3
Десять дней искала Сибхат Карчига газету, о которой говорил Хасбулат. Потом, отчаявшись, поехала в аул Карацани с очередным солдатским треугольником. Но в ауле ей объяснили, что адресат уже давно переехал на хутор Кара-Махи. Неутомимая Сибхат поехала туда и с удивлением узнала, что человек, которого она ищет, не кто иной, как Хасбулат!..
Встретили ее Хасбулат и Рабият как хорошую знакомую, обрадовались, расспрашивали о здоровье и о том, удалось ли ей найти газету. Но когда узнали, что она привезла письмо от Хартума, адресованное Хасбулату, - чуть не потеряли дар речи.
- Как же это ты раньше не сказала? - опомнилась Рабият и посмотрела на Хасбулата, который держал в одной руке солдатский треугольник, а другой рукой поправлял очки.
- Откуда ж я знала…
Хасбулат молчал, он боялся открыть письмо, адресованное Хартумом почему-то не матери, а ему.
- Ну открой же, читай, что пишет наш сын! - не выдержала Рабият. - А вдруг он вернется? Как ты думаешь, Сибхат, может же быть такое, что он жив, жив мой Хартум?!
"Нет, Рабият, такого не может быть, ведь - прошло тридцать с лишним лет!" - в отчаянии думал Хасбулат, не смея сказать это вслух.
Он осторожно развернул две мелко исписанные тетрадные страницы и начал читать:
- "Здравствуй, учитель мой!
Я все вспоминаю тебя и думаю о тебе. Ведь ты был первым, которому я доверил свою тайну, и твои добрые слова вдохнули в меня сто новых жизней, одну прекрасней другой. Ты помог мне увидеть из маленького окна горской сакли весь мир людей, с его сложностью и несовершенством. А здесь я вижу каждый день две грани мира: ночь и день, тень и свет, зло и добро, падение и взлет. Мне недосуг здесь писать стихи. Но, учитель мой, я ничуть не сожалею об этом. Пусть я не стал поэтом, но я боец за справедливое, за великое наше дело. И я учусь смело смотреть смерти в глаза…
Готовимся к штурму, седьмому по счету, высоты, похожей на ту высоту, на которой стоит наша школа. Где ты сейчас, учитель мой, ты, который, грея у маленькой печи свои озябшие руки, читал нам Некрасова, Лермонтова, Маяковского? Ты назвал меня поэтом, когда я осмелился прочитать свои несовершенные стихи. Поэтом, может, я пока и не стал, но честным солдатом я могу сегодня назвать себя, а это труднее. Вспоминаю я стихи Батырая:
Пусть у храброго отца
Не родится робкий сын,
Ибо должен будет он
Дать отпор врагам отца.Скажу тебе правду, учитель мой. Я был несправедлив к тебе. Я даже собирался тебя убить. Да, да, чистая случайность помешала этому! Но я храню благодарность этой великой случайности. Я понял и понимаю теперь всем существом своим, что тот, кто любит поэзию, не может быть дурным человеком. Я понял, что я был несправедлив и к тебе, и к своей матери. Как я жалею об этом теперь! Ты любил и любишь мою мать, и за это я хотел убить тебя. Какой же я был глупец, желая смерти своему, хорошему, родному человеку… Убивать надо фашистов, чтобы не померкло наше солнце в небе. И я это делаю здесь, на войне…
Я тебя прошу, учитель, не дай моей бедной матери остаться одинокой. Короткое у нее было счастье. Так возврати ты ей радость, ощущение жизни. Я надеюсь встретить вас вместе, когда вернусь домой!
Прости меня. Обнимаю тебя, мой учитель.
Твой Хартум Азнаур".
- Ну вот и все… - Старик отвернулся и вытер слезы. - Сынок, спасибо тебе!
Прижала к груди Рабият письмо сына и ушла в другую комнату.
- Хартум, - заплакала она, - родной мой Хартум…
Глава четвертая
Ахмедов Абдулла. Погиб, зажав в зубах концы провода, восстановив таким образом связь с командным пунктом.
