- Ты, сам не подозревая, сказал великую истину, - заметил Валентин и, поцеловав молодую женщину не в губы, а в голову, снял руку с ее плеча. Она продолжительно посмотрела на него, отошла от костра в степь и остановилась там на несколько минут, как бы с тем, чтобы отдохнуть от общества.
Митенька подошел к ней. Они стояли совсем одни под небом и звездами. В нескольких шагах у костра лежали какие-то люди, до которых им, в этом состоянии блаженного опьянения, не было дела, и тем ни до чего не было дела. А за костром, в неясном теплом ночном тумане, стелились бесконечные луга.
- Этой ночи я никогда не забуду, - сказал Митенька тихо.
- Кто этот мужчина? - спросила молодая женщина, не ответив на его слова и указав взглядом на Валентина.
- Это - самый лучший человек на земле, - сказал Митенька горячо.
Молодая женщина повернулась к нему и, приблизив свое лицо к его лицу, в продолжение нескольких секунд как бы всматривалась в его глаза своими черными, еще более теперь блестевшими глазами. Потом, тихо сжав его руку и ничего не сказав, быстро повернулась от него и пошла к костру.
- Когда смотришь на звезды, - сказал Валентин, - то живешь вечность. Вот она, вечность! - прибавил он, широко поведя рукой, как бы захватывая этим движением небо, и луга, и реку, и сидящих у костра людей, причем зацепил Авенира по голове и свалил с него шляпу.
- Эх, матушка ты моя, необъятная! - крикнул на весь луг Авенир и тоже широко и свободно размахнул рукой.
XXVII
Весна в деревне была в полном расцвете.
Холодные ветреные дни, которые бывают в начале мая, когда развертывается дуб, прошли, и наступила настоящая майская погода.
Все было покрыто пышной, распустившейся зеленью. Это - не летняя, уже грубая и жесткая листва, принявшая прочно зеленый цвет. Это - робкая, мягкая, кудрявая зелень, когда листья еще нежны, слабы, и, если после дождя растереть между пальцами клейкий березовый листок, он полон аромата березы.
Рожь на полях поднялась ровной густой щеткой и пошла в трубку. И в мягкие майские зори, когда в лощинах начинало темнеть, в ней звонко били перепела.
Вода в лесных речках, настоявшаяся от корней и прелых прошлогодних листьев, стала темно-желтая, как крепкий чай. Луговые озера все густо заросли хрупким коленчатым хвощом, в котором прятались дикие утки, севшие на яйца.
На лугах засела еще низкая, но густая трава, и уже стояли воткнутые заостренные концами дужки из ивовых прутьев, указывавшие на то, что луга заказаны и лошадей на них до покоса пускать нельзя.
В садах густо, зелено засела трава, и мальчишки уже бродили по ней, собирая в подолы сергибус, молочник и вышедший в былку сочно-кислый щавель. С деревьев летел белый пух и оседал пеленой на зеленую траву с желтыми цветами одуванчика, лез в глаза и в рот и перегонялся ветерком по дорогам, сваливаясь в мягкие комочки, которые можно было сжать в плотную вату, выбрав оттуда черные семечки.
Пчелы густо шли в поле за взяткой и, залезая в теплые от солнца чашечки цветов, нацепляли на ножки желтую лохматую пыльцу, а потом летели к селу, потонувшему в садах, на пчельник, присаживаясь иногда на полдороге отдохнуть на листке, и, тяжело дыша всем брюшком, оправляли крылышки.
Цвела сирень, и перед закатом солнца в тихом майском воздухе, над деревенской церковью и широким выгоном, низко над самой травой летали белогрудые ласточки.
Откуда-то доносились грустные, однообразные звуки тростниковой жалейки. Приехавшие с поля мужички, отпрягши и пустив лошадей на отсыревшую к вечеру траву, собираются до ужина у раскрытых ворот сарая покурить и поболтать в сумерках.
Пришедшие из стада коровы жадно и торопливо объедают сочную траву у плетня и завалинок. В теплом воздухе пахнет поднятой с дороги пылью, от прогнанного по ней стада, и парным молоком.
