Он откликнулся и сразу увидел женщину. Она шла по его следам, с той же настороженностью вглядываясь в метины на деревьях, в лесные сумерки, в зеленые бороды, падающие на землю. И по тому, как быстро она шла, почти бежала, по тому, как стремительно озиралась кругом, Чеботарев понял: эта женщина тоже не знает леса и боится его. И сразу почувствовал себя мужчиной, чье призвание в том и состоит, чтобы успокаивать и оберегать более слабых.
- Я здесь, - сказал он почтительно, разглядев, что женщина, хотя и одетая в ватный мужской костюм, скорее всего инженер. А так как в городке женщин-инженеров не было, то он понял: именно она и прилетела на самолете. - Вам кого надо, собственно? - спросил он, словно имел возможность немедленно представить ей любого человека.
- Я прилетела на изыскания трассы, - взволнованно, все еще задыхаясь от быстрого бега, сказала женщина. - Я инженер Баженова, Екатерина Андреевна, - она протянула ему руку. - А вы и есть товарищ Чеботарев? - Она взглянула с любопытством, словно была уже наслышана.
- Так точно. - Он вглядывался в продолговатое, порозовевшее от быстрого бега лицо, на котором все черты были выражены так нерешительно, словно природа боялась грубым прикосновением испортить эту хрупкую красоту. Одно несомненно: женщина была красива, несмотря на некоторую нерешительность и мелкость черт лица. Выделялись только довольно крупные губы да глаза, такие яркие, что они освещали и украшали все лицо.
- Где же начальник? - спросила Екатерина Андреевна.
- Он прошел вперед, - охотно объяснил Чеботарев. - Слишком мало времени дали нам на разведку, - с сожалением сказал он, надеясь, что женщина-инженер привезла какие-нибудь новые указания. - Пришлось разбиться на две группы. Начальник пошел вперед, а Иванцов будет уточнять пикеты. Вы его обогнали?
- Да, - ответила она.
- Может быть, есть какие-нибудь изменения? - осторожно спросил он.
- Нет, - кратко ответила она. - Мы сегодня догоним начальника?
- Конечно…
Несколько минут они шли молча, прислушиваясь, как хрустит под ногами осенняя, уже промерзшая трава. Теперь они вышли из бора и пересекали огромную полосу бурелома, на которой вырастал молодой ельник, уже глушивший лиственные деревья. Тут было много травы, она стояла почти в рост человека, такая же твердая, как и кустарники, затрудняя движение. Длинноостый пырей, трубки дудочника, кусты багульника, вереска и еще каких-то колючих растений, названий которых Чеботарев не знал, хлестали по лицу, осыпая их своими семенами. Далеко впереди стал слышен стук топора, - Лундин затесывал очередную мету.
Екатерина Андреевна с каким-то испугом прислушивалась к стуку топора и несколько отстала от Чеботарева. Василий оглянулся, весело кивая головой по направлению стука:
- Слышите?
- Да… Догоните их, Василий, - вас ведь зовут Василий, правда? Скажите, что я прилетела из управления. Я так устала, пока бежала за вами, что идти трудно. Я пойду потише…
Он увидел, что она и в самом деле побледнела. Краска сошла с лица, глаза стали глубже и темнее. Должно быть, ей было трудно в этом тяжелом костюме, в сапогах догонять их. Странная женщина, могла бы, собственно, остаться у Иванцова, а догнать утром, на лошади, когда повезут им продукты, как он условился с молодым инженером. Но согласно кивнул и торопливо пошел вперед. День подходил к вечеру, можно готовить привал…
Скоро он увидел начальника. Колыванов выходил из зарослей можжевельника, оберегая буссоль, барометр и часы от ударов сучьев. Впереди полого опускался большой лог, для обхода которого Колыванов искал дополнительную кривую. Василий окликнул его, но Борис Петрович не услышал. Он стоял с топором в руках, в ватном костюме, поверх которого надел охотничий лузан. Был он больше похож на лесоруба, нежели на начальника строительства, и лицо его казалось более грубым, чем обычно. Он напряженно глядел в ту сторону, где Чеботарев оставил женщину. Женщина теперь казалась более спокойной, она двигалась неторопливо, смотрела на начальника с некоторой небрежностью, словно приехала для того, чтобы обревизовать его, и заранее знала, что он окажется виноватым.