1
Ливинд - судья. Помните Ливинда? Да, да, того самого босяка и сироту. Отца у него вовсе не было, а мать умерла от сыпного тифа в сорок третьем году. Помните, он спал, свернувшись клубком, как волчонок в норе, зарывшись в лохмотья, в сторожке? Помните, все убегал из детского дома, и ловили его в разных аулах и вновь водворяли в детдом. Это из-за него люди получали выговоры и проводили ночи без сна. В детском доме его кормили, смывали с него грязь, одевали, обували, укладывали в чистую постель, а ему все это не нравилось, и он убегал. И если бы только сам, куда ни шло, но он увлекал за собой на "волю" и других ребят. Помните, как он с двумя другими сорванцами в базарные дни гастролировал по аулам? Они плясали и по канату ходили, зарабатывая себе на хлеб, и люди говорили о них как о пехлеванах-канатоходцах. А кто кур воровал, картошку из больничного огорода? Он, этот самый Ливинд. Да, у каждого ущелья есть своя вершина…
И все же покорили его воспитатели, вернули навсегда в детский дом, который он наконец назвал родным домом. Здесь он вступил в комсомол, стал пионервожатым, здесь кончил десять классов, первым решил трудную задачу на экзамене на аттестат зрелости. Отсюда рекомендовали его в вуз.
Ливинд окончил юридический факультет Ростовского университета, семьей обзавелся… Наш советский строй сделал из сироты человека и доверил ему власть.
Еще какую власть - народный судья в районе, шутка ли! Когда-то давно говорили: "Ну-ка, Ливинд, спляши, ну-ка, Ливинд, лови морковку, эх, сирота ты чумазая!" А теперь что говорят, вы только послушайте: "Ассаламу алейкум, дорогой Ливинд, как здоровье, как семья, как ты спал ночью?", "Это же наш Ливинд, наш судья, добрый человек, справедливый человек", "Кому справедливый, а кому нет, дьявол, а не судья"… Неправда, он наш, он добрый человек! И люди говорят о нем с уважением, кланяются при встрече, считают честью пожать его руку.
А вы думаете, это легкая работа - быть судьей в районе? Да вы спросите самого Ливинда. Это дьявольски трудная работа! Для всех хорошим не будешь, суд есть суд. И не сразу рассудишь правильно, бывают и здесь издержки, ошибки…
Устал сегодня Ливинд. С самого утра в суде, разбирал одно нелепое и очень неприятное дело. И вот сидит он в своем кабинете, охватив голову руками, а голова гудит, будто электробритва приставлена к виску.
Какой-то там зернопогрузчик, присоединенный неумело и без надлежащей изоляции, без укрытия и заземления, к высоковольтной линии. И неплохой рабочий Магомедов, отец троих детей, который должен был почему-то толкать взад и вперед этот зернопогрузчик. И провод под железными колесами этой машины… От трения обнажился провод, коснулся железных колес, и человек погиб. Был человек, со своими надеждами, думами, были у него любимая жена и трое детей, желал наверняка вырастить их настоящими людьми - и вот такое негаданное несчастье!.. Разве кто думал, разве кто хотел, чтоб такое случилось? А кто-то виноват, да, да, кто-то должен отвечать перед судом. И нашли: директор совхоза, это он не обеспечил меры безопасности. Но где написано, что в таких случаях надо требовать от директора совхоза, а что - от главного инженера или бригадира? Директор признает: моя халатность, моя вина. Он не отказывается от ответственности.
Однако можно ли не учитывать и другого? Ведь директор совхоза товарищ Абдурахманов десять лет работает на этой должности, совхоз был раньше отсталый, он его вывел в передовые, люди его уважают и любят. И у него есть дети, да еще сколько: на днях опубликовали в газете Указ о присвоении звания "Мать-героиня" Ханбиче Абдурахмановой. Ей всего тридцать пять лет, а уже десять детей имеет и награждена всеми орденами и медалями материнства всех степеней.
Слушание дела подходило к концу, когда секретарь суда передал Ливинду коллективное письмо труженаков совхоза. Они просили перед вынесением приговора выслушать и их. Судья с облегчением отложил заседание, чтобы завтра продолжить его с участием представителей рабочей общественности.
