- Сделаем ереванского разлива, - почтительно сказал "дирижер Фридман". - Не извольте беспокоиться...
И озабоченно удалился, всем видом своим демонстрируя глубокое понимание задачи.
Конечно, этот тип нарочно подыгрывает Гере, который хочет показать, какой он знаток и завсегдатай. Участие в подобных пижонских спектаклях, наверно, входит в обязанности официанта. Безусловно, многие сюда идут не столько поесть, сколько пофорсить перед женщинами или так, перед собой. Как видно, с этим тут считаются.
Что ж, Гера имеет право быть каким угодно. Он сделал почти что по дружбе такое дело, какое и министр по должности не поднял бы. Он достал металл, без которого Андрееву агрегату не родиться. То есть родиться, но где-нибудь в 1968... Пей, Гера, ешь, пижонь на здоровье!
Еда была царская. И коньяк особенный (этот ереванский в самом деле сильно отличался от обыкновенного, который с теми же тремя звездочками).
- Букет! - сказал Гера и сладко зажмурился. - Таинственный букет! Не то что минералка. - Он взял бутылку боржома и стал читать этикетку. - Видишь, тут все ясно сказано: имеются анионы в лице натрия, калия, кальция и магния, а катионы в лице какого-то гидрокарбоната, углекислоты и еще чего-то - тут кончик содрался...
Таня внимательно посмотрела на него и поставила свою рюмку, не пригубив.
- Ну что смотришь, детка? - засмеялся Гера. - Влюбилась?
- Нет, - сказала она. - Наоборот. Я подумала, что ты легко живешь. Ты не по-человечески легко живешь.
- Что, птенчик, уже окосела с непривычки?
- Да, - сказала она. - Может быть. Но почему ты никогда ничего не переживаешь?
- Что ты, рыбка, я ужасно переживаю, вот приходи на футбол, когда "Спартак" играет...
- А у меня в классе сорок два ученика, - продолжала Таня, словно бы не слыша. - И я не могу быть настоящим литератором. Потому что пока всех спросишь и тетрадки эти проверишь... И надо, чтоб полная нагрузка была по часам, иначе меньше ста рублей будет... А меньше ста мне нельзя, потому что мама болеет и вообще... Сорок два ученика - это много, не успеваешь к каждому подойти... А ты...
- Кошмар! - сказала добрая Лиля и пригорюнилась. - И я педагогический кончала... Вот вместе с Танькой. Счастье, что мне встретился этот джентльмен и просватал. А то бы я тоже каждый день - "Образ Ленского", "Образ Наташи Ростовой", "Образы молодогвардейцев в одноименном романе Фадеева". Ужасно совестно Таньку слушать! И других наших...
- Ничего, - засмеялся Гера и подмигнул Андрею. - У нас совесть чистая... Ни разу не бывшая в употреблении... Закусывать надо...
Таня беспомощно посмотрела на Андрея, словно прося защиты. Но от кого он должен ее защищать? От Геры? Но Гера есть Гера... И в нем это, пожалуй, даже ценно, что он не выдает себя за кого-нибудь другого, более возвышенного или идейного. Гораздо хуже, когда изображают борцов и прогрессистов, а в нужный момент - в кусты. Лучше, как Гера, как эта самая "минералка": сразу все ясно - анионы, катионы и прочее...
- Пойдемте, - сказала Таня и даже потянула Андрея за рукав. - Я хочу танцевать.
Восточный оркестр уже закончил свой урок и удалился за золотую ширму. Теперь над жующим залом трубила радиола. Мелодия была не слишком годная для нормальных танцев - что-то такое громкое, страстное, мексиканское. С взрывающимся припевом, вроде: бум-баррачи бумба, бум-баррачи бумба...
Лишь двое сильно выпивших командировочных отчаялись вывести своих дам танцевать под этот пироксилин. Панбархатные дамы посмеивались и тихонько отдирали от своего белого мяса красные кавалеровы пальцы.
И Андрей с Таней запрыгали в соответствии с требованиями ритма. Только лицо у нее при этом было несчастное и сосредоточенное, словно бы ее крутил не танец, а злой шторм и непременно нужно было удержать руль.
