- Успеется, - отвечал недовольно Данила, с озлоблением продергивая через железное кольцо цепь, которой была привязана лодка к колу.
- Сейчас поедем голавлей ловить, - говорил Авенир, стоя над сыновьями и обращаясь к гостям. - Хитрая рыба, только ночью и возьмешь ее. А я это люблю, чтоб просто в руки не давалась. Вот на том берегу, вниз туда, лесничий живет. Хороший малый, а Европы, должно быть, нанюхался, не хуже Федюкова: пруд устроил и всякую рыбу развел, и карпов и стерлядей, - кормит ее, а потом сачком на обед вытаскивает. Мне такой рыбы даром не надо. А острогу взяли? В затоне попробуем.
- Да какая ж теперь острога - летом, - сказал недовольно Данила. Очевидно, его мрачность и недовольство относились к излишней говорливости отца.
Все сели в лодки, сдвинув их с хрящеватой отмели, и они, мягко осев, тихо поплыли, сначала боком, уносимые течением, потом выправились и на веслах пошли уже прямо по ровному глубокому месту.
- А места-то, места-то какие, - говорил Авенир, оглядываясь кругом и все вскидывая руками и опять опуская их на колени.
И правда, места были хороши: река спокойной широкой гладью светила впереди, чуть розовея от заката. По обеим сторонам реки, наклонившись ветвями в воду, рос кудрявый ивняк, от которого берега казались пышными и нарядными, а глубокие, тихие места под кустами - жуткими и таинственными. По обоим берегам тянулись бесконечные луга, где сейчас в мокрой от росы траве звонко кричали перепела и сочно крякали коростели.
- Разве что-нибудь подобное в гнилой Европе найдешь? - сказал Авенир. - Да и то сказать: если ты мне за границей предложишь рай земной, то есть лежать и ничего не делать, да чтоб какие-нибудь там апельсины сами в рот падали, - и то наплюю на все это. Потому что тут настоящее все, природное.
- Да замолчи ты! - крикнул с досадой Данила. - Заведешь вечно свою мельницу, всю рыбу распугаешь, какая с тобой ловля.
Авенир торопливо оглянулся на сына и уже шепотом договорил:
- В нас таинственная глубина и непочатость, какой нигде нет!..
Сказав это, он погрозил приятелям пальцем в знак тишины, хотя говорил только он один, и замолчал.
Данила, сидя посередине лодки, греб одной рукой с засученным рукавом, а в другой держал наготове собранную сеть и зорко смотрел вперед, точно ждал, когда лодки дойдут до какого-то определенного места, чтобы начать спускать сеть.
Лодки вошли в узкое место реки, по обоим крутым берегам которой густо росли кусты. Данила, значительно кивнув ехавшему рядом в другой лодке Антону, отпихнул его лодку и начал с деловитой торопливостью спускать сеть, погромыхивая о борт глиняными катышками-грузилами, нанизанными по всей нижней веревке сети.
Лодки расплывались все дальше друг от друга, и сзади них изогнувшаяся дугой веревка сети с нанизанными на нее деревянными катушками-поплавками делалась все длиннее и длиннее, захватывая всю середину реки.
Наконец было выброшено последнее колено сети с привязанным в виде груза камнем и гребцы стали грести медленнее и ровнее.
Все притихли и смотрели то на потемневшую даль реки, с которой уже поднимался теплый ночной туман, то на изогнутую линию белевших в сумраке поплавков.
Вдруг около самой веревки, с внутренней стороны сети, сильно плеснула какая-то большая рыба. Все, повернув головы, с затаенным дыханием смотрели в том направлении и ждали. Через минуту еще так же сильно плеснуло уже в другом месте, и даже дернулась веревка с поплавками. Очевидно, рыба, почувствовав, что она окружена сетью, беспокойно искала выхода.
- Есть, есть, и огромная! - шептал с горящими глазами Авенир. - Тащить бы скорее, чего они плывут.
Но Данила, строго оглядываясь на всплеск, продолжал спокойно и несколько угрюмо грести. Проехав некоторое расстояние близко от кустов, гребцы, переглянувшись, отбросили весла и быстро и серьезно стали вытаскивать мокрую сеть, поспешно перебирая руками. И чем ближе подтаскивали сеть, тем чаще показывался большой круг на воде от сильного подводного движения большой рыбы. А иногда даже испуганно трепыхалась, всплескивая воду, когда на нее находила веревка сети с поплавками.
Всех охватило нетерпение и страх, что рыба уйдет. Только Данила был спокоен и, не развлекаясь, делал свое дело.
