XIV
Незавершенную выгребную яму для школьной уборной, что Машин рыл у откоса Белой горы сразу же за кирпичным "шуваловским" складом, отец обнес предупредительными вешками, но прежде и он, и дядя Володя, и матрос Константин, прибежавший сюда со своими дорожными шмотками, и стороживший склад дед Гаврила - все они с опасливым интересом рассмотрели выглядывающий из глины ржавый корпус авиационной бомбы с ребристым выступом хвостового оперения. Ваню к яме не допустили: он возле них устроился, когда мужики потихоньку, с оглядкой отступили от нежданной смертоносной находки, перекурить присели под складской стеной, в тени, желая что-то понять и примириться с тем, что диковинная напасть - она действительно тут, от нее не уйдешь, деваться некуда, надо как-то действовать… Дед Гаврила, путаясь опорками в жесткой, заматеревшей к осени лебеде, своим резвым полубегом заспешил на поиски Ефрема Остроумова. Что председатель Ефрем, власть он - это одно, само собой; главное - сапер, а сапер должен разбираться в таких делах…
И тихо здесь - опустел ток, вчера закончили на нем работу, последнее зерно, что красным обозом не вывезли на элеватор и пока остается оно в колхозе, - это зерно засыпали в склад; дед Гаврила ток метлой расчистил, остаточки замел-подобрал, и только куры ходят по черной прибитой земле, в полове копаются, ворчливо переговариваясь, недовольные малой своей добычей… Ефрем пообещал во всеуслышание, что завтра, первого сентября, будет выдача аванса - по полкило зерна на трудодень, ежели, само собой, из района запрет не пришлют. И не должны бы запретить: задание по хлебу колхоз выполнил, на семена с избытком оставлено…
Дядя Володя, топыря локти, крутя потной, перемазанной шеей, объясняет и сам себе будто не верит:
- Лопата ширк-ширк… камень, определяю! Ка-ак хря-ясну! Звенит, однако… Ну, определяю, железо. А откель? Какое может быть железо, когда единственно глина? А ведь хря-яснул - с ро́змаху!
- Как она, родимая, тебя не хряснула, - замечает Константин. - У нее силенок больше твоих.
- Бо-ольше! - с коротким возбужденным смехом соглашается дядя Володя; он уже пережил основной момент, когда, не зная, тревожил бомбу лопатой, и сейчас стронутая с привычного места душа его зябковато сдавлена, в неспокойных больных глазах у него лихорадочные отсветы недавно пережитого ужаса. - …Опосля мелькнуло: клад откапываю! Казанок с деньгами иль там золотом. А чего? Карл в революцию мог закопать? Мог!.. Ну, думаю, вот тебе, Володька, и дерьмовая яма! Золотая!.. В этот секунд уж не хрястаю, не дуроломом - осторожным манером, чтоб не повредить…
- Откопал…
Константин хмыкает; он пучком травы счищает жирную грязь с хромовых ботинок, заученным жестом утягивает форменку под брюки, крутыми плечами поводит, пробуя, ладно ли на нем обмундирование сидит, - сильный, здоровый, влитый бугристым телом во флотское сукно; и дядя Володя невольно одергивает свою затасканную рубчиковую рубаху, комкает слова, тяжелая тень застарелых невысказанных обид на свою невезучую судьбу еще больше старит его землистое лицо, - заканчивает он, лишь бы, наверно, не молчать:
- Хрен с ним, сказать, с этим кладом… У меня и сундука, к примеру нет, куды золото ссыпать… Осталось, что ль в твоей фляге, Константин?
- На.
Отец сидит, в унылой задумчивости опустив голову.
У всех одно: скорей бы Ефрем!..
Невесомая паутина летает в чистом воздухе ясного дня, солнце съезжает вниз, однако высоко оно, не припекает по-летнему, а греет спокойно; от Белой горы исходит сияние, это ее чистый песок светится, он такой блескучий, как матросская бляха с выдавленным якорем на ремне у Константина. Ваня, щурясь, думает, что хорошо бы взорвать бомбу, - вот громыхнет-то! Синий столб с красным огнем до неба взлетит… И просто все: забросать яму полешками, чурками, бурьяном, хворостом, запалить, как костер, - бомба нагреется и жахнет. И будет у Белой горы еще одна яма с маслянистой коричневой водой поверху; в этой густой воде даже лягушки жить не станут - она и по весне не зацветет.
