- Вот только в смысле разговора плохо. Не с кем говорить, не с кем спорить! Ну просто беда! В прошлом году тут профессор этот жил, муж твоей боронессы, - так я уж к нему ходил. Вот тебе и ученость! - сказал Авенир, быстро повернувшись к Валентину и прищурившись. - Бывало, что ни начнет говорить - с двух слов сбиваю к черту! Ни в чем с ним не соглашался. В особенности как о душе и о народе начнем говорить, - так с одного маху! Уж он, бывало, видит, что не может против меня, и скажет: "С вами невозможно спорить, потому что вы никакой логики не признаете". В этом, - сказал я ему, - почитаю главную свою заслугу. У кого есть огонь в душе, тому логика не нужна. Правда, Валентин?
- Правда, - сказал Валентин.
- Вот, брат, как! Так он даже боится меня с тех пор. А отчего это? - И сейчас же сам ответил: - Оттого, что у меня учебой мозги не засорены, а все беру вдохновением, с налета. Русская душа этих намордников не признает. Должна быть природа, и ничего больше. Ну, к черту, к черту! - вдруг крикнул он, спохватившись. - Время впереди есть, а сейчас купаться.
Разделся он на зеленом бережку с необычайным проворством. Прямо с берега, не разбирая, бросился головой в реку, исчез под раздавшейся и закипевшей водой и вынырнул далеко от берега и ниже по течению.
Купался он с упоением. Он все плавал, нырял и кричал с середины реки:
- Вот хорошо-то! Лучше утреннего купанья ничего нет на свете. Дно-то какое!.. Точно пол. Нигде таких мест для купанья не найдешь, а ведь сама природа. Рука человеческая нигде и не притрагивалась. Ребята было купальню сделали, - собственноручно раскидал к черту. Значит, ослы, природу не чувствуют. А лучше природы ничего нет на свете. Правда, Валентин?
- Правда, - сказал Валентин.
- Я, брат, природу на вершок не испортил, - кричал Авенир с середины реки, где он каждую минуту окунался с головой и, утираясь руками, отфыркивался.
Когда пришли домой, там уже весь стол был уставлен всевозможными закусками. Нарезанная темно-красными тоненькими ломтиками копченая ветчина с тонким слоем желтоватого сальца, заливное из курицы с морковкой, заливное из судака с лимоном, всевозможные грибки, копченые рыбки. И среди всего этого и столпившихся посредине бутылок - большая глиняная миска сметаны и растопленное масло к блинам.
- Что это у тебя, целый обед, даже не завтрак? - спросил Валентин.
- А что?
- Да рано-то очень: ведь и девяти часов еще нет.
- Ерунда! Я, братец, себя не стесняю и терпеть этого не могу, - сказал Авенир. - Ну-ка, садитесь, нечего время терять.
Начали с закусок, потом перешли на уху из налимов с печенками.
Авенир при каждом блюде только кричал:
- Где ты найдешь такое блюдо, Валентин? В Европе, небось, все ушло на то, чтобы красоту навести. На стол подадут - воробью закусить не хватит, а посуды да приборов наставят - руки протянуть нельзя. А у нас, брат, по простоте, без всяких штучек, но зато можно налегнуть как следует! А! Вот и они!.. - закричал Авенир, простирая через стол руки вперед, когда показалась несомая на тарелке под салфеткой высокая стопка блинов, от которых даже через салфетку шел пар. - Ах, жалко, Владимира нет! Он понимает толк во всем этом.
За столом говорил почти один Авенир. Да и никто не мог кроме него говорить, так как он все время звенел, как колокольчик.
- Нет, брат, что ни говори, а страны лучше нашей нигде не найти, - говорил он, держа в одной руке рюмку, а другой широко размахивая.
- Оттого что вы другой никакой не видели, - сказал хмуро Федюков, поливая блины маслом.
