Поэтому, когда за ужином Колыванов завел разговор, что Екатерине Андреевне лучше бы теперь остаться и подождать Иванцова, даже Чеботарев заступился за нее. А подняв глаза на Христину Харитоновну, она увидела в ее умных глазах хитрую усмешку. "Уж если догонять взялась, не останавливайся!" - вот что она прочла в этой усмешке. И поторопилась возмутиться: как, ее пытаются оставить на самом ответственном переходе?
Но как ей хотелось, чтобы ее оставили. Ведь ничего же она не добилась за эти две недели! Так чего же ожидать? Неужели она сумеет когда-нибудь растопить ледяное сердце Бориса?
В эти минуты она забыла начисто, что сама же превратила это сердце в лед.
Но позже, когда они с Христиной Харитоновной легли спать, когда умолкли голоса мужчин в соседней комнате, хозяйка вдруг сказала:
- Иглой дорогу не меряют, Екатерина Андреевна! Ведь видно, за кем вы гонитесь! А погоня тогда и сильна, когда догоняет, а той погони, что отстает, не боятся… Ведь видно же, что он вас любит! Или сказать боится?
- Да муж он мне, муж! - сказала Екатерина Андреевна и заплакала.
- Так это вы его и ограбили? - вдруг с холодной яростью произнесла хозяйка. - А я-то подумала, кто это все тепло у него в душе выстудил! Говорили мне, что его жена бросила…
- Но ведь это только ошибка! Понимаете, ошибка!
Христина Харитоновна долго молчала. Баженова поняла, что с ней не хотят больше говорить. Опять она лежала с заплаканными глазами, где-то за ушами щипало от соли. Она боялась шевельнуться, чтобы лежащая на соседней кровати хозяйка не посчитала ее за нищую, просящую жалости. Но вот Христина Харитоновна заговорила снова:
- За ошибки тоже судят! Я видела, как это бывает. Сама чужой ошибкой воспользовалась… Мой будущий муж, Нестеров, геолог, с невестой сюда приехал… А она затосковала по столице, по культуре, по ленивой жизни… Забыла, что мужчины - это открыватели. И поверить ему не хотела… А я поверила…
- И что же? - тихо, боясь вспугнуть эту откровенность, спросила Екатерина Андреевна.
- А вот так: та уехала, а мы… ну что же тут скажешь? Мы продолжаем искать жизнь потруднее, дела поважнее. Это ведь в кровь входит, душу завораживает - искательство-то… У меня вон уже двое детей, а в Москве-то мы по-прежнему бываем три месяца в год. А в этом году и того меньше пробыли. Я только сюда прибыла, а муж, - он теперь редкими землями занимается, - шесть месяцев поработал и с отчетом в тот же день уехал. И не знаю, пустят его сюда на зиму или оставят в министерстве. И все из-за вашей дороги! - уже шутливо добавила она. - Просто с ума посходили люди - и геологи, и металлурги, и мы, лесовики! Всем хочется страну новыми подарками обрадовать… Ну, спите, спите, вам завтра в дальний путь, - заторопилась она.
Екатерина Андреевна помолчала и вдруг спросила:
- А может он простить, как вы думаете?
- Я, милая Екатерина Андреевна, не гадалка, - суховато ответила хозяйка. Но, видно поняв, как нуждается гостья в утешении, более мягко добавила: - Но есть у нас, уральцев, на этот случай присловье: "Трудна путина, да душа едина!" Вот если так случится…
- Спасибо вам, Христина Харитоновна! - тихо промолвила гостья и умолкла. Но хозяйка чувствовала, что Екатерина Андреевна все лежит с открытыми глазами и глядит, глядит в плотную темноту, будто силится разглядеть свою будущую судьбу. Только дано ли смятенному духом человеку представить свое будущее?
13
И вот все надежды оборвались…
Екатерина Андреевна, вглядываясь, еще долго видела мелькавшие меж деревьев фигуры мужа и Чеботарева. Лундин ее не торопил.