- Андрей, пожалуйста... - попросила она. С трудом продираясь, голосом сквозь ликующие вопли радиолы. - Танцуйте к выходу. Мне душно, Андрей покорно повел ее в нужную сторону. И, допрыгнув до дверей, они очутились в огромном холодном вестибюле, который почему-то хотелось назвать предбанником.
На плюшевом диванчике, сладостно вытянув ноги, отдыхали свободные от вахты старички официанты. На стене, прибитая здоровенными костылями к мрамору, висела стенгазета "За коммунистическое обслуживание". В углу черненький мальчик с усиками обнимал беленькую фифочку, а она все время жалобно просила: "Ну, Вова, не надо этого делать, ну, Вова..." Чуть дальше за колонной был еще один диванчик, свободный.
- Вы умеете принимать решения? - спросила Таня очень серьезно и осветила Андрея своими синими прожекторами. - Вы же шахтер, вы, наверно, умеете.
- Ну еще бы, - сказал он молодецким голосом. - Шахтеры этим славятся...
И поспешно обнял ее, потому что кое-что понимал про эту жизнь и знал, что надо делать, раз уж они уединились.
- Эх вы, - сказала она и стряхнула плечом его руку. - Эх вы...
- Нет, - сказал он, забыв стереть дурацкую молодецкую улыбку. - Просто такой вечер... И здесь холодно...
- А я никак не могу решиться. Уже пришла сюда и не могу... "Трамвайный закон, - говорит моя мама. - Не высовывайся!"
Андрей ничего не понял в этой обрывочной пьяной (хотя она, кажется, совсем не пила!) речи, но почему-то ему стало не по себе и захотелось поскорее назад, в зал, где жарко и светло, и все ясно, несмотря на дым коромыслом.
- А для чего вы с ним? - строго спросила Таня.
- Я с ним не для чего, мы просто друзья...
- Друзья?. - переспросила она и покачала: головой. - У него не бывает друзей. Какой-то великий человек (забыла кто) сказал, что у Англии не бывает ни друзей, ни врагов - у нее есть только ин-те-ре-сы!
- Может, пойдем? - попросил он. - Тут холодно.
- Ну ладно, пойдемте, раз вам холодно. Просто я хотела сказать одну вещь. Я специально пришла сюда, чтобы сказать вам эту вещь, хотя и не знала вас. Ну ладно, я ему скажу самому, раз вы... Раз вы быстро зябнете... Или знаете что? Идите один, я покурю. У вас есть спички?
Он щелкнул зажигалкой, подождал, пока она достала из сумочки мятую пачку сигарет, прикурила, затянулась неумело и жадно два или три раза подряд и мотнула головой: идите, мол, идите, все в порядке...
Он покорно отошел, но тотчас остановился у стенгазеты "За коммунистическое обслуживание". И стал читать заметку под заглавием: "Юмор - что кому снится". Оказалось: зав. производством товарищу Юришкину снится, что отремонтированы какие-то вытяжки, а "старш. повару тов. Сидельникову снится, что полуфабрикат принимается первым сортом...", и так далее.
"Просто истеричка - подумал Андрей с необъяснимым раздражением. - Я ее не знаю, я ее не звал, я ей и двадцати слов не сказал за весь вечер, и на тебе: "Идите, раз вы такой зябкий! Или как там она выразилась?"
Валя (которая теперь сама по себе, а когда-то вместе с ним начинала агрегат), она тоже однажды что-то такое сказала. Мол, ты, Андрюша, полысеешь с затылка. Это у нее любимая поговорка. Одни, мол, кого все время отпихивают: "Осади, нахал, не лезь!" - те лысеют со лба. А другие, вроде него, кого надо все время подталкивать: "Смелее, дурачок, иди, не бойся!" - те с затылка.
Ну ладно. Предположим, он полысеет с затылка. Но он не зябкий! Просто у него на руках агрегат, и он не должен и не имеет права влезать ни в какие истории. Надо соблюдать трамвайный закон, если едешь в трамвае и дорожишь тем, что везешь.
Надо идти в зал... Это уже чистое хамство - демонстративно отойти на три шага и остановиться. Надо идти, хватит с него таинственного букета! Пусть будет "минералка" - так оно проще. Он вошел в зал и решительно зашагал к своему столику напрямик, бесчувственно натыкаясь на танцующих.
