Чеботарев все сидел за дверью, ревнуя приятеля к своему начальнику. В самом деле, кажется, Лундину даже его контузия не мешает быть полезным Колыванову. А он, Чеботарев, бывший когда-то ближе всех к Борису Петровичу, теперь ничем не может отличиться! И когда Лундин вышел из кабинета, Василий сразу понял, что он договорился о чем-то важном. Глаза Лундина были ясны и полны острым сиянием. В руках он нес какую-то бумагу, держа ее особенно бережно. Увидав начальника снабжения, Григорий подал ему бумагу, одновременно приставляя свой слуховой рожок.
Начальник снабжения покачал головой, взглянул на сосредоточенное лицо Григория, на закрытые двери кабинета, еще раз на Лундина, вздохнул и пошел к выходу. Василий увидел в окно, как оживились охотники, с утра ожидавшие Лундина, заторопились за ним и начальником снабжения, подзывая собак, поудобнее укладывая свои мешки на плечах. Василий торопливо пригладил волосы и вошел в кабинет.
- Борис Петрович, я собрал визирную партию, - быстро сказал он, словно старался обогнать отсутствующего Лундина и показать, что, каковы бы ни были секреты между Колывановым и Лундиным, он тоже делает свое дело. - Может быть, разрешите мне выходить с ними?
Колыванов отложил телеграмму, которую читал, когда вошел Чеботарев. И снова Василий увидел в его глазах тот свинцовый блеск, который так не понравился ему при первом свидании. Колыванов побарабанил пальцами по столу, отодвинул телеграмму подальше, спросил:
- Слушай, Василий, сколько времени нужно, чтобы пройти двести семьдесят километров по лесам и горам с визирной партией, да еще подсчитывая все кривые… При этом тебе надо провешить и закрепить ось, установить пикеты и плюсы…
- Как прикажете отвечать, Борис Петрович, в соответствии с техническими нормами министерства?
- Да…
- Местность здесь среднегористая и болотистая. В этом случае потребуется месяца три…
- Так вот, я только что получил телеграмму из управления о том, что нам предлагают за тридцать дней закончить трассировку… Ты представляешь, что это значит?
Чеботарев недоуменно смотрел на Колыванова, полагая, что за этими словами скрывается шутка или просто учебная задача, какие любил инженер задавать, чтобы люди не забывали свою профессию. Но Колыванов был хмур, бледен. Чеботарев осторожно ответил:
- Если по предложенной трассе идти, то за это время можно основные участки обследовать…
- Вот именно, по предложенной, - зло сказал Колыванов.
Он не добавил только одного, чего и не следовало знать Чеботареву, что телеграмма подписана Барышевым и означает она, что главный инженер настоял перед Тулумбасовым на своем, убедил начальника. Этим и определены крайние сроки…
Чеботарев мгновенно вспомнил перечеркнутую Колывановым схему трассы, жирную красную линию, которая легла на карте по прямой через горы и болота. Василию было ясно: Барышев старался помешать Колыванову в его работе, он оставался врагом, может не таким опасным, каким показал себя в Казахстане, но столь же хитроумным. Нужно было помочь Колыванову по мере сил и разумения, подсказать ему нечто, что вернет снова улыбку на его лицо. И Чеботарев выпрямился, вскинул голову:
- Разрешите сказать, Борис Петрович?
- Ну, ну, - ответил Колыванов, не поднимая глаз от схемы, которую развернул на столе.
- А если действовать не по нормам министерства, а, так сказать, по-военному? Можно ведь и в месяц уложиться? - Голос его звучал полувопросительно, полуутвердительно.
Колыванов поднял глаза, и Василий удовлетворенно заметил, что в них снова заиграла усмешка.
- Да, если по-военному, - задумчиво протянул он. - Дело в том, что мы давно перешли на мирное положение, Василий. Начни мы по-военному действовать, начальство как раз и придерется…
- А мы ответим, что применили наш старый опыт, - лукаво сказал Чеботарев, понимая, что Колыванову понравилась эта мысль. - Мы легкую партию отправим вперед, а остальные пойдут следом. В конце концов, какое кому дело, сколько дней рабочие станут пикеты ставить да углы вымерять, если мы налегке всю трассу пройдем и скажем: она будет здесь! Что вы на это ответите, Борис Петрович?