- Ах, только бы не ушла, только бы дотащить, - шептал, точно в бреду и исступлении, Авенир.
- Что-то не видно… уйдет, ей-богу, уйдет! Да что вы работаете, как старые бабы, тащите же скорее!
И все были возбуждены и с волнением смотрели на суживающееся кольцо сети и на поверхность воды, так как рыба не показывалась.
- Ну вот, не видно; конечно, ушла, я знал, что уйдет, разве так тащат?! - говорил Авенир в величайшем волнении и почти в отчаянии, - Вот тебе и поймали, только издали на нее посмотрели… Ах, боже мой, до чего же велика. Ни разу еще такой не было.
Данила, работавший своими широкими плечами и руками с засученными рукавами рубашки, был внешне спокоен, но видно было, что и он взволнован, так как совсем не отвечал на лихорадочные замечания отца.
И вдруг уже у самой лодки неожиданно сильно опять бултыхнулась та же огромная рыба и даже стукнулась в лодку.
- Здесь, здесь! - закричал Авенир.
Сначала показалась белевшая в сумраке запутавшаяся в крыльях сети мелкая рыба. И уже стала показываться надувшаяся мотня с мелкими клетками сети, на которых при выходе из воды лопалась водяная пленка, как от мыльного пузыря. Лодки сошлись вплотную, стукнувшись боками и закачавшись, и, когда вытаскивали на борт мотню, погромыхивая о край лодки грузилами, в самой мотне неожиданно что-то сильно всплеснуло, забилось и затрепыхалось, поднимая сеть и разбрызгивая брызги воды. А сквозь сеть виднелось переворачивающееся и тяжело, порывисто изгибающееся огромное тело - то черное, то белое.
- Вот она, вот она! - закричал как безумный Авенир. - Тащи ее, тащи! Поднимай из воды! - И бросился через всю лодку схватывать рыбу руками, чтобы не ушла, и чуть не потопил всех.
Федюков так перепугался, что закричал.
- Сидел бы ты лучше дома, - проворчал Данила, - а то или разговорами своими всю рыбу распугаешь, или ко дну всех пустишь. - И не вынимая сети из воды, опустил в воду руки, став на край лодки коленями, и поднял опутанное мокрой сетью какое-то чудовище аршина в полтора длиною. Потом перевалил через край лодки и, бросив вместе с сетью на дно, сел на ворочавшуюся рыбу верхом, придавив ее всей тяжестью своего тела.
- Ах ты, господи, да что ж это! - кричал Авенир. - Голова-то, головища-то какая!
Все окружили добычу, рассматривая ее и удивляясь ее величине. Это была щука, фунтов в двадцать пять весом.
- Вот это тебе некормленая, - сказал Авенир, когда щуку осторожно выпутали из сети и спустили головой вниз в садок. - Бьет-то как, бьет-то! - говорил он, прислушиваясь, когда щука мощно плескалась и ударялась своим толстым телом в стенки садка.
Улов был чудесный. Уже давно наловили такое количество, которого хватило бы на неделю. Но Авенир, бывший все время как в лихорадке, просил закидывать еще.
Даже Данила и тот запротестовал.
- Да куда тебе ее столько, - сказал он с сердцем, - ведь протухнет вся, не хуже прошлого раза.
- Ты ремесленник, а не охотник! - торжественно сказал Авенир. - В тебе размаха нет. Эх, не в отца вы! - прибавил он, с горечью махнув рукой.
* * *
Часа через два хотели причалить к берегу, но Авенир закричал:
- Поедем дальше, около лесничего остановимся.
Проехали еще с четверть часа в совершенной темноте и причалили к песчаной отмели. Огня не было видно. Все вышли и стали ходить по берегу, собирая сухие палки для костра.
- Вот хорошо-то, Валентин! - кричал каждую минуту Авенир. - Человеческой души ни одной не видно.
- Пойдем лесничего с женой приведем, - сказал Валентин.
- Неудобно, пожалуй, поздно, - с некоторым колебанием возразил Авенир.
- Отчего же неудобно? Можно извиниться. У него вино, может быть, есть.
- Ну, тогда идем, - согласился Авенир. - Вы бы сняли свои манжетки-то, - прибавил он, обращаясь к Федюкову. - Вот культура человека заела.
- А они вам, я вижу, поперек горла стали, - сказал с досадой Федюков, который и без того был в дурном настроении оттого, что промочил в лодке свои желтые ботинки и ему забрызгали весь костюм.
- Ну идем, идем! - крикнул Авенир. И они с Валентином исчезли в темноте.
