…
- Мне не скоро!
- А мне не к спеху, подожду.
- С гармонью пойдешь - невесту-то выбирать… Знаю!
- С гармонью.
- В Красных Двориках и поколотить могут. Они там отчаянные!
- Испугался, - презрительно говорит дядя Володя и даже на землю сплевывает. - Тогда ты на Майке женись.
- Я не испугался, - оправдывается Ваня. - А Майка конопатая, царапается еще…
- Все равно женись, - советует дядя Володя. - А то какой-нибудь дальний приедет, женится на твоей Майке… и тю-тю, понял? Они, приезжие, быстро это обтяпывают!..
- Ну и что? - обижается Ваня. - У меня отец из приезжих - плохой он, да?
- Тпруу-у! - придерживает мерина дядя Володя.
И встречная подвода останавливается - Ефрем Остроумов на ней, Майка тут же, и коса-литовка с граблями в телеге у них, косить едут. Ефрем, в старой, расстегнутой у ворота гимнастерке без орденов, чисто выбритый, черноусый, спрашивает, улыбаясь:
- Мне, догадываюсь, Володя, стройматериал везешь?
- Мальцу подсобил, - неохотно ответил дядя Володя.
- Правильно! Заделаем им печку, пусть греются!
- Помочь? Я приду…
- Не, - небрежно отмахивается Ефрем. - Чего там двоим, где одному тесно… А кирпичики Алевтина иль вон Ванец подадут… Закурим?
- Подадут так подадут, - соглашается дядя Володя. - Насыпай своего шрапнельного, если не жалко, подымим… Печь во сколько оборотов класть будешь - в пять?
- В три, - смеется Ефрем. - Чтоб в дверь, в окошко и в трубу немножко! Айда, гнедой, поехали… Пока!
- Поехали, - тоже говорит дядя Володя.
Майка козью рожу Ване показала - он внимания не обратил. Подумал лишь: пусть кто хочет приезжает и женится на ней, а ему она надоела, и с нею жить - со зла позеленеешь… Спросил Ваня у дяди Володи, какая медаль считается главнее - "За взятие…", "За оборону…" или "За освобождение…", но дядя Володя не ответил, кнутом поддал жару мерину, обругал Гиммлером и, молча свалив у избы песок и глину, быстро уехал.
V
Побежал Ваня на свой наблюдательный пост, на взгорок: посмотрит он, какие такие люди мимо пройдут…
Один солдат прошел, на дудке ему сыграл, другой сухариком поделился; а у третьего ничего, кроме веселого характера, не было. Веселый солдат рассказал о своих военных приключениях - оказался он исключительным героем. Все семь дней недели летал над Берлином на воздушном шаре, высматривал, где же прячется Гитлер, и все же высмотрел, как в одном из богатых дворов в обеденный перерыв Гитлер бегает с медным котелком на кухню - за кашей и сладким кофием… Тут солдат с воздушного шара бросил ему на голову тяжелую бомбу, но хитрый Гитлер успел прикрыться котелком - контузию получил, а живой, к сожалению, остался. Однако контуженая голова Гитлера стала работать с перебоями, фашистские генералы перестали понимать его команды, - какая же дальше может быть война?.. За особенные заслуги солдату присвоили звание ефрейтора, выдали взамен истрепанного брезентового новый ремень из натуральной кожи и наградили сразу орденом Суворова, орденом Кутузова, кроме них - Хмельницкого, Невского и вроде б Нахимова…
- Что, маленький я - обманул, думаешь? - сказал ему Вами. - Где ж они, твои ордена?
- А вот, - ответил солдат; приподнял тощий вещмешок, поболтал им в воздухе - зазвенело в мешке. - Выдающийся звон, Ваня! Ферштеен?
И пошел солдат своей дорогой, громко напевая про Марусю. Пыль взлетала из-под его сапог, а прожженную на видных местах гимнастерку на самом деле перепоясывал новенький, тот самый, полученный в награду за Гитлера ремень…
После долго никого не было; горячий солнечный свет разливался над землей. Ваня с надеждой поглядывал, не прибежит ли Майка, но Майка не бежала, - нужно тогда идти домой.