- Ты что это так быстро? - спросил Гера и сунул Андрею в руку скользкую рюмку. - А даму где потерял?
- Герочка, какой ты неделикатный, - сказала Лила и шаловливо стукнула мужа салфеткой по уху. - У дам бывают свои маленькие секреты! Учу-учу тебя, медведя...
Андрей подумал, что Гера на медведя не похож совершенно, скорее на хорька. И что она, Таня эта, может сообщить о нем такого неожиданного? Гера есть Гера. Андрей хорошо знает таких вот "землепроходцев", мальчиков-ножиков, которые проходят сквозь жизнь, как сквозь масло. Бодрые, здоровые, непереживающие. "А вместо сердца пламенный мотор", как сказано в одной песне. Почти год Андрей имеет с ним дело и не может пожаловаться. Что надо - он сделает! Нельзя сказать, что даром, но сделает! А Андрею, пока он строил свой агрегат, столько попадалось "неделающих"! Благородных и бескорыстных, но неделающих. Так что и за Геру поблагодаришь бога.
- Ну выпьем, чтоб наше теля да волка съело, - сказал Гера и чокнулся сперва с Андреем, потом с Лилей.
- Если теля ваше, а волк не ваш - все получится, - сказала Лиля и захохотала так, что из золотых ее кос, сложенных венчиком, показались черные спинки шпилек.
Вряд ли она могла сама придумать такую ловкую фразу, наверно, Геру своего цитировала.
Радиола уже не орала. Она сладко пела старый трогательный вальс. Про то, как с берез, неслышен, невесом, слетает желтый лист. Танцующих было много, и Тане, которую Андрей сразу заметил, пришлось долго и неловко пробираться между парочками. Лицо у нее было сосредоточенное, словно бы она все еще боялась потерять руль.
- Георгий, - сказала Таня, подойдя к столу, и музыка мгновенно умолкла, будто нарочно выключенная к первой важной фразе. - Георгий, я решила тебе все сказать сейчас, при Андрее... Потому что с глазу на глаз это бесполезно...
- Садись и не ори, - тихо сказал Гера, и лицо его стало твердым. - Сядь, пожалуйста, и сосчитай до двухсот.
- Андрей! Я точно узнала... Он дал вам ворованный металл. Ворованный не им, а другим человеком, очень добрым, но слабым и болезненно приверженным к выпивке. И если что - в тюрьму пойдет этот человек, а Гера отыщет кого-нибудь другого и будет ходить сюда как ни в чем не бывало и пить за теля, которое съест волка. Вы еще не пили с ним за теля?
- Закусывать надо, - строго сказал Гера.
- Андрей, почему вы молчите? Вы мне не верите? Вы же не дурак, вы не можете мне не верить...
Андрей опустил голову и стал считать до двухсот, хотя не его об этом просили. Потом он стал считать до трехсот, потом до четырехсот. На пятистах пятидесяти он поднял голову. Тани уже не было. Лиля сидела растрепанная, с пылающими щеками и в каком-то материнском испуге смотрела на своего Геру. А Гера пытался поймать вилкой ускользающий грибок в покрытой слизью тарелке и ожесточенно сопел.
- Дурью мучается! - запальчиво сказала Лиля. - Личной жизни у нее нету...
И тут Андрею сделалось невыносимо тошно и захотелось что-нибудь такое злое крикнуть на весь ресторан, грохнуть кулаком по столу, чтоб рюмки вдрызг, чтоб этот сукин сын Гера дрогнул наконец! Но Андрей все еще сидел за столом с дурацкой рюмкой в руке, и с каждой секундой становилось все невозможнее вот так вскочить, и стукнуть кулаком, и крикнуть. И когда он, наконец, поставил рюмку, Гера посмотрел на него понимающе и почти сочувственно:
- Сиди уж! У нее свой номерок. Сама оденется. И живет здесь рядом, через шесть домов...
И Андрей сел. Действительно, все решают секунды. И тут тоже были свои решающие секунды - те самые, когда он считал до двухсот и далее.
Но он же не сволочь! Он не трус, он имел случай испытать себя! Когда в одну проклятую субботу завалилась четвертая лава, он в последнюю секунду влетел в это обреченное место. Он же не с перепугу влетел, а потому, что там слесаря остались. "Сработал благородный автоматизм", как сказал потом управляющий...