Минут через пять со стороны домика послышался отчаянный лай перебудораженных собак и стук в ворота, по которым Авенир и Валентин дубасили в четыре кулака. Скоро стук и собачий лай прекратились, послышались голоса шедших по двору людей с огнем, и через минуту все скрылись за воротами.
Митенька Воейков остался с Федюковым ждать. Авенировы молодцы молча мыли в реке сети. На берегу горел костер, вспыхивая и как бы раздвигая кольцо темноты ночи, и от него змейками летели вверх искры. В трех шагах за костром темнела река, за ней возвышался еще более темный берег, а вверху было темное небо, на котором мерцали редкие звезды. Ночь жила: отовсюду из росистой травы слышалась трескотня кузнечиков, а с луга доносился звонкий крик перепелов.
В воздухе было тихо, тепло и пахло речной водой.
Митеньке хотелось спать, и он в полусне слышал какие-то голоса, просыпался, думая, что идут, но это ворчал Федюков.
- …Пропали. И куда, спрашивается, нелегкая понесла. Вот вам образец среды: душите нас абсолютизмом, жандармами, а мы преспокойно будем рыбку ловить. Такова наша среда и действительность. Поэтому-то я над ней давно поставил крест, - сказал он, энергически черкнув в воздухе крестообразно пальцем, - весь ушел в принципы; здесь, по крайней мере, я могу оперировать в мировом масштабе и не соприкасаться с такой публикой. И с высоты этого сознания я не только не печалюсь, что вокруг меня все ни к черту не годится, а торжественно при вас, сидя вот на этом пне, заявляю, что, если будет хуже и хуже, я буду только радоваться и потирать руки.
Около домика послышались голоса.
- Ведем! - закричал с торжеством Авенир еще издали.
Когда они вошли в круг света весело трещавшего костра, то лесничий оказался несколько полным, еще молодым, добродушным малым в русской вышитой рубашке с махровым поясом и в тужурке с зелеными кантами. Он смотрел заспанными глазами на костер, на людей, ничего не понимал и только улыбался.
- Я уже седьмой сон видел, - сказал он, - обошел весь лес пешком, думал, до обеда завтра просплю, а вы разбудили.
Жена его, молодая женщина с густыми темными волосами, стояла в накинутой вязаной кофточке у костра и, придерживая ее руками на высокой груди у подбородка, как бы согреваясь от ночной сырости, смотрела непроснувшимися еще глазами на огонь и тоже улыбалась. Но, когда она медленно поднимала свои длинные ресницы, как бы украдкой взглядывая на незнакомых мужчин, в глазах ее мелькало любопытство женщины, давно не бывшей в обществе мужчин.
- Вот люди! - сказал торжественно Авенир, отступая на шаг и указывая пальцем на лесничего с женой. - А приди ты ночью не к русскому, а к какому-нибудь немцу, да потревожь его покой… Нет, мы единственный народ.
Минут через десять начистили рыбы, достали из лодки черных щелкавших хвостами раков и стали варить из налимов уху, которая все набегала пеной к одному краю и ее снимали щепочкой.
У лесничего действительно оказалось вино. А жена его принесла в карманах своей вязаной кофты рюмки. Повернувшись боком к ближе стоявшему Митеньке Воейкову, она попросила его вынуть их, так как ее руки были под накинутой на плечи кофтой. И когда Митенька доставал рюмки и запутался в кармане, молодая женщина, взглянув на него сбоку, улыбнулась, как будто это неожиданное близкое соприкосновение сделало их знакомыми.
- Хорошо! - сказал Валентин. - Заехали неизвестно куда, сидим на берегу реки около привязанных лодок и варим уху. Может быть, здесь, на этом самом месте, тысячу лет назад сидели люди в звериных шкурах и тоже варили уху. А около них лежали женщины - свободные, общие для всех. И над ними были те же звезды, что светят над нами и теперь… Человек научился с того времени, в сущности, очень немногому, а потерял очень многое: настоящую свободу, которой боится пользоваться теперь.
Ночь была все так же тиха. За рекой попрежнему кричали перепела, и над костром, налетая на светлый круг, вились ночные бабочки.
Долго ели уху и рыбу с крупной солью, пили водку и портвейн с печеными раками, лежа на захваченном от лесничего ковре. Потом все пили на брудершафт с женой лесничего.
Когда очередь поцелуя дошла до Митеньки, молодая женщина, молча встретившись с ним глазами, черными и блестевшими от костра, едва заметно улыбнулась; потом медленно поцеловала его, но сейчас же, вздрогнув, остранилась, упершись в грудь ему рукой.