- И видеть не желаю. Все равно нет. У меня, брат, чутье. Изумительное, необыкновенное чутье! - сказал он, обращаясь только к Валентину. - Нигде не был, по Парижам не ездил, а чувствую ясно, что там везде чепуха. Европа-то, говорят, уж разваливается. Труп гниющий! Это они культуры да красоты наглотались, - прибавил он, протягивая к Валентину руку с направленным в него указательным пальцем, как будто Валентин в этом был виноват. - А народ возьми! Где ты другой такой народ найдешь? Нигде! Ко мне приходи кто хочешь, я всякому рад, и таким обедом угощу, что ай-ай. И от доброго сердца. Мне ничего не надо. А у них все церемонии. Вот и довертелись!
- Я только не понимаю, чем вам красота помешала? - сказал, как всегда, недовольно Федюков.
- Не могу, с души воротит. - Авенир с отвращением махнул рукой, даже не оглянувшись на Федюкова, и продолжал, обращаясь к Валентину: - И я тебе скажу: нам предстоит великая миссия. - Он торжественно поднял вверх руку с вилкой. - Это даже иностранцы признают. Мы, брат, сфинксы. Об этом даже пишут, ты почитай. И подожди - пробьет великий час, мы себя покажем, логику-то ихнюю перетряхнем. Бери, бери, пока горячие, бери, не церемонься. Ах, хороши, посмотри-ка на свет, посмотри. - Он поднял блин на вилку и показал его на свет. - Весь в дырочках. Ну, как жалко, что Владимира нет.
- Вы вот распелись и не подозреваете, что вы не что иное, как самый злостный националист, патриот и обожатель своей народности, - сказал Федюков, недоброжелательно посмотрев на Авенира из-за бутылок.
Авенир подскочил как ужаленный.
- Я националист?…
И сейчас же, повернувшись к Валентину и Митеньке, прибавил, торжественно указывая на Федюкова пальцем:
- Вот подходящий собеседник для профессора. Тоже логики нанюхался (Авенир даже поднялся и говорил стоя). Но около нас вы с логикой ошибетесь. Да, я благоговею перед русским народом, перед его душой, потому что такой души ни у кого нет! - сказал Авенир, ударив себя кулаком в грудь. - И эта душа у всех одна, даже у того серого мужика, что идет по двору. В нем мудрость без всякой вашей культуры. - И вдруг, повернувшись в сторону мужика, крикнул:
- Иван Филиппыч, стой! Пойди сюда!
Мужик подошел к окну и, сняв шапку, положил локти на подоконник, оглядывая сидевших за столом незнакомых господ, как бы соображая, не имеет ли их присутствие отношения к тому, что его позвали.
- Ну-ка, скажи, брат, что-нибудь, - обратился к нему Авенир, сделав гостям знак, чтобы они слушали.
- Да ведь что ж сказать-то… язык не мельница, без толку не вертится.
- Довольно! - крикнул Авенир. - Уже сказано! Ну, пошел, больше ничего не надо. Видал? - спросил он живо Валентина, когда мужик, нерешительно надевая одной рукой свою овчинную шапку, пошел от окна. - В его душе вечная мудрость и тишина, а в нашей вечное беспокойство, потому что мы передовые разведчики о дальней земле. Там прилизались, украсили свои очаги, - кричал он, показывая рукой по направлению к печке, - а нас ничем не успокоишь. Никогда! Потому что для нас материальные блага - чушь! Культура - чушь! Красота - чушь! Все - чушь! Слышите? Я вам с профессором говорю.
- Что вы ко мне пристали с этим профессором, - сказал, обидевшись, Федюков.
- Ага, колется! И я вам скажу: все это хорошо (он указал пальцем на блины) - блины и прочее, так сказать, святыни и заветы старины, как говорит Владимир, - но если придет момент - все полетит к черту, и блины и заветы. От самих себя отречемся, а не то что от национальности. Вот, брат, как! И вы, Федюков, совершенно правы в своем отрицании национальности и действительности, - неожиданно закончил Авенир. Он указал при этом на удивленного Федюкова пальцем уже с несколько изнеможенным и усталым видом. Но сейчас же опять вскочил, загоревшись.
- Я вам скажу великую истину: мы велики и сильны тем, что мы… - он остановился, таинственно подняв руку вверх, - мы велики и сильны тем, что мы - ждем. А там ничего не ждут.
