Все обернулись.
- И почему, спрашивается, мы так на него смотрим? Прямо чудо! - Майор свирепел от непонятной нам обиды. - Телевизорам не удивляемся! Кибернетике не удивляемся! А тут: не может быть! К чему мы, черт подери, привыкли!
Автобус тряхнуло.
- Как вы думаете, пойдет дождь? - спросил человек с портфелем.
ОЧКАРИК
- Вам тридцать?
- Не, двадцать семь... - Илик постучал ногтем по стальным зубам. - Может, из-за этого выгляжу старше.
- В тюрьме приобрели?
- Не, на воле. - И добавил, невесело усмехнувшись: - Мне зубы выбили, а потом, правда, я другим выбивал...
Мы сидели в самой середине котлована у береговой насосной. Вокруг громоздились живописные, словно нарочно устроенные декоратором, песчаные отвалы. Мостом повис над нами козловой кран. А совсем рядом - в пяти шагах - работал компрессор. Компрессор пыхтел, свистел, дрожал от злого напряжения, и казалось: еще минута - и тяжелая махина сорвется с места и помчится, не разбирая дороги, сокрушая стены, расшвыривая бревна и прутья арматуры.
Из окна недостроенного корпуса высунулся кто-то в спецовке, помахал рукой и крикнул: "Эгей, Микола!"
Илик поднялся с бревна и, подойдя к компрессору, что-то подвернул. За стеной застучали очереди пневматических молотков.
- Там дырки бьют, - объяснил Илик.
И меня снова поразил этот грубый грузчицкий голос, так не соответствующий внешности моего собеседника. Такой внешностью (тонкое, одухотворенное лицо, сосредоточенно сведенные брови, роговые очки) в кинематографе обычно наделяют аспирантов, молодых положительных героев, разоблачающих к концу фильма старых, консервативных академиков.
- По дурости бьют дырки. Понимаете, забетонировали то место, где надо устанавливать кольца. То ли колец не было, то ли не догадались, что нужно. И вот сейчас отбивают, что сами забетонировали. Если смотреть на такие вещи с государственной точки...
Вдруг лицо его окаменело. Илик бросил на меня взгляд, полный презрения, и положил огромную, не по росту лапу на мой блокнот.
- Записываете? Хотите описать, какие патриотические мысли у бывшего уголовного?
Я пробормотал что-то невнятное: дескать, я не в этом смысле, я совсем в другом смысле...
- И чего вы меня расспрашиваете? Потому что сейчас мода на пе-ре-ко-вав-шихся? И в конце напишете: "Так он вернулся полноправным членом в дружную трудовую семью". Правильно? Про меня уже писали...
Илик махнул рукой и ушел к компрессору. Поднял боковой щиток, обнажив нехитрое нутро машины, посмотрел, вздохнул и вернулся ко мне.
- Сейчас такое настроение, прямо хоть медали давай ворам, которые "завязали" и порвали с преступным миром. А какая их заслуга? Вся заслуга тех людей, которые чуть не силком тащили воров к правильной жизни. Те их еще за руки кусают, вырываются, порезать грозят, а они все равно тащат. И вытаскивают-таки. Вот этих людей, я считаю, заслуга...
В голодный послевоенный год Миколина мама решила уехать с Халиловского рудника в Карелию. Кто-то сказал, что в Карелии лучше. Собрались, посидели перед дорогой на чемоданах - бабка велела - и поехали.
На какой-то большой станции поезд стоял очень долго. Мать спала, а Миколе надоело сидеть на краешке полки. Он накинул свою аккуратненькую курточку с настоящими офицерскими пуговицами и побежал смотреть, что там за станция.
За попорченным бомбой станционным зданием гомонил "хитрый" базарчик. Там торговали картофельными оладьями, от которых шел вкусный дух, и меняли яйца и маленькие хлебцы на вещи. Даже Миколу спросили, нет ли у него вещей. Он посмеялся и побежал назад.
А поезд уже ушел.
- И куда же вы ехали? - спрашивали сердобольные тетки, сидевшие на узлах в ожидании своих поездов.
- В Карелию, в Петрозаводск.
- Не по дороге, - вздыхали тетки. - Надо тебя в милицию сдать.