- Вы зачем здесь? - тем глухим голосом, который, по наблюдениям Чеботарева, соответствовал самому сильному гневу, спросил Колыванов.
- На разведку трассы, - небрежно ответила женщина, избегая как-либо назвать его.
Чеботареву невольно подумалось, что он - хотел он этого или не хотел - виноват в том, что женщина оказалась здесь и расстраивает Колыванова. И он убыстрил шаги, стараясь скрыться от внимательного и злого взгляда начальника.
Он не слышал дальнейшего разговора между инженером Баженовой и Колывановым. В логу, на подветренной стороне, в защищенном месте, он увидел костерок и старика Лундина. Лундин сноровисто и быстро рубил запас хвороста на ночь. Над костерком закипал чайник, а на поваленном буреломом дереве, чуть тронутом прелой гнилостью, похожей на запах перебродившего теста, почти хмельном, лежали куропатки, уже начавшие белеть от обильного подпушка. Птицы были жирные, крупные, - видно, подготовились к зиме. Лундин повернул свое бородатое, с узенькими глазками и доброй усмешкой лицо к Чеботареву и сказал:
- Ну-ну, не туманься, сынок, ужин пора готовить. Очисти птицу. Я думаю, на троих хватит?
- Считай на четверых, - угрюмо сказал Чеботарев. Он никак не мог простить себе, что способствовал появлению женщины, разозлившей Бориса Петровича. Наверно, это одна из тех, кто в управлении протестовали против его работы. Значит, и здесь она будет мешать так хорошо продуманной операции. И Чеботареву почему-то все больше казалось, что именно он и виноват в том, что женщина явилась. Он еще более хмуро пояснил охотнику: - Прилетела тут пигалица из управления, инженер Баженова! - Он растянул фамилию, передразнивая, как ему казалось, даже по интонации этого инженера Баженову.
- Екатерина Андреевна? Где она? - спросил охотник, выпрямляясь.
- С Борисом Петровичем разговаривает, - неохотно ответил Чеботарев. - Но я думаю, он ее быстро направит в ту сторону, откуда она прилетела, - оживленно добавил он, вспомнив, что у Колыванова был довольно решительный тон.
- Ну, это дело не наше, - спокойно заметил Лундин, разрубая поданных Чеботаревым птиц на части, как бы подчеркивая, что он готов накормить каждого гостя.
Чеботарев вздохнул, ему теперь было жалко для гостьи даже огня, не только птицы, вкус которой он уже как будто ощущал на языке. Лундин заметил этот вздох и добродушно сказал:
- А ты не жадничай на птицу. Птица - пища легкая. У меня в сумке есть кусок сальца, хватит не на одну заправку.
Он бросил дичину в котел, поднялся с колен, аккуратно отряхивая песок и хвою, налипшие на штаны, снял шапку и с достоинством сказал:
- Мир доро́гой, Екатерина Андреевна! Пожалуйте к огню, у огня и думы светлее…
Чеботарев протер глаза от едкого дыма и оглянулся, заранее враждебный к гостье. Но гостья спокойно улыбалась ему, как и охотнику. Колыванов стоял за нею, тихий и мирный, и даже Чеботареву было трудно различить, что спокойствие это отличается от того доброго покоя, который так нравился Чеботареву.
- Ну как, Семен, ужин готов? - спросил Колыванов. - Теперь придется готовить на четверых, - он словно нарочно повторил слова Чеботарева. - Екатерина Андреевна будет вести с нами нивелировку трассы. С Чеботаревым вы, кажется, знакомы, Екатерина Андреевна? Ну и отлично, - одобрил он ее утвердительный ответ.
