Как-то вечером, перед самым закрытием, в мастерскую зашел знаменитый писатель. Дима сразу узнал его. Этот большущий лоб, эти брови, как беличьи хвосты, этот длинный, чуть свернутый набок нос. Конечно, это он.
Вот наконец Димин час. Он все расскажет писателю, и тот все поймет. В его книгах не зря описаны красивые и добрые люди. Например, мальчик, который бежит за двадцать километров, чтобы сообщить путевому обходчику, что у него родился внук. Или та женщина, которая приютила инвалида, обиженного женой.
Но знаменитый писатель, отдав бритву, присел на краешек стула и погрузился в книгу. Он читал, мурлыкая от удовольствия, притопывая ногой, словно бы в такт одному ему слышной музыке.
И Дима просто не смел его отвлечь. Наконец решился, кашлянул.
- Что, уже готово? - спросил писатель.
- Нет еще. Я вот хотел о чем поговорить, - сказал Дима и ужаснулся своему косноязычию. - Как все-таки люди смотрят на нас... на тех, кто работает по обслуживанию. Как на каких-то слуг...
Писатель с тоской посмотрел на недочитанную книгу и мягко сказал:
- Конечно, вы неправы. Каждый, кто хорошо делает свое дело, уважаем - будь он парикмахер или атомщик. Не важно, какую работу он делает, важно - как!
И, рассеянно обласкав Диму синими своими глазами, писатель вновь углубился в книгу и замурлыкал.
Э, Дима уже тысячу раз слышал эти слова, эти самые...
Звонко упала отвертка, писатель вздрогнул, но головы не поднял.
- Все готово, - сказал наконец Дима. - Пожалуйста, семьдесят копеек...
Писатель вручил ему новенький рубль, сказал: "Вот спасибо, дружище" - и направился к выходу.
- Сдача, - сказал Дима.
Писатель махнул рукой, - дескать, какие пустяки.
- Возьмите сдачу! - заорал Дима.
"... Прошу дать расчет", - написал Дима в заявлении, потом зачеркнул. "Прошу уволить по собственному желанию"
... Когда Дима пришел в мастерскую за картиной "Девятый вал", там уже хозяйничал Паша. Он был страшно зол. Наверное, в другой мастерской было лучше.
Дима снял со стены картину, сунул в карман чешские кусачки, которые купил когда-то на свои деньги, уложил спецовку и стал застегивать чемодан. Но замок почему-то не срабатывал и крышка отскакивала, едва Дима убирал руки.
- Ты не нервничай, - сказал Паша снисходительно. - Я еще тогда понял - не жить тебе в нашей шараге. С твоими голубыми глазами.
И, вздохнув, он принялся за главную реформу - стал толкать шкаф на давнее его место, к самому барьеру.
Паша был в своем хозяйском праве. Но Дима вдруг бросил несчастный чемоданчик и закричал петушиным голосом:
- Ты от кого загораживаешься?! А ну, поставь на место!
Паша только засмеялся:
- А тебе что? Ты ж уже ушел!
И тогда Дима, схватившись обеими руками за угол шкафа, изо всех сил потянул назад, к стене. Дубовая громадина немного подалась, но Паша нажал, и шкаф вместе с отчаянно упирающимся Димой медленно и неотвратимо поехал к барьеру.
И тут, отчаявшись остановить уползающий шкаф, нарушить этот нахальный праздник врага, Дима вдруг заорал:
- Никуда я не ухожу! А ну, давай отсюда!
ПИСЬМА ТРУДЯЩИХСЯ
Квадратное, бугристое лицо Ивана Прокофьевича казалось неживым, грубо вытесанным из какого-то бедного, бросового камня, может из песчаника. Только нижняя челюсть его иногда двигалась. Это когда он писал, или говорил, или думал о чем-нибудь - словом, работал...
- Ну, ознакомились? - спросил он Тому. - Можете приступать? Вот обработайте письма из той папки... Девятый номер.
И, беззвучно пошевелив челюстью, бросил шутку, тоже вытесанную из какого-то бедного камня:
- Вот мы уж поглядим, поглядим, какое к нам пришло боевое пополнение... Хе-хе.
Кира, сидевшая за соседним столом, закрылась газетой и прыснула. И еще подмигнула Томке: мол, видишь, какой долдон! Вот с кем мне, бедняжке, приходится работать.