Отныне пути ее и мужа разминулись навечно. И Екатерине Андреевне представилось, что вот так всю жизнь Колыванов будет пробираться между людей, спорить, торопиться, доказывать свое, не думая о покое, о радостях жизни… Нет, он тоже будет радоваться. Это будут радости побед, радости открытий, радости свершений. Только о личной жизни ему некогда будет подумать…
Может, и лучше, что все это наваждение окончилось?
Она не вздыхала, не плакала, как, возможно, ожидал Лундин, - что-то уж очень усердно старик затесывал лесину, отделяя щепу за щепой тонкими слоями, будто собирался писать не единственный экспедиционный знак, а длинное письмо обо всем, что произошло тут, на последнем совместном привале. Старик не оглядывался на Екатерину Андреевну, ждал, должно быть, когда она передумает все свои горькие женские думы и сама окликнет его. Так вот нет же, не станет она плакать!
Ну что же, миссия ее окончена! Она может возвращаться в уютный, обжитой мир, пусть уж такие упрямцы, как ее бывший муж, продолжают работу открывателей. Надо думать, что обратный путь будет легче, - есть готовая тропа, впереди снова отдых на кордоне Диком, в гостеприимном доме Христины Харитоновны, а там, глядишь, встреча с отрядом Иванцова. Иванцов не откажет, наверно, дать лошадь возвращающейся с разведки заместительнице главного инженера Барышева, и тогда весь этот путь, отнявший у них три долгих недели, Екатерина Андреевна проделает в пять-шесть дней…
Нет, она не бежит от спора, в который ввязалась с женским безоглядным безрассудством! Она придет к начальнику и выложит ему все, что продумала, увидела, поняла. Конечно, проект Барышева следует похоронить, подождать результатов разведки Колыванова… И ее еще, наверно, будут ставить в пример, хвалить на всевозможных совещаниях, говорить: "А, это та, что прошла через парму? Молодец женщина!" И у нее будут поклонники, вздыхатели, - ведь теперь она свободна! Свободна совсем, свободна от опеки Барышева, свободна от уз замужества… Не напрасно же, должно быть, предки назвали брачный союз таким странным словом "узы"! Они-то знали, что такое узы, узилища, узлы… А впрочем, узел-то развязался…
Почему-то подумалось, как странно противоположны могут быть характеры людей. Вот Колыванов и Барышев… Они как будто стоят на разных полюсах, им никогда не понять друг друга. И в то же время сами они являются притягательными центрами для людей. Только и притягиваются к ним разные люди, и одна группа не походит на другую. Возле Колыванова - искатели, борцы за справедливость, за правду, а возле Барышева… И вдруг поняла, что так сопоставлять опасно! Получается, что вокруг Барышева собираются дельцы, ловкачи, ленивцы, - эти качества не так уж противоположны, как многие думают. Делец для себя - частенько ленив для друзей и для дела! Так кто же она-то сама, если возвращается в ту самую орбиту, которая вращается вокруг Барышева?
И странно, эта мысль оказалась так горька, что старик Лундин, если он того ждал, дождался наконец, когда по исхудалым, обветренным щекам Баженовой покатились скупые слезинки. Впрочем, Екатерина Андреевна тут же смахнула их и жестким, "командирским", как определил старик, голосом сказала:
- Пора идти, Семен! Долго ты там будешь возиться?
Как будто и не она совсем стояла слабая, побежденная, изгнанная. Старик усмехнулся про себя, сунул топор за пояс, вскинул поудобнее мешок за плечами и зашагал впереди, чтобы женщина не боялась, - не подглядит! - чтобы могла выплакаться, коли уж слезы набегают на глаза.
А Екатерина Андреевна, еще раз взглянув со взгорка, как нарочно, увидела далеко-далеко выходящие на поляну две маленькие фигурки, беспомощные и такие слабые в этом лесном одиночестве, что у нее сразу заломило в висках от боли и сочувствия.
Чеботарев и Колыванов ничего уже не видели, кроме леса впереди.
Шли они быстрее обычного. Может быть, потому, что раньше их задерживала забота об Екатерине Андреевне, а скорее всего потому, что оба были сердиты. Чеботарев злился на начальника, а на что и на кого злился начальник, ему было все равно.