- Что ж, в лесу чем люднее, тем от волков безопасней, - засмеялся веселым хрипловатым смешком Лундин. - Дорога только трудная. Зато в большой дороге и мысли большие! - с каким-то странным ударением сказал он. - Садитесь поближе, товарищ Баженова, тепло, говорят, костей не ломит…
Колыванов сам подвинул охапку пихтовых ветвей к огню. Лундин пошевелил костерок, чтобы он грел сильнее. Теперь и Чеботарев не мог больше сохранять своего неприступного недоброжелательства и немедленно подал Баженовой чашку и ложку, положил нарезанный хлеб поближе к ней и налил жирного супу ей первой. Пар, поднимавшийся из чашки, что стояла на коленях женщины, застлал ее лицо, но Чеботарев заметил все-таки на нем недобрую усмешку.
10
Екатерина Андреевна и сама не представляла, как она поступит, когда увидит Колыванова.
То ей хотелось пройти с самолета прямо в его дом, выплакаться на груди его матери, - она добрая, все поймет! - и там дождаться, когда Борис вернется… Ведь дома-то и стены помогают! - он так часто повторял это уральское присловье.
Но такая встреча была бы похожа на просьбу о прощении, а ее гордая душа даже и в самом трудном случае не вынесла бы унижения.
Потом она начинала думать, что лучше пройти в контору, спокойно предъявить Колыванову свое командировочное удостоверение и посмотреть, как сложатся их дальнейшие отношения. Если он пригласит ее домой, что ж, тогда мир! А заключение мира всегда приводит к обоюдному прощению. Если же он будет холоден, как на совещании у Тулумбасова, тогда она станет работать рядом с ним, и, может быть, он со временем поймет, как страстно ждет она прощения.
Но при воспоминании о том, как неестественно гордо держался Колыванов на заседании, как не пожелал ответить на ее зов, кровь бросалась в лицо, ей становилось жарко и тревожно, и она вдруг начинала думать о том, что поступила неправильно: не надо было ехать к нему…
А самолет гудел и гудел, уши заложило, потом это ощущение вязкости прошло, но началась качка, и ей становилось все хуже. Тут летчик повернулся к ней, сказал: "Красногорск!" - и ткнул пальцем вниз. За плексигласовым окном кабины и в самом деле лежал город, но Екатерина Андреевна заметила еще нечто, чего не увидел летчик. По таежной дороге на восток из города шли люди. Они шли отдельными группами, и между этими отрядиками было большое расстояние, - значит, вышли в разное время. И она поняла: Колыванов уже получил ту телеграмму, против которой она так протестовала, что рискнула броситься сюда, когда ее не послушали.
Она знала характер Колыванова. Конечно, он не стал спорить, хотя надо было спорить во что бы то ни стало! Он просто отправил разведывательный отряд, и сейчас этот отряд удалялся от города. Он просил три месяца на разведку, ему дали месяц. Ну что же, он сделает из каждого дня - три, хотя и понимает, как несправедливо взваливают на его плечи эту ненужную тяжесть.
Не представляла она только одного: что Колыванов сам идет в головной группе.
Когда заместитель Колыванова с плохо скрытым торжеством сказал, что уже принял на себя управление участком, Екатерина Андреевна не поверила. Однако со двора уходили последние подводы, кладовщик запирал окованные железом двери сарая, в конторе постепенно устанавливалась тишина, и Екатерина Андреевна невольно заторопилась, будто Колыванов мог вот так, сразу, исчезнуть, затеряться в лесах. Она даже не подумала о том, что первые дни отряд будет близко от города, может, даже ночевать станут возвращаться, и хотела одного: догнать Колыванова как можно скорее. Выпросив у кладовщика рюкзак, она торопливо переложила в него вещи из чемодана, бросила рюкзак на последнюю подводу и пошла. И как правильно она все сделала! Уже лесорубы, которых она догнала на первых километрах, сказали, что начальник с Лундиным и Чеботаревым двинулись налегке передовым отрядом и сегодня намереваются добраться до Соснового бора. А Екатерина Андреевна знала: Сосновый бор в пятнадцати километрах.