Теперь и Томке придется. С сегодняшнего дня (и неизвестно до какого) она тоже работает здесь... В "Отделе писем трудящихся", как написано на табличке, косо приколоченной к двери.
Причин перевода было две: первая - ушла в декрет Рита, здешняя литсотрудница. Вторая - неделю назад напечатали очерк Вал. Гринева "Любовь! Какая она?" (острый морально-этический материал, как сказал Главный). И поскольку письма повалили валом - за неделю триста сорок шесть штук, - Иван Прокофьевич, говорят, запросил подкрепления...
Тома подошла к шкафу, где синели корешками толстенные скоросшиватели. На каждом была бумажная нашлепка с цифрой и каким-нибудь заглавием. Ну, скажем, "ПРАВ ЛИ ВОЛОДЯ ВИШНЯК?" (в прошлом месяце проводилась такая дискуссия), или "МЕСТО АГРОНОМА В ПОЛЕ!", или "ОТВЕТЫ НИНЕ С". Это было нашумевшее письмо: какая-то Нина С. спрашивала читателей, правильно ли она поступает, по-товарищески помогая людям в беде или же, наоборот, никому помогать не надо.
Между прочим, Тома, хоть она и практикантка, и без году неделя в редакции, выступала на летучке против того, чтоб печатали это письмо. Она кричала, что получится противно и фальшиво ("Пожалуйста, выбирайте выражения, Тамара", - сказал Главный), что это пустопорожняя и стыдная болтовня и что авторша либо дура, либо просто пройдоха, которая хочет прославиться, ("Все-таки выбирайте выражения", - попросил Главный.)
Вполне возможно, что Тому "перебросили на письма" именно в связи с этой ее речью, а отнюдь не из-за Ритиных семи месяцев и не из-за Колиной статьи "Любовь! Какая она?"
Вздохнув, Тома присела на корточки и вытащила с нижней полки тяжеленную папку с красной девяткой на корешке. И еще там была надпись чернильным карандашом: "Люб. как. она". Потом медленно поднялась, опершись рукой о спинку стула, чтобы не потерять равновесия, и сказала: "Ого!"
А еще она сказала:
- Счастливый Валя: целый пуд писем!
- Он-то да... - усмехнулась Кира, не поднимая глаз от бумажного полотнища, вкривь и вкось исписанного короткими строчками, наверно стихами, и украшенного какими-то рисуночками (такие послания приходят в редакцию обычно от графоманов - отчаянных и стойких сочинителей всякой ерунды). - Вале-то что? Одна слава...
Тома не стала отвечать на эту дворницкую речь старшей литсотрудницы. В самом деле, рассуждает, как дядя Степан, вечно ворчащий в подворотне: "Нарочно ходют, чтоб мусорить мне тут. Им-то удовольствие..."
Папка тяжело плюхнулась на чистенький, яичного цвета Томин стол (теперь это ее стол!), и лопнула тесемка, и ворох бумаг радостно разлетелся во все стороны. Словно письма в папке были под давлением в сколько-то атмосфер...
- Ты так запутаешься, - сказала Кира, по-прежнему не отрываясь от бумаг. - Очисть правую сторону стола, будешь класть уже обработанное...
- Спасибо, - сказала Тома и начала обрабатывать письма, как положено. То есть списывать на специальные маленькие бланки необходимые данные: "ФИО (это значит фамилия - имя - отчество) отправителя". "Республика, область, край" (нужное подчеркнуть и дописать, какая именно), "Кратк. содерж."...
Черт его знает, как его формулировать, это самое "кратк. содерж.".
По первому же письму выяснилось, что это самое трудное. Тома несколько раз перечитала его (отличное, умное письмо!) и не смогла ничего придумать, кроме как: "Автор приводит примеры разрушения семьи в связи с различием мировоззрений". Так она в конце концов и написала.
Второе письмо - ни в какие ворота:
"Дорогая редакция! Мы, девушки из общежития No 11 по Шлакоблочной ул. гор. Светлограда, просим ответить вас на наш вопрос. Нам по восемнадцать лет, мы работаем и учимся в школе рабочей молодежи. В этом году забрали в ряды Советской Армии наших парней, с которыми мы дружили. Мы обещали их ждать. И вот теперь, когда мы остались одни, нас сильно тревожит один вопрос: "Что значит ждать и как ждать?" Можно ли в эти годы встречаться и дружить с другим парнем? Дорогая редакция! Мы очень просим вас не оставить наше письмо без внимания и дать совет. Девушки: Гусева Е., Гребнева Н., Морозова Н., Шамраевская Т., Харитон Т., Кожина Е. и др., всего 16 чел.".