Мужики, конечно, догадались, откуда эта неразорвавшаяся бомба в их не затронутой боями лесной местности. Выходит, в ту метельную ночь, когда подсосенские бабы, старичье и детишки были разбужены оглушительным взрывом, оконные стекла полопались в избах и у Машиных рухнула задняя стенка избы, придавив овцу, - в ту военную ночь самолет уронил здесь не одну, а две бомбы. Одна сработала - вывернула и разметала тонны мерзлого грунта, оставив на память о себе громадную воронку; а другая бомба, вот эта, - она прошла под снегом, как скатилась, по высокому пологому склону Белой горы, зарылась в песок и глину, дожидалась, ржавея, кто ее отыщет… Отец над ней обозначил место для выгребной ямы, дядя Володя колошматил ее острым заступом, беспокоил, однако она не отозвалась, промолчала, пустая, возможно, внутри или бракованная, с какой-нибудь недоделкой… Вот поймает дед Гаврила Ефрема - наведет Ефрем экспертизу!
Отец, растирая в пальцах листья чернобыла и нюхая их, говорит, что следует кого-нибудь в Еловку послать, там телефон, нужно позвонить в милицию и райвоенкомат, поставить в известность, - случай-то небывалый, чрезвычайное происшествие, без приезда специалистов не обойтись.
- Ефрем и есть специалист, - резонно замечает дядя Володя. - Пощупает ее, надо ежели, и позвонит кому следует, он в районе каждого знает, долго ль ему… А нам лучше чего - сиди, покуривай… обождем!
- Обождем! - отец в сердцах повторяет. - Жди, когда первое сентября…
- Первое… десятое… - Дядя Володя раскраснелся от фляжки Константина, его снова тянет на разговор. - Закопать обратно - всех делов-то!
- Теперь нельзя.
- А я, Сергей Родионыч, к примеру, определяю, послушай… школа… Куды она, чего с ей?! А вот аванц запросто сорвется, не получим аванц завтра - могём вовсе не получить. Приедет какой-нибудь с полномочием, с портфелью, при чине… Не выдавай! Ефрему… Как тут?
Ему не отвечают.
- А то был случай один, - нарушая молчание, опять говорит дядя Володя, - можно припомнить… Был в лагере у нас унтер-штурмфюрер Глобке, а мы, русские которые, промеж себя звали его Волдырь, потому что был он как портошная пуговица, посмотреть - плюнешь, а там представлял из себя значительность…
Однако досказать дяде Володе не довелось: увидели, что спешит через выгон Ефрем Остроумов, четко, по-строевому отмахиваясь руками, а рядом с ним, забегая чуточку вперед, дед Гаврила. На Ефреме неизменная гимнастерка и такого же защитного цвета галифе; только серая кепка на голове гражданская.
- Пгивел! - доложил, подходя, дед Гаврила.
А Ефрем, широко улыбаясь, сжал и долго тряс руку Константину; сказал:
- Ух и сыгранете вы с Володькой вечерком… на двух гармонях-то! Приветствую твою демобилизацию, Костя! Ор-рел!.. Махнем - мою полную Славу на твои красные звездочки? Три на три, баш на баш!.. - И, оборвав раскатистый смех, спросил деловито: - Какую железку-то нашли, славяне?
- Ды ж бонба, говогю…
- Авиационная, Ефрем Петрович, видно сразу…
- Пузатая, Ефрем, навроде самовара!
- Солидный кусок…
- Ладно, - буркнул Ефрем, - пускай так…
Он велел всем укрыться по другую сторону склада, даже Константину, который сказал, что, пожалуй, еще посмотрит, а то подзабыл, какая там красавица лежит, дожидается… Укрываться постеснялись, Ваню тоже не прогнали, но к яме Ефрем один пошел, вдавливая каблуки кирзовых сапог в пересохшую землю, закуривая на ходу.
На краю ямы Ефрем постоял, заглядывая туда, вниз, окурок щелчком отбросил, сел, неспешно стащил с ног сапоги, аккуратно портянки разложил, чтоб просыхали, и гимнастерку снял, - даже с расстояния были видны багровые рубцы рваных ранений на его плечах и руках, - и спустился Ефрем к бомбе.
- Дознается, у него голова! - говорит дед Гаврила и от волнения вздрагивает. - Ефгем - голова!