Секретарь принесла чай в пиале и сахар.
- Спасибо, да достанется тебе хороший жених!
Вот выпьет он сейчас чай, отправится домой, поиграет с детьми - и на душе станет легче…
- Кажется, на сегодня все?
- Нет, Ливинд Абдуллаевич. Там два дня на прием какая-то женщина приходит.
- А по какому делу? - нахмурился Ливинд.
- Не знаю… Она хочет лично с вами поговорить.
- Скажи, что я приму ее через пять минут. Ливинд с превеликим удовольствием отхлебнул чай, он любил пить его вприкуску.
Настроение после чая стало лучше. Ливинд вышел из-за стола и открыл дверь, приглашая женщину войти.
Это была средних лет горянка, в молодости, видно, очень красивая, с большими грустными глазами и длинными, как будто искусственными, ресницами.
Давно уже не видел ее Ливинд, по узнал сразу… Киз-Бике. Да, да, та самая Киз-Бике, тоже из детдома. Правда, она была помоложе, чем Ливинд, года на два. Такая хрупкая и стройная, стеснительная…
Ливинд усадил ее на стул, и Киз-Бике заплакала, вытирая краем черного платка глаза. Потом вынула сложенную в несколько раз бумажку.
- Успокойся, Киз-Бике. - Ливинд налил ей воды. - Успокойся, сестра. Что за беда у тебя стряслась? - В детском доме они все были сестрами и братьями.
- Мне тяжело, брат мой, очень тяжело… - заговорила Киз-Бике, опустив голову и перебирая бахрому платка дрожащими руками. - У меня никого нет на свете, ты же знаешь, я была сиротой, как и ты.
- Да, сестра, но мы уже взрослые и не одинокие.
- Не знаю, как тебе объяснить… Никогда я ни к кому не обращалась, никому не жаловалась, но мне жалко детей, мне стыдно…
- У тебя есть дети?
- Да, трое… Я больше не могу, брат мой, вот и принесла заявление. - И она протянула бумажку.
Судья развернул ее. Заявление было очень коротким. Киз-Бике просила суд развести ее с мужем - без всяких объяснений.
- Но в чем же дело? - Ливинд поднял на нее глаза.
- Не могу я такое написать, брат мой. Не то что писать - говорить стыдно. Пожалуйста, если можно, разведи нас, я с детьми как-нибудь проживу. Разведи нас, больше нет у меня сил… - Плечи Киз-Бике вздрагивали.
- А кто твой муж? - спросил Ливинд.
- Чабаном долго работал, сейчас зоотехник, курсы два года назад окончил. Исайхала Хала-Бахмуд.
- Слышал я о таком. Ты что, в Дибгали живешь?
- Да.
- Но я слышал о нем как о передовом человеке. О нем в газетах писали, на активе говорили…
- Да, работник он неплохой. Старательный очень…
- Пьет?
- Нет.
- Другую нашел?
- Какой грех, разве можно? - удивилась Киз-Бике, и даже тень улыбки скользнула по ее лицу.
- Бьет он тебя?
- Нет, нет, что вы, за четырнадцать лет и пальцем не тронул.
- Странно. А дети хорошие?
- Разве плохие дети бывают? - уже по-настоящему улыбнулась Киз-Бике. Светлая была у нее улыбка.
- Так в чем же дело, сестра?
И Киз-Бике рассказала…
Но судье трудно было в такое поверить. Он даже усмехнулся - мол, ты, сестра, наверно, преувеличиваешь.
- Вот, вот, я знала, что мне не поверят! И зачем, зачем я рассказала? Только опозорилась.
- Ты можешь не беспокоиться, тайну хранить я умею, сестра. Успокойся и иди домой. Я сам поговорю с ним.
- Спасибо тебе, брат, как-то даже легче стало. Спасибо.
И они попрощались. Уходя, Киз-Бике забрала свое заявление и завязала в платочек.
"Вот еще одна забота на мою голову… - вздохнул судья. - Родственники жалуются, что к ним невнимателен, знакомые упрекают, что их позабыл… Работа такая, одичать можно!"