Милиции Микола боялся, милицией его всегда пугала мама. "Вот сейчас придет милиционер", - говорила она, делая страшные глаза. Надо ж было иногда припугнуть мальчишку: отца нет, а ее и бабку он не слишком-то слушался.
Микола убежал от сердобольных теток. До Петрозаводска ехал зайцем; кормил его один добрый человек, дядя Вася. И переночевал он в городе у дяди Васи. Утром тот отвел его в милицию, а то мать, наверное, ищет, с ума сходит.
Но мать до Петрозаводска не доехала, - видно, кинулась обратно искать его на станциях.
Миколу привели в детприемник. Там он быстро подружился с маленьким гордым оборванцем, которого другие ребята звали Бациллой.
- Будешь моим корешем, - сказал Бацилла. - Вместе вечером смоемся, а то в колонию отправят.
- Ладно, - ответил Микола, - и поедем искать маму...
Аккуратненькую курточку с настоящими офицерскими пуговицами проели за один день. На кой она? Лето же! Потом они долго вспоминали этот блаженный день. Попрошайничать гордый Бацилла запрещал.
- Нельзя унижаться, - говорил он. - Это не по-пионерски.
А воровать, считал он, ничего, можно. В одном рассказе, который читала учительница еще в четвертом классе, было так и сказано: "Если от многого отнять немножко, то это не кража, а только дележка".
- Ты ей пой что-нибудь про папу-маму, а я буду шнырить, - распоряжался Бацилла на подступах к очередному базарному рундуку, за которым восседала суровая торговка.
- А знаешь, какую у нас зимой пьеску ставили? - вспоминал вдруг вечером Микола. - "В логове фашистского зверя". Знаешь, как разведчик Константин Орлов пробирается в их главный штаб.
И он рассказывал про неустрашимого капитана Орлова.
- Жалко, что война кончилась, а то и мы вполне могли бы...
А по ночам Микола плакал и думал о маме. Как хорошо было с мамой и как теперь плохо!
Ночевали где придется, ели что удастся стащить, ездили, пока проводник не сгонит, на площадках товарных вагонов, на открытых всем ветрам платформах. Известная беспризорницкая жизнь.
Но все-таки Миколу не покидала надежда, что вот он вдруг на какой-нибудь станции встретит маму. Может, увидит ее в окне проходящего поезда. И вскочит в него на ходу (он теперь это умеет). И Бацилла очень рассчитывал на такой случай - Он, конечно, будет принят Миколиной мамой как свой, ведь без него Микола определенно пропал бы...
В поезде, шедшем в Вологду, с ребятами случилась беда. То есть сперва все шло хорошо. Добрая старушка проводница, выслушав выдуманную историю, которая была ничуть не жалостней их настоящей, впустила ребят в вагон. Они пристроились в крайнем купе, занятом какими-то ражими мужиками и необъятными бабами: в ослепительно богатых плюшевых жакетах.
- Киты, - объяснил опытный Бацилла, указав глазами на узлы, мешки, бидончики, торчавшие из-под лавок.
Весь вечер спекулянты толковали, где какой урожай, и жрали. Самая толстая тетка жрала большой ложкой мед из глиняного горшка, а веселый жирноглазый мужик обнимал ее и приговаривал:
- Мотя, бедная сирота, не пролезет в ворота.
Потом он подмигнул ребятам:
- Небось жевать хотите?
- Хотим.
Но жирноглазый ничего им не дал.
- Закон жизни гласит, - сказал он наставительно, - ты окажи мне услугу, и тогда я тебе что-нибудь дам.
- Какую услугу, дядя?
- Ну уж не знаю, какие с вас услуги!
Спекулянты добродушно рассмеялись.
Глубокой ночью Бацилла разбудил Миколу: "Смотри!" И полез, под соседнюю полку, туда, где стоял горшок с медом.
Вдруг грохот, верещащий бабий вскрик. Кто-то ссыпался с полки на Бациллу, кто-то другой, огромный, ударил Миколу по голове, по зубам, снова по голове. Микола выплюнул зубы.
- Ворюга! Гад! Истолку!
Здоровенные руки подхватили его, выбросили в тамбур.