- Ну даешь, Гаврила Ристархыч! Едучий какой, а еще графский… - бормочет дядя Володя, зажимая пальцами нос - Отодвинулся б да помолчал…
- Дедок молодец, - смеется Константин, не отрывая напряженных глаз от ямы со скрытым теперь Ефремом. - Мы на Черном море тоже бродячие мины из крупнокалиберных расстреливали… Действуй, дедок!
- Каша с молоком, - смущенно оправдывался дед Гаврила, - она осадку, подлая, непгилично делает…
- Там человек, зубоскалы… - отец упрекает, - работает.
Л Ваня представляет, как было бы здорово на глазах у всех стремительным рывком достичь ямы, спрыгнуть на ее дно, к боевому старшине Ефрему Остроумову, и чтоб тот, удивленный, подмигнул, одобряя внезапную помощь с Ваниной стороны. Они бы вместе ощупывали, трогали шершавые бока бомбы, советовались, что предпринять, какой имеется выход в таком трудном положении… И Ефрем щелкнет пружинной крышкой заветного трофейного портсигара, предлагая ему папиросу "Бокс". Курить Ваня откажется, чего толку коптить чистую кровь в теле, но будет, конечно, приятно, если Ефрем угостит из портсигара, из которого угощает не всякого.
Тем временем, пока Ваня фантазировал, Ефрем вылез из ямы, стряхнул песок с коленей, не обуваясь пошел к ним, вытирая ладонью пот с лица, разглаживая усы, - серьезный, сосредоточенный; и было слышно, как сочно ломаются под его босыми ногами кустики молочая и лебеды.
Ждали…
Подойдя, присел Ефрем к общему кружку, и сколько-то длилось томительное молчание, и наконец сказал Ефрем:
- Фугаска ничего себе… на двести кило тянет. Однако, славяне, загвоздочка. Марку взрывателя невозможно распознать. Маркировку ржа разъела. Коррозия это по-научному называется, когда такая ржа… А так - си-ильна! Такая рванет - от амбара кирпичей не сыщешь. Да и школа вроде стеклянной расколется… Тут берегись!
Константин присвистнул; отец спросил:
- И что, Ефрем Петрович?
Ефрем смолчал.
- Звонить, выходит, требуется? - дядя Володя проговорил.
- Шанс риска налицо, - задумчиво отозвался Ефрем.
- Риск, - возбужденно сказал дядя Володя, - без риска с печки не слезешь… А все ж - звони, Ефрем!
- Звонить так звонить, чего ж, - проговорил, нахмурясь, отец и стал вслух рассчитывать, как но времени все сложится: - Из военкомата иль райкома сегодня ж позвонят в область, оттуда пришлют команду саперов… это почти двести семьдесят километров до нас. Жди завтра к вечеру… А что? Надо ждать, а когда надо - будем…
- Ладно, братва, - поднялся Константин, обирая с брюк приставший к ворсу мусор, - спасибо за компанию… я пошел. Завечереет - жду в гости. Всех!
- Погодь, Костя, - попросил Ефрем, - хоть по одной вместе выкурим давай… Успеешь. Я тебя на Орлике домчу.
- Сторожа требуется выставить к бомбе-то, - сказал дядя Володя, - загородить от козы шальной иль от какого человека…
- Я посторожу, - отец пообещал, - да и Гаврила Аристархыч…
- Ты какое же занятие для себя, Костя, предполагаешь иметь? - спросил Ефрем. - В штатском состоянии.
- Не спешу.
- А все ж? Ты грамотный, науку изучил…
- Дай в себя прийти.
- И то верно. А в заместители ко мне не согласишься? Зампреда - это, Костя, должность, между прочим… Закрутим дела!
- В заместители, - ввязался дядя Володя, - в заместители отчего ж!.. Не теряйся, Константин! У нас в колхозе на каждого работника начальник с заместителем…
- Ты! - Ефрем строго глаза сузил, лицом посуровел. - Болтай, Машин! А мог бы, между прочим, поостеречься… Нашей структурой, что ль. Машин, ты недоволен?
- Я молчу, - махнул рукой дядя Володя, наклонив голову. - Структура так структура…
- Константин учителем обязан стать, - заметил отец.