Тома отложила письмо и постаралась представить себе этих "16 чел.". Наверное, авторши - щекастые, розовые, толстогубые и с толстыми ногами. И все в модных боярских шапках из синтетического меха - синего, как синька, или желтого, как желток. Ну что им можно написать?
- Вот телки! - расхохоталась Кира. - Надо же! Напиши: "Благодарим за внимание к нашей газете. С приветом!" И все...
Тут вдруг проявил признаки жизни Иван Прокофьевич.
- А ну, покажи-ка! Что это там у тебя "С приветом - и все"?
Он долго читал коротенькое письмо, даже посмотрел его зачем-то на свет... Потом сказал:
- Ничего тут смешного! Молодые девки... Глупые, здоровые... Конечно, страшно им и томно... - Он пожевал-пожевал и добавил: - И на ребят еще можно ли надеяться? Гуляли, может, всего месяц, а ждать три года...
- Но это же подло! - крикнула Тома, твердо решившая после той роковой летучки все равно говорить всю правду. - Ребята служат где-нибудь... ну не знаю, в дальнем гарнизоне. Надеются.
- Так ведь жизнь, - грустно сказал Иван. Прокофьевич. - Как заглазно рассудишь? - Он еще пожевал. - Вы ведь в солдатах не служили? Ждать, наверное, тоже не ждали, а? Три года!
И он вернулся к своему столу. К своей папке с цифрой "1" и коротким словом "БЫТ", намалеванным огромными буквами, - к стопке "редакционных сопроводиловок", требующих принятия немедленных мер: "В Ленгрржилуправление", "В ЦНИИ протезирования", в какой-то "МООП", в "Президиум Верховного Совета" и в "Нарсуд Брухновского р-на".
- У всех беды, - сказал Иван Прокофьевич. - Только разные... У кого суп не густ, у кого жемчуг мелок...
Он еще минуту посидел неподвижно. Наверно, думал про всякие беды, известные ему по должности, может, больше, чем любому другому... И Тома подумала, что, кроме сегодняшней ее девятой папки, есть еще и другие - вон они стоят - огромные, заполнив: все девять полок, от стены до стены: "No 2. СОЦ. ЗАКОННОСТЬ", "No 7. БУРБОН ИЗ РАЙИСПОЛКОМА", "No. 11. ТРЕВОГИ МОЛОДОГО СПЕЦИАЛИСТА" No 4 - опять "СОЦ. ЗАКОННОСТЬ" (видимо, в одну не поместилось), "No 21. ВЫ НЕ НА КУРОРТ ЕХАЛИ!"..
- Да, сегодня имеем производительность! - сказала Кира, быстро строчившая что-то на бумажке. - Ей-богу, Томка, ты нас разлагаешь. Даже зава!
Итак, краткое содержание: "Стихи о неразделенной любви"... Так, следующее. "Автор ставит вопрос о недостатках полового воспитания". Ничего себе формулировочка! Ну и черт с ней! Кира права: невозможно по пятнадцать минут размышлять над каждой регистрашкой. Да и кто их читает, эти бланки! Кому надо будет - возьмет письмо...
Так, следующее:
"Автор анализирует свою ссору с девушкой". Значит, анализирует? А какое хорошее письмо: "Мы с ней поссорились, как правая рука с левой - и больно, и глупо, и невозможно".
В дверь просунулась красивая крупная голова Вали Гринева, увенчанная каштановой шевелюрой.
- Привет письмам трудящихся! А-а-а, ты уже здесь, опальная дева...
Это Тома опальная дева.
Значит, действительно ее спихнули сюда на перевоспитание. Валя близок к верхам, ему все точно известно...
- Девочки, нет ли чего-нибудь такого?... - Чудная у Вали улыбка - открытая, мальчишеская (это Тома не почему-нибудь, а совершенно объективно). - Вот этакого... Которое просится на полосу... - Он беспомощно развел руками. - Кризис жанра... Простаиваю, как агрегат...