Напряжение все еще не сошло с лица Колыванова. Василий торопливо добавил:
- А если они нам такой жесткий срок дают, то надо сегодня же выходить, я так думаю, товарищ начальник.
Он опять обращался официально, так как неслужебный разговор о кознях против Колыванова и о том, как их отвести, был закончен. Колыванов встал из-за стола и хлопнул его по плечу:
- Так пройдем за тридцать дней трассу?
- О чем разговор, Борис Петрович! В Карпатах мы, помню, за две недели обследовали больше полутораста километров, а там условия были потруднее… Вы разрешите мне идти с передовым отрядом. Возьму человека три, а остальные пусть по мере возможности поспешают за нами…
- Делай. Только с головным отрядом пойдем оба.
- Да что вы, Борис Петрович!
- Ничего, Василий, придется идти обоим. Подготовь людей, завтра выступим. На первых участках, где трассы совпадают, задерживаться не станем, надо торопиться туда, где придется всю работу по разбивке делать заново. Предупреди людей, что работа будет срочная, без отдыха, без дневок. Ну, торопись да пошли ко мне помощницу. Надо еще людей с линии вызвать для разговора.
Чеботарев покинул кабинет, оставив Колыванова в том деловито-задумчивом состоянии, какое, он знал, предвещало крутые дела и короткие разговоры. И действительно, помощница немедленно выбежала из кабинета и начала звонить по линии, вызывая молодого инженера Иванцова, затем начальника снабжения, потом главного инженера участка, потом заместителя Колыванова. Все эти люди находились в разных местах, и сейчас к одним бежали посыльные, иные сами сидели у телефона, третьи узнают об уходе начальника на трассу только из его письменного приказа. Колыванов действовал по-военному, и Чеботарев все время слышал через окно, пока распределял рабочих, его резкий, ставший очень звонким голос.
У Чеботарева, впрочем, было достаточно и своих дел: определить количество рабочих, указать их обязанности, тем более что рабочие не удовлетворялись его короткими военными приказами, а все хотели еще что-то уточнить, словно в многословии была для них особая приятность. Его выручил Иванцов, молодой инженер, прискакавший с глиняного карьера, который он обследовал для кирпичного завода. Иванцов, переговорив с Колывановым, сам занялся рабочими.
А еще через полчаса пришел старик Лундин и принялся помогать Чеботареву. К вечеру все было подготовлено, осталось только выспаться по-домашнему в последний раз, и можно выступать в долгий поход, где вся жизнь станет иной, чем в этом маленьком деревянном городе…
9
Последняя планерка, которую проводил Колыванов, Чеботареву не понравилась. Чувствовалось в ней что-то неприятно-грустное, будто люди собрались на поминки.
Чеботарев попытался прогнать это тоскливое представление насмешкой: "Никто ведь не умер! Они с Колывановым еще многих других переживут!" Но сотрудники не отозвались на его усмешку.
Одним словом, все происходило так, как когда-то в Казахстане. Да и человек, устроивший им это невеселое прощание, оказался тем же Барышевым.
Но звучала тут и новая нотка. В той казахстанской истории все стояли на стороне Колыванова, негодовали, удивлялись приказу главного инженера. Здесь же, казалось, никто, кроме, пожалуй, молодого инженера Иванцова да, конечно, Чеботарева, не верил, что затея Колыванова удастся.
Чеботарев понял: слухи о распре Колыванова с главным инженером проникли по каким-то каналам в управление участка. И тут не верили, что начальник участка удержится на своем месте. Поэтому его распоряжения выслушивали со скорбным видом, усиленно соглашались со всем, что он говорил, но было видно, что присутствующие ожидали крупных перемен, и некоторые, возможно, уже примеряли к себе новые назначения. Во всяком случае, заместитель Колыванова прямо бухнул:
- А если до восстановления трассы придет приказ начинать работы, как тогда, Борис Петрович?