Он опять указал пальцем к печке. Потом стукнул себя пальцем по лбу и, сказавши: "Вот что надо понимать", - встал из-за стола, наскоро утерши носовым платком губы, подошел к Валентину и, прижав его в углу, куда тот пошел за пепельницей, сказал, подняв палец:
- И раз мы убеждены в великой миссии, то она придет, потому что это предчувствие того, что уже кроется в нас. Если бы не крылось, не было бы предчувствия, а раз есть предчувствие, значит…
- Кроется… - подсказал Федюков.
- Да, я и забыл, мы, собственно, к тебе и приехали по делу, - сказал Валентин.
- Именно?… - спросил Авенир, сразу сделав серьезное, даже тревожное лицо.
- Павел Иванович Тутолмин учреждает Общество для объединения всех слоев населения и хочет привлечь к этому все живые силы.
- Он агент правительства!.. - сказал Авенир таким тоном, каким говорят: он предатель!
- Ну что ж, что агент правительства, - возразил Валентин, - все-таки там поговоришь, выскажешься. А то ведь тебе тут словом перекинуться не с кем.
Авенир задумался.
- Ну ладно, идет! Приеду. Хотят подмазаться… - прибавил он, подмигнув. - Ну да не на таких напали.
- Что же мы, в город-то сегодня, я вижу, опоздаем? - сказал Митенька, подойдя к Валентину.
- В какой город? Зачем в город? - спросил Авенир, живо повернувшись к Митеньке от Валентина.
- Да вот он все спешит, хочет жалобу на своих мужиков подавать, - ответил за Митеньку Валентин.
- Вовсе это не я хочу, а ты хочешь. Я, наоборот, совершенно против этого, принципиально против.
- Ну так чего же ты беспокоишься?
- Раз уж дело начато, тянуть его нечего, - сказал Митенька недовольно и немного сконфуженно при мысли, что Авенир может получить о нем не совсем выгодное представление.
- Ну и подавайте после, - крикнул Авенир, - этот подлый народ стоит учить - мерзавец на мерзавце, - а сейчас и слышать не хочу. Мы еще рыбу вечером все поедем ловить. А сейчас ложитесь спать.
- Пожалуй, это верно, - сказал Валентин, - подашь ли ты на мужиков сегодня или завтра или никогда - разве это имеет значение?
- Верно! - проговорил Авенир, стоявший рядом и ждавший конца переговоров, и поспешно повел гостей в приготовленную для них прохладную завешенную комнату.
XXV
Весь дом Авенира был похож на походную палатку, где как будто не жили по-настоящему, а только переживали зиму. Во всех низких комнатах с перегородками, оклеенными бумагой, на столах, на окнах, просто на полу - валялись рыболовные сети, клубки суровых ниток для вязания и починки неводов, ружейные патроны в ящике с гвоздями. На стене в маленькой проходной комнатке с полутемным окном, выходившим на завешенное крыльцо-террасу, над кроватью висели двухствольные охотничьи ружья, соединенные накрест стволами, с кожаной охотничьей сумкой под ними и с сеткой, на которой виднелись приставшие окровавленные засохшие перья.
Под низким потолком, оклеенным меловой бумагой, носились целые рои мух, для которых на деревянных подоконниках были расставлены грязные засиженные тарелки с ядовитыми серыми бумажками.
А под вечер налетали комары и с своим надоедливым писком кусали за шею и за руки. Поэтому спали почти все в сарае на сене или в лодках, когда ездили за рыбой. Обыкновенно уезжали дня на три. Для отдыха причаливали где-нибудь под лесом, разводили костер из валяющихся по берегу палок, нанесенных разливом, и варили уху в котелке, сидя вокруг костра на корточках.
У Авенира было семь сынов, и все были огромные, коренастые, при новом человеке глядевшие несколько исподлобья. И все молчаливые, в противоположность говорливости Авенира.