- Они посмотрят, Валентин Сергеевич, - серьезно сказал Прокофьич. - Я еще утром предупредил...
- Ну, смотрите! Не прозевайте! - Валя улыбнулся что есть сил, даже нос наморщился и уши зашевелились. - Помните, что я вас любил.
И дверь бесшумно затворилась.
- Ну, положим, меня он не любил, - сказала Кира почему-то с гордостью и выжидательно посмотрела на Тому.
Но та ничего не ответила. И не потому, что ее Валя любил, а просто неизвестно почему. Не захотела, и все.
Следующее:
"Разрешите с вами поделиться, дорогая редакция, моей неудачной любовью. Мне 18 лет, имени, фамилии, адреса я не назову. И я полюбила молодого человека, Семенова Юрия Н., так нежно и горячо, как пишут в романах. Мы с ним дружили больше 4 лет. Из них 3 года, что он служил в армии, и еще больше года дружила как приехал. Я полюбила его одного, хоть мной многие интересовались, самостоятельные люди. А я же ждала его, и он много раз тоже говорил, что я для него одна.
А случилось так, что он уехал по работе в другой город. И вдруг проходит очень большой срок а письма нет. И всего он прожил там полмесяца, а мне - вдруг стало известно, что он женился. Я так была ошеломлена таким известием, что у меня все чувства любви омрачнели. Я много читала романов и рисовала свою любовь похожей на некоторых героев романов. Но увы! Моя любовь осталась лишь сценой. Товарищ Вал. Гринев, - где же настоящая любовь и какая она? Этот вопрос меня сильно интересует. Я думаю, что любви настоящей нет.
Неужели мой друг мог так быстро влюбиться, в какие-то пять встреч (он таксист, работает сутками и за пятнадцать дней никак больше не мог). Для ребят это, может, так надо, чтобы они нас обманывали. Но как же за это им отомстить? Жаль, что мы не сильны в этом. Я сейчас согласна убить своего друга за измену. Мне ничего не жаль, но хочется знать истинную сущность любви и прошу ответить. Не хочу, чтобы знал такой подлец, что сильно страдаю, а ответ напишите через газету. Клава Ж."
Нет, это Вале вряд ли пригодится. А ей, бедняжке, этой Клаве, ну что ей ответить?
- Ой, дуры мы бабы! - сказала Кира, пробежав письмо. - Все дуры, и умные - дуры и глупые...
- Кирка, ты совершенно напрасно смотрела на меня, - сказала вдруг Тома и сама страшно удивилась. - Ничего у нас с Валей не было... Просто он принципиально вступился за меня... Ведь действительно же липовая дискуссия.
Теперь уж Кира ничего не ответила. Вку-усно промолчала... С ба-альшим удовольствием! Нет, вряд ли Тома с ней сработается по-хорошему, как с прежними своими девочками из сельхозотдела...
Так, следующее:
"Работать, жить и учиться по-коммунистически - таков девиз передовой молодежи... Молодежь - это наша сила. Умные, культурные, любящие свое дело юноши и девушки - залог успешного выполнения намеченных целей, создания материально-технической базы..." Ну-ну, про что это он все-таки? Ага: просит отменить налог на бездетность. Вот тип! "Я согласен, чего война погубила много людей и, может быть, это потребовало быстрого роста послевоенного населения. Но в данный момент в этом уже нет необходимости, чтоб еще увеличивать многомиллионный коллектив. Этот коллектив в состоянии и сам справиться с намеченными великими целями. Потому считаю, что можно лишить нас бездетного налога". Лишить, значит? И почерк у него самодовольный, с завитушками, буквы какие-то круглые, обожравшиеся. Вот сволочь!...
Но, крат. содерж.: "Автор ставит вопрос об отмене холост. налога".
Еще одно письмо. Длинное - раз, два, три, четыре... семь страниц! Почерк прыгающий, будто этот... Серков Афанасий Дмитриевич писал на бегу, задыхаясь...
Ну вот: "Дорогая редакция! Я никогда не писал ничего в газету, если не считать стенгазету, но зато всегда очень любил читать газету "Знамя молодежи" и друг. газеты".