Они шли молча, на небольшом расстоянии друг от друга, перекликаясь только по деловому поводу - где лучше поставить знак для Иванцова, как правильнее перекинуть кривую, чтобы избежать высокой насыпи, потому что уперлись в лога… Оба словно бы и не вспоминали об ушедших.
Но это только казалось.
Мысли их то и дело соскальзывали с привычного пути и обращались назад, туда, где сейчас шли Екатерина Андреевна и Лундин. Чеботарев вспоминал каждое слово Баженовой и видел теперь, как несправедлив был Борис Петрович к своей жене, клял себя за то, что не вступился за нее, пусть бы хоть насмерть пришлось поссориться с начальником. Иногда он ворчал:
- Подумаешь, есть нечего! А если есть нечего, так вчетвером-то еще легче! Лундин бы что-нибудь придумал…
Но слова эти он произносил про себя, - все равно ими уже не поможешь! Это только его личное мнение, которое он выскажет когда-нибудь потом, когда они выберутся из пармы…
И опять это "когда выберутся" вставало непреодолимой стеной леса, холода, сумерек, которые в бессолнечный день словно бы отстаивались в лесу, чтобы потом, к вечеру, хлынуть на запад и заполнить весь мир.
Около двух часов дня Чеботарев увидел впереди дым. Дым поднимался где-то в вершине лога, вдоль которого они пробирались, исследуя увалистую террасу. Колыванов решил в этом месте вывести трассу на подъем, и оба разведчика находились на самой высокой точке террасы. Дым возник неожиданно, он повис среди невысокого кустарника, которым зарос лог, словно там только что разожгли костер. В бледном безветренном небе этот дымок выглядел как сигнал приветствия.
Чеботарев остановился так, словно споткнулся. Колыванов, нагнавший его, тоже вгляделся в даль.
- Дым… - тихо сказал Чеботарев. - Напрасно мы Екатерину Андреевну назад отправили…
- Почему напрасно? - спросил Колыванов.
- Да ведь люди там! - с ударением сказал Чеботарев.
- Ну и что же?
- Помогут! Как на Дикой… - уверенно ответил Чеботарев.
Колыванов промолчал, измеряя глазом расстояние до дыма.
- Километра три, - сказал наконец он. - Если идти туда, трассу придется оставить. А мы могли бы сегодня сделать еще километров восемь.
Чеботарев вдруг почувствовал глухое раздражение.
- Да ведь там, может, охотничье зимовье! - настойчиво сказал он. - Если у них, скажем, нет печеного хлеба, так можно хоть мукой или сухарями разжиться…
- Охотники сюда не заходят, - сухо пояснил Колыванов. - Скорее всего это хищники по золоту. А у них не очень разживешься!
И тут Чеботарев, душа которого требовала сугрева в разговоре, в шутке, в компанейской ночевке у людного огня, сердито сказал:
- Совсем вы очерствели душой, Борис Петрович! Не мудрено, что ни простить, ни понять никого не можете!
Колыванов вздрогнул, но не ответил. Выдернув топор из-за ремня, он с такой силой ударил по лесине, оставляя метку, что сколол щепу чуть не вполдерева.
Он засек ромб направления на дальний костерок, поправил мешок на плечах, сказал:
- Пошли!
Чеботарев зашагал за ним, но почему-то уже не испытывал никакого удовольствия от того, что будет ночевать у чужого огня.
Путь оказался долгим и утомительным. Они скатывались с увала все ниже в долину, и все гуще рос тут нежилой, неохотничий лес: урманная заросль ольхи, ветлы, мелкого пихтарника. Устав от молчания, Чеботарев спросил:
- А почему вы считаете, Борис Петрович, что золотнишники нам не помогут?
Это был призыв к примирению, извинение, просьба о прощении. Колыванов оглянулся, хмуро улыбнулся, сказал:
- Плохо тебя жизнь трепала, Василий! Отнюдь не все люди - твои друзья!
С этим Чеботарев согласиться не мог. Обрадованный тем, что Колыванов как будто забыл его злые слова, он принялся разубеждать инженера:
- Нет теперь человека, которому наше дело было бы безразлично. Стоит сказать, что будущую трассу разведываем, каждый с охотой поможет. Времена не те, и люди теперь стали другие!