2
Вышел судья на улицу и зажмурился от солнца. День стоял чудесный. В такую погоду надо бежать на речку, в лес, на альпийский луг! Поваляться на траве, искупаться в реке, поиграть с детьми, зажарить на воле шашлык, печенку с картошкой…
Только подумал об этом судья, как возле затормозил "газик", и из него вышел толстяк Амри, парторг Дибгалинского колхоза.
- Наконец-то я тебя поймал. - Свежевыбритый Амри крепко пожал руку Ливинду и потянул его к машине: - Никаких возражений, на этот раз позволь мне вынести приговор, не подлежащий обжалованию… Ты сейчас поедешь со мной.
- Куда?
― Когда друг говорит: "Пойдем со мной", его не спрашивают - куда. Тем более если ты не только друг мне, но и детдомовский брат!..
Толстяк был прав - койка его в детдоме стояла всегда рядом с койкой Ливинда, и в школе на одной парте сидели, и побеги из детдома устраивали вместе. Когда Ливинд ходил по канату, Амри на земле, надев войлочную маску, смешил и развлекал людей - это делалось, чтоб дурной глаз не сглазил канатоходца.
Конечно, детский дом, где они когда-то жили, давно уже не существует, но сохранилась их школа, и в этой школе есть даже свой музей со стендами. Вы побывайте там и посмотрите, каких людей воспитал из голодных сирот этот детский дом! Да, да, это была одна большая семья, из нее вышли агрономы и врачи, инженеры и учителя, один доктор наук, и даже поэт свой есть! Да вы его знаете, нашего Амир-Гази, не может быть, чтоб вы его не читали. Хотите, послушайте - вот одно его стихотворение, "Старуха":
В сакле, и холодной и печальной,
С той поры, как началась война,
Мать-старуха кашляет ночами,
Горем и слезами сожжена.
Сгорбило ее лихое бремя.
Стал порог у сакли слишком крут.
И трясется, будто жизнь и время
Тело, словно вороны, клюют.
Сколько лет прошло,
Как отгремели
На земле жестокие бои…
Но не сняли сыновья шинелей,
Так в шинелях в землю и легли.
Мать как будто приросла к порогу,
Робкую надежду затая,
- Погляди-ка, - просит, - на дорогу:
Не идут ли к сакле сыновья?.. -
Мне не спится, мне не до постели,
Будто и на мне лежит вина.
Говорит:
- Сынок мой, неужели
До сих пор не кончилась война? -
Что скажу бедняжке,
Что отвечу,
Как ее я с горем примирю?
Говорю:
- Идет война на свете… -
Разве я неправду говорю?
…- Право же, брат мой, я сейчас не могу, - ответил судья Ливинд толстяку.
- Кто я, скажи?
- Ты - Амри.
- Ну и все. Ты знаешь, что я не отстану.
Это верно, переубедить Амри невозможно. Ливиида осенила и другая мысль: ведь Амри парторг в том ауле, где живет Киз-Бике… А что, если, не откладывая в долгий ящик, нагрянуть сегодня к ним в гости, к этому самому извергу, зоотехнику Исайхала Хала-Бахмуду? И Ливинд сел в машину.
- Это в твоем ауле живет Исайхала Хала-Бахмуд?
- Да, он дибгалинский, а что?
- Ты его знаешь?
- Как не знать? Живем в одном ауле, а в ауле каждый знает даже котенка, чей он.
- И что о нем скажешь?
- Хороший человек. Сегодняшнее дело не взваливает на завтрашнего быка, честный труженик.
"Да, труженик-то он, может, и честный, - подумал Ливинд. - А в семье… Это же изверг в облике человека! Как это можно? Прячет под замок в сундуке муку от семьи! Каждый день выдает Киз-Бике, как нищей какой, маленькую мерку муки… Даже дети в школе начали попрошайничать, просить что-нибудь поесть. Ничего себе - "хороший человек".
- Амри, давай нагрянем в гости к этому Хала-Бахмуду.
- Да на что он тебе сдался?
- Я тебя прошу.