Мужички долго сидят на завалинках после тяжелой дневной работы, и вспыхивает в сумерках огонь раскуриваемой трубки, пока какая-нибудь молодка, выглянув из сенец, не позовет ужинать.
Люблю эти тихие сумерки затихающей мирной деревенской жизни, спокойную к вечеру гладь реки, и вечерние смягченные звуки, и первые редкие звезды в весенних небесах.
В годы юности, бывало, напряженно живешь этой сумеречной тишиной природы, вдыхаешь всей грудью аромат расцветшей сирени, свежесть политой земли в цветнике и напряженно прислушиваешься ко всем затихающим звукам, как будто боясь пропустить не прочувствованной каждую минуту своей жизни…
XXVIII
У мужиков наступил промежуток бездеятельности. Они кончили посев, посадили картошку и стали ждать сенокоса, хотя до него оставалось еще полтора месяца. Можно было возить навоз или садить овощи, потом набралось много общественных дел, вроде починки мостика, колодца, пожарной бочки, о которых говорилось каждое воскресенье. Но у всех как-то опустились руки от полной неопределенности положения.
Когда Митрофан сказал мужикам, что помещик простил их и не поедет в город подавать на них жалобу, они выслушали молча и разошлись. Всех сбило с толку хорошее отношение, и назревшее было возбуждение разрядилось. И хотя Захар кричал, по своему обыкновению не доверявший никаким бескорыстным порывам, что "он" испугался и что тут-то и надо напирать, но все молчали и никто его не поддержал, так как казалось стыдно и грешно, в ответ на хороший поступок человека, наседать на него.
- Такого человека грех и обидеть, - говорил Федор. И все молча соглашались и чувствовали, что он прав.
Но теперь было совершенно неизвестно, что делать, за что приняться. Взяться за дело по-старому, оставив все надежды на воейковскую землю, и крутиться на своих постылых клочках с промоинами и кочками - ни у кого не поднимались руки.
- Переждать, тогда видно будет, - сказал Захар Алексеич, мужичок из беднейших, сидя на завалинке в своей зимней рваной шапке и зипуне с прорванным плечом.
И все как-то невольно согласились с этим, как с делом наиболее подходящим. Только кузнец, не удержавшись, сказал:
- Вот жизнь-то окаянная! Целый век свой только и делаем, что ждем.
Кругом шла работа. У Житниковых садили овощи, прививки, возили навоз. А мужики только смотрели и говорили с недоброжелательством:
- Этот всегда успеет. На том стоит.
Сами они овощей вообще не садили; и не потому, чтобы не было семян, - на базаре их на две копейки можно было купить на целый огород. И не потому, чтобы земли для овощей не было, - на задворках или около гумна всегда были пустые места, заросшие крапивой и репейником, от которого все телята и собаки вечно ходили с завалявшимися в хвосты репьями.
Не садили овощей мужики потому, что они у них не выходили. А кроме того, это и не было заведено. И каждому казалось как-то неловко высовываться вперед и делать то, чего до этого времени никто не делал.
Да и притом, если один посадил бы, все равно стащат те, кто не садил себе, так как, при виде готовых огурцов в огороде, у каждого идущего с жаркого покоса невольно мелькнет недоброжелательная мысль о том, что, вишь, развел сколько, а тут рта промочить нечем.
А у ребятишек такой мысли могло и не мелькать; они просто тащили все, что ни попадалось под руку, - какие-то коренья, траву. И, как только начиналась весна, они уже бродили по чужим садам, задрав подолы и собирая туда щавель и молочник.
Если у кого-нибудь в поле была посеяна полоска гороха, то вся дорога от него покрывалась клоками ощипанной ботвы, когда едва только начинали завязываться стручки. Его рвали не только ребята, но и проходившие мимо бабы, мужики, рассуждая, - вполне справедливо, - что от одной сорванной горсти хозяин не обеднеет.
А хозяин, придя с косой, находил там уже не гороховое поле, а голую ощипанную полоску земли. И, сказавши: "Ах, черти! они уж тут обладили", - вскидывал косу на плечи и шел обратно домой. - "Только бы попался кто, я б ему все кишки, сукину сыну, выпустил", - говорил он, отойдя уже на значительное расстояние.