Колыванов опять оглянулся, спросил:
- Откуда же Барышевы берутся?
- Ну, вы скажете… - забормотал сбитый с толку Чеботарев.
Колыванов сухо пояснил:
- Если там золотнишники, им благотворительностью заниматься не с руки. Люди идут в тайгу тайком, все припасы несут на себе. У них одна забота: поработать неделю, другую. А тут придут чужие люди, объедят и уйдут… Да золотнишник скорее умрет, чем допустит постороннего человека к своему тайнику.
- Ну, если так, - сказал Чеботарев, похлопав по прикладу ружья, - мы здесь сами представители закона!
- Ты и в самом деле не вздумай угрожать! - рассердился Колыванов. - Золотнишнику легче тебя выследить и пустить пулю в затылок…
Тут они снова увидели дымок. Он оказался почти рядом, на берегу речки, что петляла по дну лога.
Весь берег речки был покрыт ямами, похожими на медвежьи копанки. От каждой ямы к речке шла тропа, по которой золотнишник носил породу для промывки. Одну за другой миновали путники эти ямы, подвигаясь все ближе к костру. Вдруг Чеботарев тронул Колыванова за руку, шепнув:
- Знакомый…
Они увидели золотнишника, работавшего на речке. Высокий, худой, с длинной шеей, на которой торчала маленькая, похожая на змеиную, головка, человек возился возле вашгерда, сколоченного из расколотых пополам лесин, снимал добычу. Он только что вынул рогожу со дна ящика, на которой скапливалось золото при промывке, и готовился перенести ее к огню, как Чеботарев, обойдя Колыванова, сделал шаг из кустов и негромко сказал:
- Бог на помощь, товарищ Леонов…
Леонов, не распрямляясь, опустил рогожку на землю, вильнул длинным телом в сторону и вдруг выпрямился, подняв ружье, которого Чеботарев до этого у него не видел. Теперь он стоял спокойно, только выпуклые глаза его бегали из стороны в сторону, словно ища, откуда еще может грозить ему опасность. Он вглядывался в нежданных гостей, выставив ружье, быстро-быстро поводя глазами.
- А, железнодорожнички! - вдруг сказал он совершенно спокойным голосом, который так не вязался с этим направленным на Чеботарева и Колыванова ружьем. - Привет и поклон. Проходите, гостями будете, а водки поставите - хозяевами станете… Далеко ли с попутным ветром идете?
- На Алмазный, - сказал Чеботарев, беря инициативу разговора в свои руки. - А ты что, пенки снимаешь?
- Какие пенки, - спокойно ответил Леонов. - Видишь, земля ничейная, кто первый палку взял, тот и капрал, а у кого ружье, тот и вовсе хозяин. Табачку нет ли, железнодорожник?
- Как не быть, - невозмутимо сказал Чеботарев. - А у тебя свежего хлеба не найдется? Сухари до смерти надоели…
- Лепешки вчера пек, да без соли, - с сожалением ответил Леонов.
- Соли у нас ворох, есть и порох, - сказал Чеботарев.
Леонов опустил ружье и шагнул вперед, загораживая рогожку с намытым золотом.
- Что ж, милости прошу к нашему шалашу, - лениво сказал он, показывая дорогу мимо себя туда, где чернело устье шалаша. - Проходите, гости богоданные… Только дай табачку на цигарку, служивый, а то две недели не куривши в парме…
Чеботарев щедро отсыпал ему табаку на клочок газеты и прошел за Колывановым. Шалаш Леонова был сделан из пихтовых веток, кое-как, по всему было видно, что золотнишник думал только о работе. Сбросив мешки у входа, они вошли и присели на пеньках возле дымокура.
Хозяин замешкался.
- Убирает золотишко… - шепнул Чеботарев, но Леонов уже подошел к шалашу. Должно быть, он хранил свои припасы где-нибудь на дереве, потому что в руках у него были две лепешки, испеченные в золе.
- А вы, товарищ начальник, что ж молчите? - спросил он. - Неужели и вправду такое чудо будет, что сюда пройдет чугунка?