- Жирно будет, Сергей Родионыч! - отрезал Ефрем. - При нынешней катастрофе кадров жирно на начальной школе двух учителей держать.
Отец побагровел, хрустнул сцепленными пальцами рук, ответил резко:
- Полагаю, Ефрем Петрович, Константин сам в состояние решить…
Ефрем жестко засмеялся, перебил:
- Есть кому за нас решать… А кто на фронте, Сергей Родионыч, не по тылам, а на передовой был - ему и тут, между прочим, передовое место. Так скажу!
Отец отвернулся, проследил взглядом за солнечным диском, перемещающимся за облачко, на Константина посмотрел, словно стараясь найти в нем какую-то поддержку для себя, - Константин расслабленно улыбался, не принимая разговора всерьез.
Лежали, курили, отгоняли назойливых слепней.
Ваня думал, что завтра не будет настоящего первого сентября, оно из-за бомбы переносится на послезавтра, но зато объявятся у них в Подсосенках саперы, одетые в военное, с оружием, с командиром, можно будет ходить рядом с ними, и еще неизвестно, что лучше - первое сентября или приезд саперов…
XV
Время течет медленно, невозмутимая тишина стоит над затоптанным лугом, школой, близким от нее лесом, над приземистыми избами Подсосенок, над мужиками и Ваней, вольготно развалившимися с теневой стороны зернового склада, надо всем, что есть в видимой близости окружающего мира, привычно дышит, существует, греется в легком тепле наступающей осени. "Господи, пгости мя, ггешного…" - в затяжной старческой дреме шепчет дед Гаврила, и дядя Володя Машин сморился, похрапывает, стонет изредка, маясь чем-то своим; а Ефрем с Константином, переговорив о сражениях, бомбежках и собственном везучем фронтовом счастье, стали тихо припоминать, каких товарищей они потеряли, душевно хваля их и горделиво похваляясь своей недавней дружбой с ними, тогда еще живыми… Один отец, как обеспокоенный журавль, ходит возле кругами, заложив руки за спину, вскинув высоко голову, - ходит, ходит…
- Ванюш! - Константин окликает. - Давай стихи читать. Знаешь стихи?
- Художественная самодеятельность, - подмигивает Ефрем, - валяйте!
- Я мало знаю стихов, - робея перед матросом Константином, отвечает Ваня, - я всякие знал да позабывал…
- А какие не позабывал?
- "Не спи, вставай, кудрявая…"
- Стоп! Песня. Не пойдет.
- Еще одно к школе по бумажке выучил…
- Жми.
Ваня, чувствуя, как потеют у него ладони и струйка щекочущего пота бежит под рубахой по позвоночной ложбинке к попке, - быстро, захлебываясь, читает:
Дети, в школу собирайтесь,
Петушок пропел давно…
- Ай да мастак, классно! - хвалит Константин. - И как к месту стих! Спешишь разве… В следующий раз не торопись. Нож за мной, как обещано.
- Обещано, - соглашаясь и ликуя, повторяет осчастливленный Ваня.
Константин проверяет на ощупь, надежно ли бескозырка на копешке волос примостилась; на расшагавшегося отца глядит, советует:
- Брось переживать, Сергей Родионыч, будет еще у ребятишек праздник…
- Переживает он, - поддакивает Ефрем, - срок срывается. Дорого яичко к пасхальному дню.
Отец подходит к ним, рукой отмахивается: к чему, дескать, пустая болтовня; говорит Константину:
- Эко ты с нами!.. А дома-то!
- Ну! - Лицо Константина расцветает. - Как увидят - упадут.
- Товарищи, - вдруг с нажимом, решительно произносит Ефрем, - а, товарищи, а что, если попробуем!
- Что? - тихо спрашивает отец, снимает очки, трет стекла пальцами. - Что, Ефрем Петрович?
- А того, Сергей Родионыч, того самого… Я за себя - ни-ни, я готовый. А вы как? Нежно ее на носилки да осторожным манером в овраг, ну?
- А ну-ка она… - не договаривает Константин.
- Не должна. Володька ее шевелил, я ничего такого в ней не чую. Подкопать, чтоб она на вздохе, не дрогнув, сама на носилки положилась. А в овраге подвзорву ее, чем - есть…
- А если? - Константин пальцами в воздухе крутит. - На этих твоих носилках, Ефрем, нас по домам понесут если - как?