Но зачем Андрей сейчас это вспомнил? Кому он хочет про это рассказать?.. Сейчас тоже был автоматизм. Только не благородный. И не перед кем делать вид, что смолчал и остался, потому что не поверил. Он поверил.
Еще ничего не узнав, только посмотрев на Таню, он поверил. То есть просто понял. И убрал голову. Автоматически.
Андрей все сидел, не в силах подняться, сказать Гере что-нибудь, просто посмотреть на него в упор... А тот все говорил и говорил - спокойно и ласково. Про наряд, который уже подписан главным, про чувствительных дамочек, с которыми лучше не водить дружбу, про то, что чистая смехота поссориться по такому книжному поводу таким испытанным друзьям, как они. И вот тут Андрей поднялся и пошел к двери.
Но с полдороги он вернулся. Положил на стол две десятки, посмотрел на Геру и добавил еще одну.
- Много, - спокойно сказал Гера. - Много, если считать за один ужин, а если за все, что я тебе по дружбе делал, то мало.
- Сволочь, - сказал Андрей.
И Лиля посмотрела на него с такой насквозь прожигающей ненавистью, что он вдруг позавидовал Гере, которого так любят... Пускай даже эта пышная дура...
По справедливости он мог бы и Гере сейчас позавидовать, потому что тот все-таки оставался собой. А Андрей...
На улице было холодно и мокро. Пока они там сидели в ресторане, зима не то что растаяла, а как бы отсырела. И Андреева кепка сразу стала тяжелой и твердой, как булыжник. И пальто задубело. С неба валила какая-то мокрая пыль. Но это было жалкое торжество осени над зимой, от которого одна слякоть и никакой надежды.
Ну хорошо, Андрей в конце концов сказал этому Гере все, что нужно... Но ведь завтра же он все-таки пойдет в главк и все-таки возьмет подписанный сегодня наряд. И все благородные слова и все душевные муки ничего решительно не изменят, не помешают пустить чужой металл в свое дело... То есть нет, конечно, не в свое - в государственное, во всенародно важное, но тем не менее... Под навесом у входа в метро приплясывала перед своим лотком молоденькая глазастая продавщица в белой курточке, надетой поверх мехового пальто. Похожая на Таню...
К чертовой матери! Не было никакой никакого ресторана, никакого ужина, и он сейчас просто подохнет с голоду.
- Свежие? - спросил Андрей, тыча пальцем в мокрую груду пирожков.
- А я не знаю, - пропела продавщица,и сразу перестала быть похожей на Таню. - Они мерзлые, кто их разберет...
Пирожок был действительно мерзлый, хотя все таяло и шел уже самый обыкновенный дождь. Андрей вздохнул и в три приема сжевал эту холодную гадость. Потом попытался вспомнить, с чем он был этот пирожок, и не мог...
ДНИ НАРОДОВЛАСТИЯ
Если смотреть сбоку, физиономия Коли похожа на кукиш с торчащим вместо кончика большого пальца коротким курносым носом. И, я думаю, все это так выглядит случайно. Потому что Коля был вообще против всего, против всех правил, какие есть на свете. И Людмила Прохоровна - русачка, глядя на него, всегда качала головой и говорила своим противным задушевным голосом: "Эх, Калижнюк, Калижнюк, анархия - мать порядка".
Что такое анархия, интеллигентные семиклассники, конечно, знали: это когда никаких запретов - всяк делай, что хочешь, полная воля. Но, конечно, знание тут было чисто теоретическое. Потому что - сами понимаете! - какая может быть вольность четырнадцатилетнему человеку?!
Но вдруг оказалось, что может быть такая вольность. Ненадолго и не полная, но все-таки... Вроде невесомости, которую, как выяснилось, можно достичь на десять или двадцать секунд даже в условиях земной атмосферы (за справками по этому вопросу обращайтесь к Фонареву, пять раз смотревшему фильм "Покорение космоса").
Ну, словом, вот такая невесомость на двадцать секунд - то есть вольная воля на три дня - была однажды достигнута в седьмом "Б". То есть что значит однажды? Тут надо сказать точно: третьего, четвертого и пятого февраля.