- Мы и без особого приказа должны начинать, как только поступит техника, - недовольно сказал Колыванов. - Но у нас есть первые двадцать километров, где обе трассы совпадают. С них и начнете. Только не распыляйте машины, не соглашайтесь работать с двух направлений. Все равно людей пока нет, а через месяц мы обязаны вернуться…
Заместитель только крякнул словно утица, глядя на приколотую к стене схему участка. Чеботарев понял: он не верил, что группа Колыванова выберется из болот за месяц. Спасибо хоть за то, что не стал возражать.
Но пришли на планерку и такие, кто был на стороне Колыванова. В середине заседания, словно бы случайно, заехал секретарь райкома Саламатов и привез с собой председателя исполкома, и планерка сразу пошла тише. Возможные спорщики и убежденные сторонники Барышева знали, что Саламатов горой за Колыванова. Колывановский проект обещал связать все предприятия, запланированные в тайге. Даже будущие станции назывались по тем месторождениям, которые открыли в глухой тайге геологи. Чего же лучше? Барышев оставил в стороне рудники. Ясно, что местные власти с ним не согласны. В прежние времена, бывало, разведчиков нарочно подкупали, чтобы они провели железнодорожную линию подальше от богоспасаемого имения какого-нибудь графа или князя, а ныне не то! Всякий председатель сельсовета хочет вмешаться в проектировку, - ему, мол, молоко в город накладно по шоссейке доставлять…
Своих мыслей Чеботарев не высказал. Он видел, что начальнику и без того несладко. Что же начинать бесполезные споры! Пока еще Колыванова выслушивают с видимым сочувствием и этакой доброжелательной грустью, не исполнить его приказ никто не посмеет: тут Саламатов сам присмотрит, - он так и сказал в своем слове! Пока что они ждут, когда Колыванова съедят, вот тогда, мол, поступим, как нашей душеньке пожелается! Но это еще вопрос, съедят ли, бывало и похуже положение, а Колыванов всегда оказывался прав, да и у Чеботарева есть голос! На крайний случай он тоже может крикнуть, а то и кулаком перед носом у Барышева постучать, надо только пройтись по тайге, оглядеть ее собственными глазами, чтобы никто не мог попрекнуть, - мол, ты человек тут новый.
Чеботарев был в самом свирепом настроении. Его поражало и огорчало непонятное благодушие Колыванова. Неужели начальник не видит, что на него все смотрят как на жертву вечернюю? После окончания планерки он от огорчения не стал и ожидать Бориса Петровича, ушел один, услышав, как Колыванов о чем-то переговаривался с Саламатовым и еще посмеивался. Нашел время шутки шутить!
А Колыванов, видно, заговорился с секретарем райкома. То ли к нему домой заходил, то ли в райкоме засиделся, только вернулся около полуночи. Пришел веселый, что-то пытался напевать, хоть ни слуха, ни голоса у него не было. Чеботарев сердито захрапел в своей комнате, чтобы показать неодобрение, - запевка сразу оборвалась. Но уж после этого притворяться проснувшимся и идти спрашивать, что такое веселое посулил Борису Петровичу Саламатов, было неудобно, так и пришлось заснуть ни с чем.
Утром же стало не до разговоров. Едва позавтракав, Чеботарев отправился снаряжать отряд. Колыванов зашел на минутку в контору и опять застрял там, будто муха на липкой бумаге, - столько оказалось дел в последнюю минуту. Выход все задерживался, как ни стремился Чеботарев организовать это дело по-военному.
Получилось, что отряд покидал город отдельными группами. Сначала ушел олений обоз, нагруженный инструментами, продуктами, оборудованием. Следом за ним двинулись Колыванов и старик Лундин, чтобы обогнать погонщиков оленей на повороте, где начиналась прямая. А Чеботарев все еще улаживал какие-то недоразумения с лесорубами, с кладовщиками, с начальником снабжения. На пожарной каланче уже пробило двенадцать, а Чеботарев, взволнованный, потный, злой, продолжал подписывать какие-то расписки и накладные.