- Пройдет, - нехотя ответил Колыванов.
- Значит, совсем нам вольной жизни не станет?
- А кто тебе мешает? - спросил Чеботарев. - Парма велика. Пойдешь в другую сторону.
- Места привычные больно, - с сожалением сказал Леонов.
- Видать, золотые?
- Не так чтобы золотые, а кормят…
Гости неторопливо ели лепешки, стараясь не показать голода. Леонов внимательно оглядывал одежду и оружие незваных гостей, их истощенные лица.
- Так вдвоем и ходите? - спросил Леонов.
- А что?
- Трудная дорога на осень глядя… Да и припасу у вас немного.
- Идти легче, - ответил Колыванов. - Ты и вовсе один ходишь…
- Мое дело такое, чужой глаз блесну гонит…
- Так и прячешь от всех места?
- Зачем прятать? Вот закончу работу, заявку подам. И мне хорошо, и государству не обидно. А вы как, с ночлегом или дальше пойдете?
Чеботарев хотел ответить на вопрос, но Колыванов опередил его:
- Отдохнем, если не помешаем…
- А чем вы помешаете? Я работу почти кончил, пора к жилью подаваться, неравно еще замерзнешь в лесу. Да и веселее с людьми…
- Если к жилью подаешься, не оставишь ли нам из запасов кой-чего? - оживляясь, спросил Чеботарев.
- Какие у меня запасы? Что на плечах нес, то и было, а охота нынче плохая, все приел…
- Да нам много и не надо, муки бы несколько килограммов…
- А она здесь на золото меняется. Сколько муки, столько и золота.
- Ну, золота у нас нету…
- А к чему вам мука тогда? Если бог милует, так выйдете, а нет, все равно останетесь. Я к божьей воле руку прилагать не стану…
Чеботарев удивленно поглядел на его спокойное лицо и невольно потянулся к ружью. Леонов стоял недвижно, только глаза его все бегали, словно им было тесно на маленьком этом личике.
Колыванов положил руку на ружье Чеботарева, словно успокаивая его. Леонов опустился на корточки, дымя цигаркой.
- А что ты нас отпеваешь раньше времени? - спросил Чеботарев.
- Мешки под глазами, служивый, и ноги, поди, распухли. Тайга знает, как себя показывать. Да вы спите, граждане, отдыхайте, вечером чаю попьем, а мне работать надо…
- Ну тебя к черту, еще пристрелишь сонных, - брезгливо сказал Чеботарев. - Мы лучше пойдем. Так не дашь муки?
- И рад бы, да достатков нету, - сказал Леонов. - Ну отдыхайте.
Сказав это, он исчез, словно провалился. Чеботарев взглянул на Колыванова.
- Я бы пригрозил ему ружьем и посмотрел, какие у него запасы, - хмуро сказал он.
- Ни в коем случае! - сказал Колыванов. - Отдохнем немного, потом поговорим с ним.
- Разговор с таким подлецом короткий…
- Ты же не на фронте, Василий!
- Хуже в десять раз. На фронте такой сукин сын сидел бы в окопах напротив нас, там и разговор был бы проще.
- Попытайся уговорить добром…
- Эх, Борис Петрович, когда Лундин о добре говорил, не таких подлецов имел в виду… Что это он затих? Посмотреть, что ли?
Чеботарев вышел из шалаша, оглядывая мутную речку и пустой берег. Вдруг он вскрикнул, лихорадочно сдергивая ружье с плеча. Колыванов, которому из шалаша были видны только плечи и голова Чеботарева, вскочил и выбежал к нему. Чеботарев яростно ругался, поворачиваясь с ружьем в руках. Колыванов увидел свой вещевой мешок, сброшенный у входа в шалаш, увидел примятую траву там, куда бросил мешок Чеботарева, но этого мешка не было.
- Украл, украл, подлец! Сволочь! Уморить нас вздумал в тайге! Слышите, Борис Петрович? А вы хотели говорить с ним миром? Где его теперь искать? Где? - Он кинулся в лес вдоль берега, крича изо всей силы: - Леонов! Леонов! - потом выстрелил из одного ствола, но лес молчал.