- Ой, не надо!
Грохнула дверь. Обожгло струей холодного воздуха. И все...
Очнулся он на железнодорожной насыпи. Ощупал себя и завыл в отчаянии:
- Бацилла!
Побежал, откуда силы взялись, в одну сторону, повернул назад - нет Бациллы! Наконец наткнулся на него, - Я идти не могу, - сказал Бацилла. - Нога...
И Микола потащил его на себе. Он стонал и ругался, страшно ругался, все черные слова, которые он слышал на базарах и станциях, летели в ночное небо.
Наверно, пять километров пришлось так пройти, пока не выросла перед ними будка путевого обходчика.
- Может, впустят.
- Пошли дальше. Никого нам не надо. Все гады!
Ненависть к людям, у которых есть хлеб, свет, дом, разрывала их сердца. Все враги!
Одному было тринадцать, другому - четырнадцать... Потом началась настоящая воровская биография. Работали по мелочам: в станционной сутолоке утащат мешок, или, по-уличному, "сидорок", корзинку - "скрипуху" или "лопатник" - бумажник (это у кассы, где самая давка).
Так прошел еще год, и наконец они попались. Милиция для исправления послала их в ремесленное. Там ребят кормили баландой, учили нарезать болты и строем, с песней "Ремесло, ремесло, золотое ремесло" водили в баню.
Хладнокровно осмотревшись, они в удобное время обобрали кладовую, где хранили колючие черные шинели и пудовые ботинки.
Ребят судили. Дали им по два года (впрочем, условно). И снова путешествия на крышах вагонов, в тамбурах, "в собачниках" под вагонами. Потом они прибились к шайке, где действовали серьезные воры, люди опытные и, так сказать, идейные. Микола с их помощью обзавелся философией. То, что с детства казалось ему священным: как красноармейцы воевали с фашистами, как мама ждала отца, - предстало перед ним, так сказать, в новом свете. И Лупатик - главный в шайке - пел в дни загула:
Ты меня ждешь,
А пока с лейтенантом живешь
И поэтому знаешь: со мной
Ничего не случится.
Время шло... Микола поздоровел, приоделся и уже спокойно смотрел на хлеб, продававшийся в магазинах без карточек. Несколько раз его ловили и били смертным боем, но в последний момент, когда сквозь толпу уже продирался милиционер, он все-таки уходил.
Даже старшие в шайке относились к нему с опасливым уважением. Только с Бациллой он разговаривал по-прежнему, по-мальчишески.
Потом в городе Казатине пропал Бацилла. Полными слез глазами смотрел из-за угла Микола, как великан-завмаг, намертво стиснув ручищей локоть дружка, увел его в милицейскую дежурку.
Две недели Микола жил в Казатине, ждал. Не дождался. Он стал еще злее и недоверчивее. По улицам ходил осторожно, словно во вражеском стане, даже в "нерабочие" часы старался не стучать сапогами. Его безотчетно раздражало, что обыкновенные люди ходят по улицам не так, топают себе без оглядки.
Щербатый Микола был уже вполне квалифицированным вором, когда его поймали в Виннице, судили и отправили в колонию для малолетних преступников.
Два раза он пытался бежать. Потом раздумал. Ему даже понравилось здесь. Мальчишки признали его главным и слушались беспрекословно. Скажет: "Отдай обед!" - и какой-нибудь разбойничьего вида малый покорно встает из-за стола не солоно хлебавши. Поведет грозно бровью - и понятливые кореши спешат зажать в уголке ослушника. А потом на вопрос воспитателя: "Кто тебя так отделал?" - тот только промычит: "Упал, ушибся".
Ему нравилось повелевать. Микола даже присвоил себе титул "Счастливый", точь-в-точь как древнеримский диктатор Луций Корнелий Сулла, о котором он, разумеется, и понятия не имел. Так его и звали: "Колька Щаслывый".
Потом в колонии появился новый воспитатель, Костюк Андрей Васильевич. Ничего необычного в его внешности не было - худощавый, лобастый, похожий на подростка. Но, увидев его, все ребята пришли в возбуждение. И даже Микола, всегда высокомерный с начальством, по-щенячьи побежал за ним.