Садов ни у кого не было. А если кто-нибудь и сажал в огороде яблони, то они стояли тощие, с обломанными ветками и с яблоками величиной в лесной орех.
- Места, места не такие, - говорил, по своему обыкновению, Степан.
- Конешно, разве на такой земле яблоко пойдет? Вот ежели бы на воейковском бугре сад развесть, на всю деревню яблок хватило бы, - добавлял Иван Никитич.
- Они знали, какую землю взять, - замечал кто-нибудь.
- А то как же, своя рука - владыка.
Деревьев весной тоже не садили. Везде чернели рвы, буераки; гумна стояли открытые, без деревьев. И когда начинался пожар, то огненные шапки, не задерживаемые ничем, садились на любую крышу.
Если же и садили деревья, то только ракиту, потому что ни ходить за ней, ни поливать ее не нужно, а ткнул ее в землю, она и растет, лишь бы не кверху ногами попала.
Иногда говорили и о том, что, так как лесу не осталось, а пустых мест да оврагов много, то засадить бы их.
- Вот тебе и лес будет, - говорили все, сейчас же единодушно соглашаясь. И уже начинали прикидывать, какие овраги в первую голову пустить.
- Дождешься этого лесу, - замечал молчавший вначале Андрей Горюн, - на том свете уж все будем, да половина его посохнет.
- Да, это лет тридцать ждать, не меньше, - сейчас же соглашался кто-нибудь.
- Мы посадим, а общество попользуется и спасибо потом скажет, - кротко говорил Степан, моргая больными глазами.
- Мы спину будем гнуть, а общество за нас попользуется? - загудев, возражали уже все.
И становилось очевидно, что это дело неподходящее.
- Тогда готовый купить, в две недели бы разбогатеть можно, - замечал Николай-сапожник, постоянно томившийся жаждой разбогатеть в две недели. Но на готовый - денег не было.
Прежде обыкновенно в это время возили навоз в поле.
С самого раннего утра, едва только солнце начнет пробиваться сквозь помещичий березняк за оградой и рабочий из усадьбы едет с бочкой за водой, ведя за собой в поводу лошадь, как на дворах уже начинают скрипеть ворота. Запрягают в навозные телеги лошадей и с вилами идут на двор по сочному навозу, с продавливающейся сквозь пальцы коричневой жижей. А потом, воткнув в наложенный воз вилы и постелив на уголок грядки клочок чистой соломы, едут в поле, вниз по деревне, сидя боком и подставляя спину теплым лучам взошедшего солнца.
Раннее утро, свежий воздух, роса, а кругом - разделенное на узкие полосы поле, все уже озаренное ранним солнцем. Въехав на свою полосу и бросив вожжи на спину лошади, начинают, стоя на возу, скапывать сочный навоз на давно ждущую землю. А потом, на опорожнившейся телеге, стоя, с грохотом отставших досок, скачут к деревне, поднимая за собой столб пыли и размахивая концами вожжей.
Но в нынешнем году навоза никто не возил: сначала думали, что воейковский бугор перейдет к ним, а потом ждали передела, - когда определится, где чья земля, чтобы на соседа не работать.
И ничего не предпринимали. Днем все копались в сарае, на дворе или выходили на задворки, чтобы постоять там, потрогать какую-нибудь старую телегу, которая валяется уже третий год, посмотреть на небо и, почесавши спину, снова вернуться в сарай.
А Захар Алексеич целые дни проводил у себя на завалинке. Крыша у его избы давно вся прохудилась. И каждый раз после дождя он, выходя из избы, прежде всего попадал в сенцах ногой в лужу, потом долго осматривал промоченный лапоть, поставив его на порог.
- Где промочился, ай на речку ходил? - спрашивал кто-нибудь, проходя мимо.
- Нет, дома, - отвечал Захар Алексеич, кивнув головой назад в направлении сенец и не взглянув на спрашивавшего. Или кто-нибудь, проходя мимо и видя его сидящим на завалинке под худой крышей, говорил, остановившись:
- Что ж крышу не чинишь, Захар Алексеич?