Ладно, к делу. Чего он хочет? "Я прошу, не взыщите с меня за неграмотность. До 17 лет я жил в горах, где вместо школы был дом рубленый из 1 комнаты, где занимались сразу 4 класса. 4 парты - за каждой партой отдельный класс. Представьте себе, каково было нам и единственному учителю, который прилаживал все знания и умение, чтоб мы все-таки его понимали. Окончив 4 классами, по просьбе учителя, был принят в ФЗУ г. Орджоникидзе..."
Тома отложила письмо и постаралась представить себе эту школу - темновато, прохладно, бревенчатые стены, пахнущие смолой, как в лыжном домике в Теберде. Потом она вспомнила свою школу. Знаменитую 367-ю имени Мичурина, где ставили "Хижину дяди Тома" на английском языке и устраивали встречи с маршалами и академиками, и для лучшей усвояемости (Марь Пална - завуч - обожала это словечко) занятия велись поочередно в разных кабинетах - в химическом, географическом, литературном... И с портретов строго глядели соответствующие корифеи - то Лев Толстой со своей длинной бородой, то Тимирязев с бородой покороче, то Лебедев - с изящной, клинышком... И вот тоже школа - четыре парты...
"В г. Орджоникидзе для меня все без исключения было в диковинку - и здания, и улицы, и электрический свет, и даже милиционеры, которых я очень боялся. Учась в училище, я думал стать хорошим специалистом, жениться, иметь свою семью, и обязательно дружную, ладную, и чтоб всегда была любовь. Так наставлял мой отец. А мать у меня была не родная. С отцом они нажили трех дочерей, а я почему-то вне материнской ласки. Моя неродная мать держала верх в семье, и поэтому отец был немного грустный и всегда с печалью и вздохами говорил мне, каким должен быть человек и как надо жить".
"У кого суп не густ, у кого жемчуг мелок!" Тома невольно поглядела на Ивана Прокофьевича. Он почувствовал ее взгляд, поднял голову и попросил тихонько:
- Ты прервись на минутку... Я тут хочу вам документик, один показать... Посмотрите с литературной точки, - он пожевал застенчиво. - А то я неладно как-то все составил... Со стилем бедую...
- А у меня вот письмо очень хорошее, - сказала ни к селу ни к городу Тома. - Прекрасное какое-то письмо... Так, пожалуйста, что у вас...
Оказалось, Иван Прокофьевич сочинил бумагу на имя министра здравоохранения. "Конечно, факты из приводимых нами писем не могут испортить картину вашей цифровой отчетности, но они разрушают душевное спокойствие и веру в хорошее и вредят советскому народу. Нельзя, чтобы инспекторы такого высокого учреждения, как ваше, не понимали таких вещей"...
- По-моему, хорошо, - сказала Тома. - Только Главный такое резкое не подпишет.
- Подпишет! - сказал Иван Прокофьевич. - Он у меня полвойны прослужил ПНШ. Я с ним умею...
Тома вернулась к своему письму (оно уже было ее письмо):
"В училище я познакомился с девушкой Катей. Вот с этого и начнется история, которая привела к тому, что я пишу вам. Это было в 1959 году, в марте месяце двадцать второго числа. Мы полюбили друг друга, и я не чаял, когда снова увижу ее. После окончания училища (она тоже училась в ФЗУ, только в другом) она уехала работать в г. Прохладный, я же остался в Орджоникидзе.
Переписывались мы регулярно, не заставляли ждать друг от друга ответов. В разлуке я стал ощущать, что влюблен я по-настоящему, и она часто просила меня, чтобы я приехал к ней в гости, и после нескольких обещаний я поехал. Встреча была не так, как в кино бывает, мы не целовались, еще стеснялись посторонних, но мы не могли сначала связать своей речи и все смотрели друг на друга и улыбались.
Может быть, кто и обращал внимание на нас в недоумении, но я никого не замечал. Я не могу описать всего того, что происходило в моей душе, но знал, что мы нашли друг друга. Мы договорились, что после армии поженимся. Съездил я еще три раза, а в последний раз мы немного поссорились. А через полмесяца меня призвали в армию, я написал ей письмо и уехал. Ответа, разумеется, я не ждал. Из армии я написал письмо, оно возвратилось с надписью: "Адресат выбыл". Все рухнуло! Воспользоваться услугами адресного стола я не имел понятия, а посоветовать мне не могли, потому что никто не знал об этом, и вообще я был нерасторопный и кое в чем совершенно не имел понятия.