На застиранной гимнастерке нового воспитателя тускло золотилась звездочка. Герой Советского Союза.
Костюк не стал с ходу воспитывать малолетних преступников. Просто спросил, какая тут работа, рассказал случай из военной жизни, а потом заявил:
- Учтите, ребята, судьба зависит от человека. В известной степени даже на войне зависит. А уж в обыкновенной жизни - это точно!
Микола Илик не счел нужным рассказывать мне, как его забрал в руки новый воспитатель. Во всех книгах о воспитателях, которые Миколе привелось прочитать, история покорения хулиганского заводилы описывалась почему-то точно так, как было с ним на самом деле. И он опасался, что я с его слов напишу еще одну такую историю, и все сочтут ее выдуманной, и это снизит светлый образ настоящего, живого Андрея Васильевича, который по сей день работает в той же колонии (если надо, можно дать адрес).
Тут вся сила в подробностях, которые Миколе трудно, просто невозможно передать. Как Костюк останавливал его вдруг во дворе: "Ну что, Коль, чего это ты вдруг такой скучный? Ну?" И не отпускал от себя весь вечер, будто не было для него собеседника интереснее Кольки. Как, затащив Миколу в ненавистную столярку, сбрасывал китель и говорил: "Построгаем для своего удовольствия..." Как, перехватив властный жест Щаслывого, адресованный кому-нибудь из покорных корешей, вдруг по-детски обижался: "Я думал, ты товарищ, а ты..." Как говорил после очередного "художества" колонистов: "Вы почувствуйте, что сказано в главной песне, с которой умирали лучшие люди. Там сказано: "А паразиты никогда!"
Все это довольно странно звучало в суровом заведении, каким была в сорок девятом году колония для малолетних преступников.
И Микола влюбился... Микола стал жить для Костюка. Ради того, чтобы Андрей Васильевич между делом подмигнул ему: давай, мол, хлопче, жми, - он исправно точил деревяшки в мастерской все четыре часа, как положено. И потом снисходительно отсиживал еще четыре часа на уроках - решал задачи или выводил в тетради что-нибудь вроде "встрепенулись, запорхали тучи резвых мотыльков". И хлопцы ходили у него по струнке.
- Совсем другой человек! - восхищалось начальство и, наверно, ставило галочку в списке достижений колонии. А Костюк как-то не восхищался. Может, он в конце концов догадался, какими способами наводит Микола порядок в своей группе. Однажды он прямо пришел в ярость.
- Нам твоей бандитской дисциплины не надо! - кричал он. - Нам нужна сознательная дисциплина...
- Та я ж только для вас, Андрей Васильевич. Мне на кой она, та дисциплина?
- Что ты для меня стараешься? Ты для этих вот хлопцев старайся, для всех людей старайся.
- А что они мне сделали, все люди?
- Как же ты не понимаешь? Как же ты не понимаешь? - сокрушался Костюк. И объяснял про войну, про возрождение Донбасса из руин и пепла, про стахановку полей Пашу Ангелину и новатора Николая Российского.
Микола терпеливо слушал, говорил: "Я понимаю", - а сам думал: "Хороший вы человек, Андрей Васильевич, дивный человек... И больше ничего... Какая тут может быть стахановка полей".." - Эх, не довел я тебя до настоящего ума! - сказал Костюк, прощаясь со Щаслывым.
Микола уезжал на стройку, на Мироновскую ГРЭС, вместе с девятью колонистами, которым тоже "вышел возраст".
- Вы не сомневайтесь, Андрей Васильевич, - страстно заверял он. - Я вас не подведу...
Но подвел Микола...
Правда, тут были кое-какие обстоятельства... Поскольку эти ребята у себя в колонии занимались столярным ремеслом и имели разряды, чуткое начальство на стройке послало их в ДОК - деревообделочный комбинат. Но чуткость имеет свои пределы, и в ДОКе их поставили копать ямы. Ребята немножко поскучнели, но все-таки честно выкопали ямы, осмолили снизу столбы для ограды и начали их устанавливать. Но тут новичкам велели идти в другое место и опять копать ямы (работа тяжелая и копеечная). А оградой занялась уже настоящая бригада. Так им было сказано: настоящая! Микола по старой памяти считался среди своих главным, он пошел говорить с начальством. Честное слово, он хотел по-хорошему. Но по-хорошему не вышло. Начальство повысило голос, и Микола, конечно, повысил. Начальство обиделось, ввернуло что-то насчет "шпаны, которая тоже лезет указывать...".