Оживлялись они только тогда, когда ехали по деревне и поднимали дорогой травлю собак. Причем средний из них, Данила, самый плотный, в пудовых сапогах, с толстой шеей и широкой спиной всегда возил с собой на этот случай своего белого кобеля для затравки. И когда начиналась грызня с прижатым под самую телегу Белым, Данила бросался в самую середину собак и начинал их крестить нагайкой направо и налево. Авенир даже покровительствовал этому, находя настоящее положение дел более близким к природе. Свои принципы полной свободы воспитания он проводил особенно горячо, и сыновья, как только приезжали на лето из школы домой, так уже не заглядывали ни в одну книгу до осени. Они ездили за рыбой, ходили на охоту, причем били все, что ни попадалось: уток, тетеревей; если попадался ястреб - били ястреба, мелкие птички - били и мелких птичек.
- Ну, мои молодцы повычистили все основательно, - говорил иногда Авенир. - Прежде на нашем озере утки стадами садились, а теперь и галки кругом не увидишь. Ну, да это хорошо, по крайней мере, непосредственность. Придет время, дух созреет и сам запросит для себя пищи.
У них была какая-то особенная страсть уничтожения и разрушения. Если они шли мимо чужого забора и видели отставшую доску, то у них никогда не являлось желания поправить, а наоборот, взявшись дружно в несколько рук, отрывали ее совсем. А такие предметы, как садовые зеркальные шары, что обыкновенно ставятся на дачах посредине цветников и блестят на солнце, или стекла в беседках, не выживали и одного дня, после того как попадались им на глаза. Часы в доме ни одни не шли, сколько их ни вешали. И потому жили всегда без часов.
- Ближе к природе, - говорил обыкновенно Авенир.
У всех был такой огромный запас сил и энергии, что они могли не спать несколько ночей подряд, когда ездили за рыбой, или пропадать по целым суткам в лесу без пищи. У Данилы сила действовала главным образом по линии разрушения: он мог срубить какое угодно дерево, выворотить придорожный столб с указанием дороги. И благодаря этому вокруг дома не было ни одного дерева: большие порубили, а маленькие поломали.
Но когда не было никакой экстренной работы и не попадалось под руку ничего из того, что можно было бы, приналегши всей силой, своротить и вывернуть с корнем, они ходили сонные, заплетая нога за ногу, они спали по целым дням. И ни от кого из них нельзя было добиться никакого дела. Сделать десять шагов им было уже трудно. И мать, отчаявшись добиться толку, бегала всюду сама.
В особенности Данила отличался какою-то совершенно необычайной способностью ко сну. Он мог спать во всякое время, во всяком месте, во всяком положении, хотя бы в самом неудобном. И спал всегда почему-то в сапогах и одежде. Спал так, что его не могли добудиться. Тут его можно было толкать, таскать за ноги, бить, он только мычал, но не просыпался. Приходил в сознание только тогда когда ему говорили:
- Данила, вставай обедать, Данила, вставай ужинать.
Тогда он вставал, морщась непроснувшимися глазами от света лампы, садился за стол и молча ел, но ел так, что даже Авенир иногда с тревогой говорил ему:
- Данила, ты бы поменьше ел, а то еще повредишь себе.
На что Данила обыкновенно отвечал:
- Ничего.
А то и вовсе ничего не отвечал.
- Ох, молодец ты у меня! - говорил Авенир, ударив его по огромной спине. И если был кто-нибудь посторонний, он прибавлял:
- Вот она, сила-то! А все оттого, что я природы не ломал. Природа, брат, великое дело. Хотят ее культурой обтесать да прилизать - нет, ошибаются. Именно - дальше от культуры, - в этом спасение. Меня вот никто не обтесывал и не отшлифовывал, а какие у меня умственные запросы. Жуть!.. То же и у них будет. Вот увидишь.
Но, несмотря на колоссальный запас энергии и силы, хранившейся в этих восьмерых душах, несмотря на то, что эта сила могла с корнем выворачивать дубы, если находил порыв или если бы это вдруг потребовалось, - мелкие очередные хозяйственные дела стояли по целым неделям без движения. Водосточные трубы засорились еще с весны, и вода после каждого дождя лилась ручьем в сени. Авенир, выходя и попадая сапогом в лужу, каждый раз ругался и говорил:
- До каких же это пор будет продолжаться? Что у вас, у ослов, рук, что ли, нет. Николай, влезь прочисть!