Тут выкатилась из леса рессорная таратайка - с черной старухой на ней, с нестарой женщиной и изувеченным войной офицером в золотых погонах. У старухи был плотно сжат рот, она серым в яблоках конем правила; а нестарая женщина помогала безрукому офицеру: поддерживала его под спину, папироску у него во рту поправляла… Ваня пошел за ними, а потом рядом, но им было не до него, лишь старуха сердитым глазом покосилась.
Блестел вороньим крылом единственный начищенный офицерский сапог; женщина громко и быстро, словно боялась, что ей помешают все сказать, говорила: "…А Лелечка проснется: "Где папа, где же наш папочка?" - вот сейчас она обрадуется!.. Большая, не узнаешь ты ее, Коля, умница она, и ой как обрадуется, Коля, она…" Ваня как ни заглядывал, так все же и не рассмотрел, сколько звездочек на погонах у офицера, танкист или артиллерист он…
В деревне к подводе подбежали бабы, посмотреть, кто едет. Старуха не остановила лошади, погоняла ее, не размыкая стиснутых губ. Но Подсосенские узнали: это возвращается домой, в поселок Подсобное Хозяйство, довоенный лесничий Егорушкин Николай Никифорович… Ваня не захотел слушать всякие слова про лесничего, его жену и свекровь-лесничиху - помчался к своей избе, откуда из окон и раскрытой двери выкатывалась клубами бурая пыль. Ефрем Остроумов, значит, накосив травы, вернулся, печь уже рушит!
И не рушит, оказалось - разобрал ее. Мать, повязанная платком по самые брови, брызгает водичкой, заметает мусор; сам Ефрем, в синей майке, кирпичи к кладке готовит, сбивает и соскребывает с них наросты старого раствора. И так ловко дело делает - на ощупь, не глядя, будто для кирпичей, особые глаза у него в пальцах, а другими, настоящими глазами, он на мать смотрит, разговаривая при этом с ней; на него, Ваню, тоже посмотрел - и подмигнул: идет работенка!
- …Скажу тебе, Алевтина, - говорит он матери, - жизнь копейка, хоть и золоченая копейка! Можно впустую ее истратить, можно, наоборот, с пользой… Возьми меня теперешнего, когда я получил в армии техническую образованность, и сложить, например, печку для меня - это тьфу, необязательный придаток, как доппаек, я способен на многие государственные занятия…
- Ты и всегда, Ефрем, был бойкий, - поддерживает мать.
- Какой был - эт-та мы знаем! - Ефрем смеется громко, два крупных белых зуба по-заячьи высверкивают из-под черных усов; наливаются красным шрамы ранений на его теле.
- Чего шляндаешь, бездомник! - кричит мать на Ваню. - Чего это за мода такая - шляндать, когда делов через край!
- Пусть, - заступается Ефрем. - От свободного бега у Ваньца развитие мускулов образуется. Я вот, Алевтина, могу вспомнить про нашего полкового инструктора по физподготовке…
- Сейчас, Ефрем, сейчас, - говорит мать, а сама выталкивает Ваню наружу, за дверь. Тут она достает из-под кофты нагретые бумажные деньги, сует их Ване в ладонь, шепотом наказывает держать крепко, рот не разевать. Нужно Ване в Еловку мчаться, к тетке Кочетихе, за бутылкой для работающего Ефрема.
Однако Ваня, вернувшись в избу, малое время трется возле матери и Ефрема: любопытно, про что тот расскажет, - про военные случаи, может… Нет, на другое Ефрем повернул - про то, какая звонкая улица собиралась прежде и Подсосенках, приходили вечерами еловские девки, патефон под липой крутили, три гармошки играли, шуму и смеху много было, никто не знал, что тяжелая война их ждет, и если бы она, Алевтина, не согласилась на предложение учителя, не вышла бы замуж, то и он, Ефрем, пожалуй, не поспешил бы с женитьбой, холостым уходил бы в армию…
- Говори, да не заговаривайся, - смеется мать; видит, что Ваня еще в избе, - и подзатыльник ему; а сама все смеется, а глаза н е смеются.
- Замешивай, Алевтина, глину, - командует Ефрем.