Он первым увидел самолет, делавший круг над посадочной площадкой. Прервав спор с начальником снабжения, он смотрел в небо, пытаясь сообразить, что может принести им самолет, склоняясь к тому, что здесь, где и Борису Петровичу трудновато, ничего, кроме новых неприятностей, самолет не доставит. И, резко прервав разговор, вышел из конторы на улицу.
Улица была пуста. Далеко в конце ее бежали школьники к самолету. Чеботарев решительно повернул в парму и зашагал упругой злой походкой, когда сами ноги идут, словно на шарнирах, когда не хочется, да и не надо смотреть вниз, - все равно, злому, как и пьяному, земля расстилается ковром. Начальник снабжения выбежал из ворот и еще кричал что-то вслед, но Чеботарев только повернулся вполоборота:
- Делай, как я сказал! - И снова зашагал той же легкой, стремительной походкой. Пусть, если на самолете прибыла какая-нибудь неприятность для Колыванова, она сама и догоняет начальника. Не хочет Чеботарев служить для нее передатчиком…
На выходе из города он обогнал лесорубов, шедших медленной, развалистой походкой, какой ходят люди, привыкшие беречь свои силы для тяжкого труда.
Лесорубы беззлобно посмеялись над ним, что шибко бежит, будто в лесу ждет теща с пирогами, но Чеботарев не ответил на шутку. Лесорубы замолчали, сразу отстав за пролышенными деревьями, обозначавшими трассу.
Через час Чеботарев обогнал оленных людей, расположившихся отдохнуть на ягельнике возле горы. Как лесорубы берегли свои силы для труда, так остяки прежде всего берегли силу своих олешков. Их движение зависело от того, где будет следующее пастбище, а ягельники в этих лесистых местах были разбросаны редко, приходилось помнить их все и заранее обдумывать переходы. Чеботарев мельком оглядел нестройный табор, мгновенно возникший на стоянке, костры, которые горели бездымно, - комары и гнус уже спрятались под кору деревьев и не тревожили людей, наступила настоящая пора для долгих переходов и кочевок, - и торопливо прошел мимо. Впереди были только два человека - Колыванов и Лундин. Иванцов, уже получивший последние наказы Колыванова, стоял вместе с вешильщиком на том месте, где Колыванов свернул с трассы, оставив первый сигнальный знак.
Дальше их движение заранее обусловлено. Впереди, начерно нивелируя трассу, пойдут Колыванов, Лундин и Чеботарев. Труднее всех придется, конечно, Чеботареву, потому что ему надо тащить на своих плечах, кроме мешка с пайком, еще и теодолит. Но Чеботарев не очень огорчен этим, кто-нибудь должен это делать, почему же не он? Хуже всего то, что Колыванову, здоровье которого стало за последнее время хуже, придется идти походным порядком вместе с ними, ночевать в сыром лесу, не дай бог и на болотах, питаться сухарями да тем, что подстрелит Лундин.
Остановившись возле Иванцова, чтобы забрать у него теодолит и закурить на прощание, Чеботарев не вытерпел и увеличил свой и без того порядочный груз еще и плащ-палаткой, которую без стеснения забрал у инженера. Да и то сказать, Иванцов может еще суток двое возвращаться на ночлег в город, а они уже оторвались от жилья, и впереди долгий и небезопасный путь…
Переложив вещи поудобнее, чтобы теодолит не мешал, подвязав палатку сверху, Чеботарев кивнул молодому инженеру, взглянул на низко стоящее солнце и зашагал прямо по лесу, руководствуясь свежими пролысинами, оставленными на деревьях Лундиным. Теперь он находился в настоящем лесу, - все люди далеко от него - одни впереди, другие позади, - можно подумать обо всем, как всегда думается в одиночестве. И Чеботарев невольно замедлил свои шаги, вживаясь в эту новую для него жизнь, ощущая неожиданное и непривычное величие леса, тишину и пустынность.