- Пусть Антон лезет, я только что с охоты пришел, - говорил Николай. И сам кричал:
- Антон, влезь, пожалуйста, на крышу, трубы прочисть.
- Скажи Даниле, - говорил Антон, - я целый день от живота катаюсь.
Данилы не могли добудиться. А там проглядывало солнце, и вода сама собой переставала течь.
- Ну, успеется еще, - говорил Авенир, - дождь не каждый день идет.
Авенир совершенно не ценил удобства и комфорт. Даже презирал их, как презирал всякие заботы об украшении жизни в порядке. Работать он мог на обеденном столе, среди неубранной посуды, обедать на письменном столе, когда опаздывал к обеду и ел один, без приборов, прямо со сковородки или из кастрюльки. И всю столовую роскошь хороших домов не мог видеть без презрения, называя это выдумками досужих господ.
- Нам нечего туда смотреть, - говорил он обыкновенно, кивая головой в угол к печке. - Мы душой сильны, а об удобствах да желудочном священнодействии пусть заботятся те, у кого в середке мало. А то все уйдет на красивые штучки, а в душе-то шиш!
Они все были как-то совершенно нечувствительны к физическим неудобствам и к некрасивой обстановке. Ели большими деревянными ложками, носили не сапоги, а какие-то обрубки, ездили на таких трясучих телегах, что даже Авенир иногда потирал под ложечкой и ругался, но не на экипаж, а всегда на дорогу, что она такая тряская. Но к рессорам не прибегал, так как говорил, что это искусственное. А искусственного он вообще ничего терпеть не мог. И в первый год, когда купил этот клочок земли с усадьбой, то посчистил все стриженые тополя, которые насажены были причудливым рисунком его предшественником.
- Вот видишь - бурьян, - говорил он кому-нибудь, - все окна закрыл и пусть его растет на здоровье, потому что это природное, а не тепличные эти холеные штучки, около которых каждую травинку убирать нужно, пропади они пропадом.
Порядка жизни у Авенира никакого не было. Вставали когда придется. Спать могли во всякое время. Даже для обеда не было определенного часа. И как только накрывали на стол, так и начинали искать и собирать друг друга. Пошлют Антона за Николаем, а тот сам пришел; приходится посылать за Антоном.
- Что у вас порядка никакого нет! - крикнет иногда Авенир. - Как обед, так вас с собаками не сыщешь. В кого вы только такие болваны растете!
Говорить Авенир мог целыми часами с первым встречным. Если говорил один на один, то разговор обычно был душевный, где-нибудь на чурбачке, на бережку с папироской… Если же собиралась компания, то он непременно спорил, не разбирая ни противников, ни единомышленников, и бил по всем.
Определенных занятий у Авенира не было. Он жил природой и духовной жизнью, как он сам говорил, и потому на все, что касалось домашнего обихода и хозяйства, не обращал никакого внимания.
И так шла жизнь в этом благословенном уголке с его жарким летним солнцем, цветущими в огороде подсолнечниками и со вспышками энергии его обитателей и периодами неподвижности и мертвого сна.
XXVI
Вечером Авенир уговорил гостей ехать на всю ночь ловить рыбу сетями.
Вечер был тихий, теплый. На лугу за рекой горел вдали огонек. Вероятно, ребятишки, приехав в ночное, спутав и пустив лошадей по росистой траве, собрались на раскинутых кафтанишках сидеть около костра.
С затихающей реки доносились голоса. От деревни по каменистой крутой тропинке вели поить лошадей, кое-где еще слышались удары валька по холстам на мокрых мостках, и круги, растягиваясь вниз по течению, шли по спокойной к вечеру глади реки к другому берегу, заросшему до самой воды кудрявым ивняком.
Сыновья Авенира принесли сети и мрачно возились у лодок, укладывая весла и снасти. Только изредка слышались их короткие переговаривающиеся голоса.
- Котелок взял? - говорил один.
- Еще бы без котелка поехал, - отзывался другой.
- Ну, проворней, проворней, - сказал Авенир, стоя на берегу в своей синей блузе и старой широкополой шляпе.