Началось все опять-таки с Коли. Перед литературой он вдруг взял и пересел со своей парты на переднюю, к Сашке Каменскому. Ему надо было спешно обсудить разные разности, которые он небрежно называл "марочными делишками", а Сашка торжественно именовал "филателистическими интересами".
Русачка Людмила Прохоровна - пожилая, грузная женщина, коротко остриженная и говорящая басом... Пожалуй, я лучше не стану ее описывать, а просто приведу безответственное определение Юры Фонарева - старосты кружка юных историков. Этот Юра сказал, что Людмила Прохоровна - вылитый Малюта Скуратов, которого побрили, нарядили в женскую (ну, не так чтоб уж слишком женскую) одежду и приказали ему для пользы дела быть добрым.
- Эх, Калижнюк, Калижнюк, буйная головушка, - сказала Людмила сладким басом. - Анархия - мать порядка! Ты почему сел не на свое место?
- А вот она с Юркиной парты лучше видит, - сказал Коля, который был не слишком-то находчив. - Тут доска отсвечивает.
- Кто она? - спросила русачка. - У Гавриковой есть имя.
- Машк... То есть Маша...
- Значит, сидя с Фонаревым, а не с Каменским, ты лучше видишь, Маша? - спросила она уже совсем сладко.
- Да, спасибо, - высокомерно сказала Машка, - тут я лучше вижу.
- Может быть, тебе следовало бы вообще сходить к глазному врачу и подобрать очки?
- Большое спасибо, Людмила Прохоровна. - Машка даже слегка поклонилась. - Я обязательно схожу.
- Молодец! - громко прошептал Лева Махервакс и показал Машке большой палец. - Это был ответ герцогини.
Похоже, что Людмила услышала и вполне оценила это замечание. Когда уж человек кого-нибудь невзлюбит, он должен рассчитывать на взаимность. Но русачка почему-то не рассчитывала и сильно разозлилась.
После звонка она влетела в учительскую с криком: "А вам, Ариадна Николаевна, как классному руководителю... " - и накинулась на бедную Адочку.
"И вам, Ариадна Николаевна, как завучу, тоже следовало бы со своей стороны..." - словом, Людмила требовала, чтобы в этом седьмом "Б", где юноши и девушки творят все, что им заблагорассудится, пересаживаются с места на место и даже более того... Чтоб в этом вертепе был наведен, наконец, элементарный порядок, обязательный в советской школе...
Марья Ивановна, которую вся школа за глаза звала Завучмарьванна, слушала внимательно и грустно.
- Да, говорила она, вздыхая, - да, да, да, это действительно проблема.
- И вообще, - победоносно закончила Людмила Прохоровна, - этот вопрос надо решить принципиально. Одна паршивая овца, какой-нибудь Калижнюк...
- Почему Калижнюк овца? - ужаснулась Адочка, но Людмила не обратила на нее внимания.
- В конце концов, ведь берут тунеядцев и изолируют их от общества... в специально отведенные местности! Сроком до пяти лет! А у нас, понимаете, Калижнюк свободно садится с Каменским и влияет на него как хочет.
Завучмарьванна с тоскливой завистью смотрела в окошко на школьный двор, где краснощекий пятиклашка, в ушанке набекрень, лупил портфелем другого пятиклашку.
- Да, Людмила Прохоровна, - сказала она, вздыхая, - да, да, это серьезный вопрос...
И вдруг горько пожалела, что прошло детство. Давным-давно прошло и не вернется, и уже нельзя вот так, как тот краснощекий за окном, взять портфель и треснуть эту Людмилу по башке (хотя портфелем убить можно - черт знает сколько казенной бумаги приходится таскать с собой).
- А почему вы так уверены, что плохой испортит хорошего? А может, хороший исправит плох... - запальчиво сказала Адочка, но вдруг испугалась: ой, что это она такое несет? - и осеклась на полуслове. Боже мой! Хороший исправит плохого! Бррр! - Они уже люди, - сказала она жалобно. - Имеют же они право хоть на что-нибудь,
- Они имеют все права, - сказала Людмила. - Учиться, трудиться, культурно отдыхать. Больше того - оскорблять своего учителя, который всей душой...