- Понятно, - сказал Микола и ушел. В тот вечер в комнате колонистов было плохое настроение. И всю неделю было плохое настроение. А потом вдруг стало хорошее. Появились деньги. И не те жалкие трешки и пятерки, которые выбрасывал ребятам из окошечка кассир... В палатке, где торговали водкой, в "Голубом Дунае", продувная бестия продавец теперь отличал этих ребят и каждого называл по имени. В их комнате вечерами стало шумно. Там шла игра.
Сперва зазвали какого-то простодушного телка из столярки. Проиграли ему тридцатку, "дали хвостик", как говорят, квалифицированные люди. Потом понемножку отыгрались и в конце концов, конечно, обчистили его совершенно. Он ушел оглушенный и с натужной улыбочкой пообещал прийти в получку отбить свое. Потом появились солидные дядьки, отцы семейств: горячились, проигрывали, уходили.
Комендантша что-то такое пискнула насчет "запрещенных азартных игр и спиртных напитков". Ей посоветовали заткнуться и показали безопасную бритву. Бритва не показалась ей безопасной, и она замолчала.
Миколины хлопцы совсем обнаглели. "Мы блатняги - мы отчаянные". Бывало, какой-нибудь обиженный неосторожно кидался на них, крича какие-нибудь гордые слова: дескать, я вас так и сяк! Но тут непременно вмешивались добрые люди и уводили его, нашептывая: "Не связывайся с этими, то ж бандюги. Им человека порезать, как тебе чхнуть".
Народных дружин тогда не существовало. Жаловаться в милицию не было охотников. Наконец на собрании кто-то встал и сказал: "Пора гнать этих..." Собрание постановило: гнать.
И Миколины хлопцы решили уйти "с музыкой". Изрезали поддельный ковер, висевший на стене, поставили койки на попа, переломали тумбочки и вышвырнули их в окно. Только убожество казенного инвентаря не позволило им развернуться как следует.
Дверь заложили палкой: сунься, кому жизнь надоела, - и улеглись спать в разгромленной комнате.
Утром никто на работу не пошел. Днем пришла старуха рассыльная, всеведущая как все рассыльные. После долгого допроса через дверь ее впустили.
- Добаловались, байбаки, дуроломы чертовы! - сострадательно кричала она и топала тоненькими ножками в стоптанных башмаках. - Теперь знаете, что вам будет? Тебя, Илик, сам Козлов зовет.
Безмолвное совещание длилось несколько секунд. Идти? Не идти? Удирать? Дело было серьезное. Тогда еще действовал Указ от 26 июня: за прогул под суд. А тут еще хулиганство. За это тоже.
- Пойду, - сказал Илик.
"Сам Козлов" был заместителем начальника строительства. Он, между прочим, отвечал за быт. Постарайтесь представить себе, что значит отвечать за быт в новорожденном поселке, где всего не хватает.
О неумолимой жестокости этого Козлова на стройке ходили легенды, питаемые всеми, кому он отказал в ордере на комнату, не дал строевого леса или тонну угля сверх положенного.
Микола расстегнул ворот, бросил в зубы папироску и пошел. Загорелый, крепкий дядька с седеющими висками грозно поднялся из-за стола, когда Микола открыл обитую клеенкой "ответственную" дверь.
- Дальше что? - спросил он, не здороваясь. - А дальше что?
- Ясно что, - сказал Илик. - Тюряга.
- Вот-вот, - поддакнул Козлов. - Я только не пойму, чего ты сам себе желаешь? И хлопцы твои? Я понять хочу.
Так прямо он и разбежался исповедоваться первому начальничку! Микола сам знает, как ему жить, только бы дали...
- А как все-таки?
Ну ладно, он не знает как. Он знает, что здесь ему погано. В колонии он почти перековался. Но, выходит, зря.