Ее тут же успокоили, сказали, что Чеботарев только что прошел, что впереди еще пикетажисты Иванцова, - словом, не заблудится! И она опять зашагала вперед, торопясь на это странное свидание.
Иванцов хотел было уступить ей коня. Она заколебалась: давно не делала больших пеших переходов. Но тут же пришла мысль: если явится на лошади, получится, что стоит от остальных изыскателей наособицу. А такой "особости" Колыванов не простит.
Она со вздохом отказалась от лошади и пошла дальше.
Чеботарев был где-то недалеко. Иванцов сказал, что они только что попрощались. Ноги постепенно привыкали к сапогам, к ровному шагу, идти было довольно легко и просто: трассировочные метины виднелись одна за другой, как белые заплатки на серой шкуре леса. Срубленный мимоходом куст, небольшая сосенка или березка, которые еще встречались тут, недалеко от жилья, белея среди елей, как девушки среди старцев, - все делало тропу нестрашной. И дышать стало легче, куда свободнее, чем в кабинете Барышева, где произошла их последняя встреча, или у Тулумбасова, когда она заявила о своем желании пойти на прокладку трассы. Там она задыхалась, кровь била толчками в сердце, и все вокруг казались врагами, даже Тулумбасов, который на самом-то деле хорошо понял ее! Впрочем, это выяснилось уже в последнюю минуту…
Она шла и вспоминала все, что случилось с нею с того мгновения, как перед нею появился Колыванов. Впрочем, нет, воспоминания убегали значительно дальше, едва ли не к тому времени, когда она впервые увидела его, а может быть, и к еще более дальнему периоду, может, к тем временам, когда она только мечтала о человеке, которого полюбит.
Как это странно: мечтала, полюбила и… ушла…
А может, это случается чаще, чем люди думают? Ведь не о всяком уходе женщина говорит, иногда она и уходит и возвращается тайно…
Колыванов привлек ее своей мечтательностью. Было как-то странно видеть немолодого уже инженера, который умел разговаривать о будущем так, словно только недавно вернулся оттуда, - в командировке, что ли, побывал. Правда, это будущее было ограничено. Все, что Колыванов рассказывал, происходило на Урале, и даже не на всем Урале, а только на Северном. Позже Екатерина поняла, что мечтания эти не так уж далеки от детских придумок, и вообще стала различать эти детские черты в характере мужа. Но сначала…
Сначала была та полная слитность с любимым, то единство дум, чувствований, ощущений и мыслей, которые, вероятно, и называются счастьем. Зачем бы иначе ей тосковать по Колыванову теперь, когда они уже чужие друг другу? Воспоминания - вот что тяготит ее душу. Как это написал поэт?
Но не может злое расставанье
Удержать меня на расстоянье!
Я к тебе не вхож, и письма тоже,
Но зато воспоминанья вхожи!Ты нечаянно припомнишь руки,
Сжатые в невыразимой муке,
Губы, искривленные, как болью,
Горькой неудавшейся любовью.И, случайно голос мой услыша,
Ты заговоришь как можно тише
И, в толпе похожего завидев,
Встрепенешься, спутника обидев…
А потом все чаще и чаще стало казаться, что правы те, кто говорит о Колыванове: "Ну, этот пороха не выдумает!" И становилось все обиднее, что отдала себя человеку незначительному, неудачливому. То, что казалось достоинством, например мечтательность, умение проникать взглядом в будущее, постепенно превращалось в недостатки: ведь мало мечтать, надо еще уметь претворять свои мечты в действительность! Барышев, скажем, никогда не распространялся о своих мечтах, но брался и делал!
А эти вечные разлуки, разъезды, пустая комната, одинокие вечера. Неужели мужчины не понимают, как тоскливо одной, как хочется хоть немного уюта, внимания, да и настоящего обожествления, наконец, - ведь она отдала себя! Разве этого мало?