- Ну ладно, и к нему нагрянем, и ко мне. Машина круто свернула с шоссейной дороги направо и стала спускаться к ущелью Уцмуц.
У знаменитого ключа Улилла-Шин, что значит "Ключ, исцеляющий глаза", все путники останавливаются. Остановил машину и Амри. Их приветствовала Сибхат Карчига - она держала за повод лошадь и пила, черпая воду ладонью.
- В добрый час, тетя Сибхат! - улыбнулся Амри.
- Добрый, добрый, толстяк, - улыбнулась в ответ Сибхат. - Ты все вширь растешь.
- Да, милая Сибхат, говорят - в детстве избаловали.
- Знаю я твое детство. Не я ли тебя ловила на мельнице? Вас тянули в человеческую жизнь, а вы…
- Что поделаешь! Непривычно было и страшно под казенной крышей. Потом поумнели… Ты - в райцентр?
- В райцентр. Случайно не знаешь, наш судья Ливинд дома?
- Опять на нас жалоба? Ну, будет, Сибхат, мы уже не рубим твой лес, уголь возим. Ты слышала, что мы свой рудник открыли?
- Ты все шутишь.
- Ну, а зачем же ты опять в суд?
- Успокойся. У меня письмо к матери Ливинда.
- Что?! У него мать давно умерла!
- Да, но и письмо давнишнее, от его отца.
- От какого отца?
Ливинд торопливо выбрался из машины.
- От кого, ты сказала, письмо?
- От твоего отца, уважаемый Ливинд. Надо бы поздороваться. - Сибхат Карчига протянула руку.
- Прости, пожалуйста. Здравствуй, - пожал ее руку Ливинд.
- На ловца, говорят, и зверь бежит. - Доставая письмо из хурджина, Сибхат Карчига рассказала в двух словах, как его нашли.
Ливинд взял солдатский треугольник, опустился на придорожный камень, стал рассматривать письмо со всех сторон.
- Ты помнишь отца? - тихо спросил Амри.
- Плохо, - ответил, не оборачиваясь, Ливинд. - Помню только, что были у него большие усы и шрам на щеке.
Сибхат Карчига, пожелав им доброго здоровья, села на коня и уехала. Амри, чтобы не мешать другу, стал заливать воду в радиатор. Когда он кончил и посмотрел на Ливинда, тот, бледный, озадаченный, протянул ему развернутое письмо.
- Прочти…
Амри взял письмо…
"Салам! Мои добрые пожелания да защитят вас от невзгод в трудное время!
Всем родным и близким приветы передай, сына моего Ливинда обними и поцелуй. Как хочется подбросить его на руках, увидеть его улыбку, услышать смех, порадоваться, родные мои, дорогие мои!
Я знаю, вам сейчас нелегко, и никому не будет легко, пока не кончится эта распроклятая война, пока не одолеем этого жестокого врага, который несет людям горе и слезы. Мне, родная Милайсат, раньше родиной казался наш маленький аул, наш район, наш Дагестан. Я не знал, что родина у меня такая большая, я это узнал здесь и горжусь, что она такая есть, и никому ее не одолеть.
Ты помнишь, Милайсат, я не мог зарезать курицу, что ты покупала на базаре, соседа просил, я крови всегда очень боялся. Но здесь преодолел этот страх и в упор расстреливаю врагов из автомата.
Что делается, что творится… ни пером описать, ни словами рассказать… И как ни странно, чем больше я вижу все это, тем больше хочется стать чище. И за глупости свои прошлые я укоряю себя и никогда не прощу себе.
Родная Милайсат, прости меня, если я был с тобой в чем-нибудь груб… Честное слово, не такой уж я мальчишка, а все старался быть похожим на других, ты же знаешь, этаким носящим папаху, мужчиной, горцем, мол, жена должна знать свое место у очага… Глупо, ой, как все это глупо, просто стыдно. Ты все мне дала, и любовь, и счастье, ты мне сына родила, а я, как последний идиот, пыжился, мнил себя этаким деспотом-мужем - как же, горец. Тьфу! Прости меня, тысячу раз прошу - прости, я готов стать перед тобой на колени, готов целовать следы твоих ног!