Ефрем пренебрежительно, позевывая, рассмеялся; говорит с вызовом:
- Могу, собственно, за себя отвечать, а у вас каждого свое понятие.
- И жизнь у каждого одна своя, - подняв всклокоченную голову, вставляет проснувшийся дядя Володя. - На хрена попу гармонь…
- А между прочим, я тебя не зову! Никого не зову! - не кричит - орет Ефрем. - Не зову, понял! Сопи себе!
- Не разоряйся, - отвечает ему дядя Володя, усаживаясь на корточки, заклеивая слюной "козью ножку". - Хотишь так: ты свистнул, а к тебе чтоб собачонкой…
- Кончай базар, - одергивает Константин, - тут серьезно очень - раскинуть мозгами требуется.
Отец возбужденно ладонь о ладонь трет, сутулится, жмется, Ефрема спрашивает робко и с надеждой:
- Считаешь, Ефрем Петрович, в наших силах? Это, разумеется, имеет свои существенные положительные стороны… если и наших силах…
- Шанс риска всегда в наличии, - поясняет утихнувший после крика Ефрем. - Но главное - не колыхнуть ее, терпеньем, лаской взять. Мы тоннами их подымали, Киеву очистку производили… Взрыватель не раскрытый осложняет…
Дед Гаврила тоже очнулся от полусна, ему свое хочется сказать, - бороденку подергивая, словно на крепость ее проверяя, успокаивает:
- Володька лопатой шибал - не живая.
- А ты, Гаврила Ристархыч, сам сходи поширяй, - советует дядя Володя, - поширяй ее, а мы посмотрим! Один шут, где вонять-то!
- А я схожу! - ерепенится дед. - А чего не сходить-то… Ефгем Петгович укажет - схожу, вот те кгест! А лучше - пусть лежит она, какая нам от ей польза… Было б из-за чего…
- Дело добровольное, - цедит сквозь зубы Ефрем. - Не подневольность, а общее согласие.
- Да, - отец кивает, - осознанное, так сказать, стремленье…
- Ух, жулики-прохвосты! - мрачно восклицает Константин. - Ух, подсосенские жуки-короеды! Так и не дали трех шагов до родной матери дойти… Чего тянем-то? Кота за хвост! Давай, Ефрем!
- Чего, конечно… давай! - с отчаянной дерзостью поддерживает отец. - Давай - чего!
- Погодите, скорые…
Ефрем поочередно разглядывает каждого - внимательно, как бы стремясь в чем-то убедиться, найти необходимое подтверждение мыслям своим; и - бросается Ване - один лишь матрос не отвел взгляда, с мутноватой скукой в светло-серых глазах упрямо смотрел на Ефрема, пока тот, отвернувшись, не заговорил снова:
- Прикидывайте сообразно настроению своему. Мероприятие такое, докладаю, что каждый сам выбирай… Учитель наш, понимаю, согласный почему? Ему нетерпенье завтра школу открыть! Я сам обещал дочке за руку в класс отвести… И другой завтра вроде как праздник - хлеб выдавать. Это от меня в зависимости… А вам не открывать, не выдавать, а деду вообще персональная отставка по его ветхому возрасту, по невоеннообязанности… Так что, Константин Сурепкин, кури, и ты, Володька Машин, кури, пускайте дым через обе ноздри, думайте, и никакой обиды за ваш отказ никто иметь не станет… Притом домой Константин идет…
- Давай, давай, - невнятно буркнул Константин.
Дядя Володя промолчал.
Ефрем, подождав, с нескрытой издевочкой поинтересовался:
- А что, Машин, спросить я забывал, ты на войне хоть раз выстрелил?
- Не выстрелил, - сквозь зубы ответил дядя Володя. - Нас под Харьковом с одними саперными лопатками из эшелона высадили. Так и бой приняли, врукопашную… Не стрелял я, Остроумов, чего еще?
- Снимаю вопрос, - сказал Ефрем, - я знаю, Володька, какая она, рукопашная… А все же какую повестку дня утвердим?
- Я утвердил бы, чтоб не надо, - первым отозвался дядя Володя, - чтоб без приключениев на свою…
Константин же, обрывая его, снова нервно спросил:
- Тянем чего? - Рубанул по воздуху тяжелой рукой: - Загорелось - давай! И у ребят начало школы не сорвется!
- Вот именно! - отец громко поддержал.