Колыванов утешал: мужчина создан для того, чтобы воевать. С древних времен это его дело. Он - охотник, исследователь, покоритель мира. Женщина - хранительница домашнего очага.
Как бы не так! Велик ли очаг возведешь на тысячу рублей в месяц? Да и воевать приходится не только мужчине, но и женщине. Ведь не отказывается он от ее помощи, и ее тысяча рублей идет на строительство того же очага. А ей еще приходится постоянно защищать свое счастье и его счастье. Одни сослуживцы упрекают Колыванова в тугодумстве, другие - в неудачливости, третьи - чуть ли не в безделье. И на каждое обвинение она должна найти защиту…
А эти взгляды посторонних мужчин! Кто она - ни мать, ни невеста. Просто хранительница очага. Но хранительницей можно поставить любую старушонку, пусть обтирает пыль с вещей - благо их так мало у кочевников-строителей, - да готовит пищу - благо ее и есть-то некому, раз хозяин очага в постоянных командировках. А ее зовут то на вечеринку, то в кино, то на танцы, и каждый мужчина, который бросит на нее взгляд, не может не сказать: "И что вы нашли в Колыванове!" А это то же самое, что сказать: "Бросьте вы его, возьмите меня!"
Может быть, она бы все это выдержала, - ведь молодость проходит довольно быстро, - если бы не Барышев…
Барышев ухаживал за нею еще в институте. Блестящий доцент, из хорошей, как все чаще стали говорить ее подруги, семьи, он обратил внимание на студентку, вероятно, только из желания "закрутить" маленький роман. Тогда Катя устояла против соблазна. Очень может быть, что именно ее "устойчивость" и привела к тому, что доцент не забыл ее.
Впрочем, он довольно скоро разочаровался в научной и педагогической деятельности. Становилось модным совмещать науку и практику. Барышев не любил отставать от моды, была ли то мода на гавайские рубашки, сшитые в Столешниковом переулке, или мода на практическую деятельность. Настолько-то Барышева понимала даже малоопытная студентка, какой была тогда Екатерина.
Но Барышев умел быть импозантным. Встретившись с Екатериной через два года, когда она уже была женой Колыванова, Евгений Александрович воскликнул:
- Колоссально! Мы снова рядом! А знаете ли вы, что я из-за вас бросил Москву и научную карьеру? Нет, нет, я не жалуюсь, не думайте обо мне так плохо!
Что делать, даже и более опытной женщине, нежели Екатерина, такое признание понравилось бы. Одно дело сомнения ума, - неправда! - другое дело этакая подленькая гордость: "Вот я какая, из-за меня мужчины совершают безумства!" А Барышев умел быть последовательным.
Теперь-то она понимает, что Барышеву было тоскливо на далекой стройке. Он жил один, вокруг семейные люди, но в том возрасте, когда они еще не воспитали барышень-невест, которые ловили бы этого разборчивого женишка. Несколько девушек, работавших в управлении строительства, глядели на Барышева снизу вверх, но они не подходили к его исключительной натуре: что ему машинистки да секретарши! Ему хотелось раскрыть все богатство своей души, найти "ровню"! Вот он и прилепился к бывшей знакомой студентке - ныне инженеру строительства, вечно одинокой жене неудачливого инженера Колыванова.
Да не он ли и пустил эту версию о неудачливости Колыванова? Во всяком случае, он не забыл упрекнуть Екатерину Андреевну в том, что она не выбрала лучшего мужа…
Нет, ничего такого между ними не было. Просто с ним было не скучно, он умел заботиться о женщине, которая ему нравилась.
Правда, с той поры, как Колывановы попали под его начальство, Борису пришлось безвылазно сидеть на самых дальних участках. Но тогда Барышев умел объяснить эту отдаленность мужа "государственными" обстоятельствами, особым "доверием" со стороны руководства и прочими высокими словами. А Катя не додумывалась спросить: как же это так, неудачливому инженеру поручают самые трудные участки? Тогда она была еще наивна.