Захар Алексеич сначала медленно поднимал голову на того, кто это говорил, потом уже отвечал:
- Сына дожидаюсь, придет из солдат, починит.
- А, это другое дело. - И уходил.
А Захар Алексеич, посмотрев ему вслед, вставал, отходил на дорогу и долго рассматривал свою крышу, прикрыв глаза рукой против солнца.
И так как Захар Алексеич всегда сидел на завалинке, то около него чаще всего собирался народ. Кто-нибудь выйдет из сенец на порог, почесывая поясницу, оглянется в одну сторону, потом в другую, не зная, что делать, - ужинать еще рано, делать все равно нечего. Возьмет и подсядет к Захару Алексеичу. Там, глядишь, еще кто-нибудь приплетется в старых валенках и накинутой на плечи шубенке, поеживаясь, точно от холода.
А другие, когда увидят, что около Захара Алексеича зачем-то народ собрался, - идут уже толпой.
И несмотря на то, что сам Захар Алексеич обыкновенно всегда сидит, молча опустив голову над коленями и зажав бороду в кулак, ничего не говорит, а все точно о чем-то думает, - около его избы вечно целый базар.
XXIX
Как-то вечером мужички собрались около избы Захара Алексеича потолковать, чтобы как-нибудь выйти из неопределенного положения, бесконечного ожидания чего-то.
Пока не подошли все, общего разговора не зачинали и, по обыкновению, молча вертели папироски и молча закуривали друг у друга.
- Ведь вот, не подвернись этот чертов бугор, сейчас бы возили себе навоз и знать бы ничего не знали, - сказал кто-то.
- Коли бугра бы не было, так другое что-нибудь подвернулось бы…
- Да, видно, своей судьбы, и правда, на коне не объедешь, - заметил кровельщик, сняв с головы и рассматривая свой картуз. Он всегда верил в какие-то сверхъестественные и внешние силы и в то, что уж если есть, то так и будет, - этого не изменишь. И все, что в силах человек сделать, - это только по приметам заранее узнать, что его ожидает.
Все некоторое время молчали и уже хотели было перейти к разговору о переделе, но тут Степан что-то сказал про свои хорошие места.
- Да что это за места такие? - крикнул почти с досадой кузнец, как голодный человек, которому уши прожужжали про сытый край, а толком ничего не объяснили.
Степан вздохнул и покачал головой.
- Кабы хорошие места найтить, так горя б не видать, - сказал он, не глядя на кузнеца, который с нетерпеливым раздражением смотрел на него и ждал.
- Там, милый, все хорошо. Земля свежая, сильная, работы не просит. А прямо срубят лес, поскребут еловыми сучьями, и вырастает рожь, что человека не видать.
- Человека, говорят, не видать, - сказал маленький Афоня, повернувшись к длинному Сидору, с которым они, как всегда, стояли в сторонке.
- И собирают, говорят, по два урожая в год, - продолжал Степан.
- По два урожая?!
- И все там у них есть, готовенькое: в лесах орехи всякие, ягоды. У нас тут сады надо разводить, да смотреть за ними, да ухаживать…
- Да еще ни черта не выходит… - вставил кто-то.
- Да, - продолжал Степан, - а там все готовое господь посылает, исхитряется, и на всех хватает.
- По скольку на каждого приходится? - спросил Иван Никитич, пересевший поближе к рассказчику, как бы боясь упустить необходимые данные.
- Чего по скольку? ежели тебе нужно, пошел и достал.
- А ежели он мое достанет?
- Там, милый, этого нету - свое да мое. Зверья в лесах сколько хочешь, рыбы сколько хочешь. Все и твое и мое.
- Да где они, хоть в какой стороне-то? - спросил опять нетерпеливо кузнец, как будто он сейчас готов был в чем есть бежать туда, если ему объяснят толком.
- Кто ее знает, говорят, - туда подались, - отвечал Степан, махнув рукой направо, через голову сидевшего около него Ивана Никитича.
Кузнец и Фома Коротенький посмотрели направо.