А потом, когда бутылки были уже наполовину опорожнены, все сидели, лежали в куче на ковре и говорили кто что… Митенька Воейков, чувствуя, как приятно земля уплывает куда-то из-под него, нечаянно встретился своей рукой с рукой молодой женщины, и, так как она не отняла своей руки, он, незаметно для других, тихонько сжал ее пальцы. Она, не оборачиваясь к нему, смеясь и отвечая на нетвердые вопросы мужчин, все больше и больше отдавала Митеньке свою горячую руку.
А кругом была ночь, тишина и захмелевшие люди, которым было все равно, и всем было все равно оттого, что было очень хорошо.
- Эх, хорошие вы все, славные люди! - говорил Авенир. - И тебя, Валентин, люблю, и тебя, лесничий, люблю. Одно только плохо, что спорить вы не умеете. Когда я еще в гимназии учился, я тогда уж Канта вдребезги разбивал, а ведь ученый, говорят, был…
- Пей, - сказал Валентин, который чем больше пил, тем становился краснее и как-то деловитее. Он, наморщив лоб, чокнулся с Авениром и сказал:
- Когда пьешь под небом, то забываешь краткость отпущенного нам срока. Человек, перешагнувший… за некоторые пределы, несет наказание за это тем, что уже никогда не забывает о сроке. Ибо не годится человеку знать много, так как он рискует потерять вкус ко всему. И давайте… пить, это восстанавливает равновесие.
- Верно! - крикнул Авенир. - Восстанавливает и возвышает, в особенности у нас, у русских. Это тебе не какая-нибудь немчура, которая пьет для свинства. Вот мы сейчас пьяны, а строй мыслей-то какой, замечаешь? Видишь, о чем говорим?! Так-то, брат…
- Потому и говоришь, что пьян, - коротко сказал Валентин.
- Вот! - сказал Авенир. - Именно. А Федюков мрачно прибавил: - Потому что тут душа освобождается от гнета, насилия и примиряется со всем.
- Верно! - крикнул опять Авенир, повернувшись к Федюкову. - Примиряется со всем…
Все размякли, всем хотелось говорить какие-то хорошие слова, что-то делать, доказывать, и все пили рюмку за рюмкой.
Митенька Воейков перестал пить, потому что он чувствовал, что теплое плечо жены лесничего как бы случайно изредка на некоторое время прикасалось к его плечу и на несколько секунд оставалось в таком положении. Потом, вздрогнув, опять отодвигалось, причем молодая женщина сидела к нему спиной. А потом они и совсем очутились как-то тесно один от другого.
- Ты почему не пьешь? - спросил Авенир у Митеньки, тоже неизвестно когда перешедший с ним на "ты".
Митенька, испуганно вздрогнув, отодвинулся от жены лесничего.
- Я и так пьян…
- Он аскет, - сказал Валентин. - Не пьет вина, не знает женщин.
- Все это, слава богу, уже в прошлом, - сказал Митенька и, не оглядываясь, почувствовал, как молодая женщина сначала повернула к нему голову, как при неожиданной для нее новости, которой она не подозревала в этом молодом человеке, а потом опять, как бы с шутливым вызовом перед кем-то подтверждая на деле его слова о перемене жизни, уже смелее прижалось теплое плечо и мелькнула улыбка и черный глаз.
- Значит, новая жизнь? - сказал быстро Авенир, схватив и держа рюмку наготове.
- Совершенно новая! - ответил Митенька, чувствуя на себе взгляд молодой женщины.
- Когда? С какого времени?
- После бала у Левашовых.
- Вот! - крикнул, вскочив, как ужаленный, Авенир. - В один момент отречься от старого, проклясть его и переродиться в нового человека, разве кто-нибудь, кроме нас, способен на это? - И сам же ответил: - Никто не способен. У кого есть такая способность бунта против себя, своего прошлого и всего на свете? - И опять сам ответил: - Ни у кого.
И повод к тостам явился сам собой.
Пили за перерождение Дмитрия Ильича и за его новую жизнь. Пили за благополучное переселение редкого человека и друга, Валентина Елагина, собиравшегося через неделю на священные воды озера Тургояка. Пили за чудную русскую женщину - героиню, воплощение простоты и женственности, причем все целовались с женой лесничего.
- Ты не ревнуешь? - спросил Валентин, с простотой человека, имеющего власть, обняв одной рукой за плечи молодую женщину и обращаясь к мужу.
- Все равно… - сказал тот, слабо махнув рукой.