Он никогда не видал такого леса. Нельзя было поверить, что всего лишь в трех-четырех часах ходьбы отсюда шла деятельная человеческая жизнь, работали какие-то фабрики, люди считали себя хозяевами большого мира. Казалось, что все их заботы и дела отодвинулись в бесконечность, стали мелкими, незначительными рядом с этой мерной, тихой жизнью леса, который стоял здесь тысячелетиями, не меняясь в обличье, тогда как самая деятельная человеческая жизнь измеряется каким-нибудь полувеком.
Чеботарев смотрел на огромные деревья, похожие на колонны, подпирающие небеса, смотрел на голую землю под ними, где не уживалось никакое растение, - так глубоко была погребена плодородная земля под толстым слоем опавшей и умершей хвои. Только в тех редких местах, где прошел топор дровосека, виднелась листва, теперь уже пожелтевшая, но все-таки напоминавшая Чеботареву родные леса, состоявшие из лиственных деревьев. Здесь же вместо березы, граба, осины, бука и еще ста разных сортов лиственных возвышались странные оголенные колонны, на самой кроне которых только сохранились ветви, да и на тех не было уже игл.
И Чеботарев понял, что идет по лиственничному лесу, в котором сам воздух, казалось, был пропитан запахом смолы и эфира, был звончее, чем в городе, не поглощал звуков, а, наоборот, усиливал каждый из них до той степени, когда трудно понять, что это звучит - ветер ли в дупле дерева, шаги ли большого зверя, голоса ли каких-то странных птиц или животных…
И вот уже показалось Чеботареву, что за соседним деревом и впрямь прошел медведь, а потом остановился и смотрит на смельчака, рискнувшего шагнуть в его владения, какой-то страшный лесной человек выглядывает из-за дерева… Словом, все детские страхи, связанные с лесом с самых ранних дней человечества, вдруг овладели Чеботаревым.
И было особенно дивно, что эти страхи овладели им в мирном лесу, тогда как в дни войны он ни разу не испытывал этих навязчивых, непонятных ощущений, а ведь приходилось ему бродить по лесам и тогда. Видно, в те дни иной страх, даже не страх, а настороженность, ожидание встречи с врагом заполняли душу, и не оставалось в ней места для этих почти суеверных чувствований…
Он с трудом усмехнулся, вспомнив, как молодая жена по хитрому совету заставила бесстрашного своего мужа узнать, что такое страх, вылив на сонного ведро воды с мелкой рыбой… Так и здесь, бесстрашному солдату, прошедшему через тысячи преград, вдруг стало боязно от одного вида безобидного старого леса…
Подумав это, Чеботарев увидел, что лес действительно безобиден и стар. Вот показались елки, с которых свисают древние зеленые волосища чуть не до земли, и елки эти похожи на крестьян-бородачей. Ветер развевает длинные бороды. Одна прядь коснулась лица Чеботарева, она и на ощупь как волосяная.
А вот завиднелись черные гордые головы кедров. Эти деревья Чеботарев узнал без труда, он насмотрелся на кедры в городе, там они были оставлены от вырубленной пармы для красоты и ради орехов.
Еще дальше, возле затесанной лесины, вдруг выглянула красная рябина, неизвестно откуда занесенная в этот черный лес.
И когда Чеботарев разглядел все это, ему вдруг стало уютнее, старые знакомцы пожелали ему доброго пути, и он сразу забыл все свои тревоги.
Между тем давно уже слышал он чей-то голос, но никак не мог разобрать, кто кричит, мужчина или женщина. Лес изменял звуки, и временами казалось, что это вовсе и не человеческий голос, а просто какая-то лесная птица-пересмешник дразнит одинокого путника. Но вот уже совсем недалеко кто-то явственно позвал:
- …таре-ев!
Сомнений не было, окликали его, и окликала женщина. Чеботарев остановился, прислушиваясь. Снова и еще ближе звонкий женский голос крикнул:
- Товарищ Чеботарев!