- Трудно уж очень их найтить-то, - сказал Степан, грустно покачав головой, - хоронятся они от трудового народа. А ежели найдешь, все равно на одном месте целый век не просидишь.
- Не просидишь? - переспросил Иван Никитич.
- Нет. Народа не любят. Рассказывал мне один человек, нашел их…
- Нашел все-таки?
- Да. Так сначала, говорит, леса были, зверь всякий, рыбы сколько, и земля почесть сама рожала. Только леса повыжгут, сучьями этими покарябают, и готово.
- Вот это земля! - сказали все.
- А рыбу, говорит, не хуже нашего, отравой травили, неводами ловили. Первое время возами гребли.
- Ах ты, черт!
- Да, а потом, говорит, прошло лет пяток, что, говорит, куда делось! Голое все стало, рыба перевелась, зверь убег.
- Опять вроде нашего, значит? Что за причина?
- Та и причина, что не любят эти места народа, - сказал Степан, разминая какой-то ремешок на колене.
Все стояли молча вокруг него, уныло глядя на этот ремешок.
- Больше, говорят, пяти лет не выдерживает.
- Хоть бы пять лет попользовался, чтоб сама рожала, не гнуть бы спину.
- У нас вот тоже, - сказал Софрон, - мужики землю купили, так первые три года без навозу, без всего рожала, а потом с чего-то вся зачиврела и сошла на нет.
- Все-таки три года! Ведь вот находят люди.
- Судьба, милый, судьба, - сказал кровельщик, - ежели тебе в чем-нибудь не судьба, так хоть ты лбом разбейся, все равно ничего не будет.
- Может, слова нужно какие знать? - сказал Фома Коротенький.
- Ежели на плохие места попал, то тут хоть какие слова знай, все равно, видно, ничего не будет, - сказал Андрей.
- Что тебе господь положил, над тем и трудись, - сказал Тихон, долго молчавший, стоя сзади всех, опершись грудью и седой бородой на свою высокую палку и ни к кому не обращаясь. Кузнец с раздражением оглянулся на него, с досадой плюнул и ничего не сказал.
- Господь повелел от трудов своих и от земли кормиться. И где ты родился, там и умирай.
- Да, черт! - вскрикнул, не выдержав, Захар, - как же от нее кормиться, когда она на нет сошла и не родит ничего?
- Там и умирай! - повторил как бы про себя старик Тихон, и глаза его, не обращая внимания на Захара, смотрели вдаль, где синели полосы дальних лесов.
- А какой там народ-то? - спросил у Степана Фома Коротенький, которому хотелось дослушать до конца.
- Народ там всякий, только совсем другой, - ответил Степан. - Мы вот, скажем, навоз нынче не возим, потому боимся, как бы мои труды соседу не достались. А там этого не боятся: ты за меня, я за тебя…
- А сам за себя никто… - подсказал Сенька.
- …И вот, милый, живут все дружно, по справедливости, - говорил Степан ласково. Он сидел в середине всех на завалинке и говорил это, ни к кому не обращаясь, а глядя в пространство. И лицо его было такое ласковое, умиленное и светлое, точно он видел перед собой не бугры, изрытые рвами, а эти хорошие места, где все хорошо и все люди хорошие и справедливые.
- И судить там тоже не судят. Если докажешь, что тебе нужно было украсть, потому что у самого нету, то тебе сейчас выдадут без всякого разговору.
- Это мое-то кровное выдадут? - спросил беспокойно Иван Никитич, отшатнувшись от Степана и с изумлением глядя на него.
- Какое твое кровное? - сказал, не понимая, Степан.
- К примеру говорю. Ежели у меня украли, то мое и отдадут?
- Нет, из общего.
- Из общего, это пускай. Только моего не касайся.
- Эх, кабы разбогатеть, мы бы и тут такие хорошие места устроили, что беда… - сказал Николка-сапожник, ударив себя сложенным картузом по колену.
- Устроим! - сказал зловеще Захар, посмотрев на усадьбы.
- На старом месте не устроишь, свежее надо, - сказал кто-то, вздохнув.