- А я пока курю всякие, хи-хи! Жизнь у меня пока не так стабильна. "Да-а, жизнь никудышная. И зачем в такой жизни лишние недоброжелатели? Только дураки наживают себе врагов. Надо приобретать друзей. У которых цель и хватка. Когда есть первое и нет второго, - плакали твои мечты. Но когда нет цели, а только хватка - наломаешь дров, не больше. В тот вечер, после павильона, у меня была хватка. А цель… самая скромная, дурацкая. Надо уметь смотреть вперед".
- Это от вас зависит, только от вас. "Жидковат ты, чтобы сам себе все устраивать. А я? Господи, да ведь и я не был Ильей Муромцем - тощий, робкий мальчишка!"
- Как вспомнишь всякие неурядицы… "Хоть в петлю полезай! В конце концов, и сорок, и пятьдесят когда-нибудь мне стукнет, это уж точно. Но будет ли у меня все?.. А что - все? Да все, в с е? Будет ли?"
- А надо вперед смотреть. А то, что позади - наплевать, это все прошлое, его не вернешь. "Умному человеку никакое прошлое не помешает смотреть вперед".
- И пусть она пропадает… чтобы о ней думать! "Без протеже в этом мире нельзя. Иметь такого дядьку… Боже мой, если бы ты не был идиотом, ты бы имел тестя, те-стя! Все люди сволочи, ну и пусть, на кой тебе люди! Дядьку… э-э-э, тестя, тестя…"
- Да, пусть пропадает. "Грезы, грезы взяли в оборот молодого человека!"
- Я знаком с вашей дочерью! "Пусть, пусть… я ничего не теряю!"
- М-м. "Славно я его вчера, славненько - под зад. В конце концов, у меня и сегодня почесывается носок".
"Он сейчас возьмет меня за шиворот… вкатит под зад. А я уже ничего ему не сделаю… я и убежать не смогу. Я не трус, не трус!.. Но ничего я не могу. Я ему так и скажу: ничего я не могу, плохая у меня жизнь, пусть мне кто-нибудь поможет, помогите вы, вы все можете… честное слово, я никогда еще не встречал человека, который все может, а вы можете! Надо жать на него, просить, ползать. Сейчас! А потом поглядим. А то, что будет сейчас, пройдет - наплевать".
"При честном народе не стоит. И вообще, наверно, не стоит. Зачем с ним ссориться, зачем?.."
Вита уходил. Казалось, не подняться - так тяжело вспухла голова от жары, от чертовщины, и сердце так колотилось, шмякалось о песок…
Когда э т о произошло со мной, с тоской думал Вита, когда? Это гнусно - унижаться, чувствовать, что на тебя смотрят, как на дурачка, гнусно трусить и мечтать вхолостую!
Я не хочу не любить людей, но как мне их любить? Почему я хочу одно, а занимаюсь другим и делаю вид, что все идет как надо?
Ведь я не хочу быть подлецом, я хочу, как и все остальные, быть полезным. Почему я не могу н а ч а т ь и… когда э т о произошло со мной?
Было одуряюще жарко. Ноги вязли в песке. И ничего не хотелось. Смутно хотелось чего-то такого, далекого, неясного, не то счастья, не то беды…
Когда э т о произошло со мной?
2
- Давай переберемся поближе к воде, - сказал Рустем, - ноги в воду, зонтик мы воткнем вот сюда. Можешь читать, а лучше - лежать просто так. А мне не надо, у меня, видишь, какая роскошная шляпа.
- Как сильно ты загорел, - сказала она, протягивая ноги к воде и окуная их.
- Да, я черен, как чугунок. Ты можешь приподняться на локоть, и тогда видно будет скутера.
- Нет, я буду лежать и слушать.
- Как сегодня жарко. Весь город, наверно, высыпал на пляж.
Она приподнялась на локоть и поманила его пальцем.
- Мама одна, дома?
- О, она уже ходит! Я достал великолепнейшего меду, вскипятил огромный самовар, а соседка напекла лепешек, и теперь они сидят и пьют чай. Да еще я настроил приемник на Казань. Они пьют чай и слушают песни.
Она тихо засмеялась.
- Я вспомнила, как ты пел мне однажды татарскую песню и переводил слова. Я только помню: "Приди, не бойся темноты… Если не будет месяца, будут звезды".
- Я давно не пел эту песню. И тоже помню только это: не будет месяца, но есть же звезды. Вот-вот! Я точнее припомнил.
- Когда же я буду петь, как Тамара Ханум?
- У тебя очень много работы. Не надо брать еще одну обузу.
- Пусть. Пусть много работы, но раз я обещала Ильдару…
- О-о! - сказал он. - Тогда конечно. Только совсем он кислый - братец.
- Не кислый, - серьезно сказала она. - У него неприятная история с Ирой. Но он не кислый.
- Он тебе рассказал все-таки?
- Почему "все-таки"?
- Потому что мне он не стал рассказывать и сказал, что мог бы рассказать только одному человеку… Соображаешь?
- Рассказал, - засмеялась она. - И я ему рассказала о нас.
- Зачем? - Он нахмурился. - Много у нас веселого… В назиданье молодым?
Она погладила его руку.
- Не говори так. Мне давно-давно так хотелось рассказать о нас. Девчонки, знаешь, всегда рассказывают маме, подругам.
Они помолчали. По реке неслись скутера, соревнования закончились, но ребята все носились на воде.
- Очень жарко, - сказала она, - идем искупаемся.
- Ты купайся, а я сбегаю на тот берег и возьму в буфете лимонаду.
3
Возле лодочной станции Циля Овсеевна торговала лимонадом, но к ней было не пробиться. Рустем встал в конце очереди. И вдруг перехватило дыхание - кто-то студеными руками охватил его поперек туловища и поднял над землей.
- Ого-го! - хохотал Панкратов, опуская его на землю. - Угу-гу! За-а-ахватаю, гу-гу!
- Ну тебя к бесу, - сказал Рустем, освобождаясь.
- Что, за водичкой? Никуда не уйдет твоя водичка, идем посидим. Идем, идем!
Они сели возле воды на дырявой опрокинутой лодке.
- Как настроение? - спросил Панкратов.
- Пляжное, - сказал Рустем. - Какое же еще может быть?
- Заварилась у вас каша, - вздохнул Панкратов. - Эта старая история…
- Нет, старая история не остается новой. Все течет…
- Да-а, говори! - отмахнулся Панкратов. - Говори! Заливай мозги старому волку - ничего он не видит, ничего не понимает.
- Что же видит и понимает старый волк?
- А то, братец, что слетит дорогой наш человек Георгий Степанович…
- А Панкратов еще тридцать лет будет начальником участка, и ни взлетов, ни падений у него не будет - закон равновесия. Это хотел сказать?
- Нет, не это, - буркнул Панкратов. - А то, что негодяи останутся при своих интересах. Грустно.
- Только и всего?
- Очень грустно!
- Не грусти, Петр Панкратыч. Директор останется директором, и печь будет действовать, как и прежде.
Панкратов посмотрел с недоверием, промолчал.
- Ну, а с тобой? - спросил он потом.
- Со мной может всяко получиться.
- Говорил я тебе, переходи ко мне.
- Хочешь мне помочь? - усмехнулся Рустем.
- От души! Если что, прямо ко мне, понял?
- Но помочь можно и иначе. Ты ведь знаешь меня?
- Господи, знаю ли я тебя!
- Знаешь, что наговорил на меня Мусавиров…
- Мне с ним бороться, - со вздохом сказал Панкратов, - жидковат я. А потом говорят: не трогай дерьмо…
- Не трогай, говоришь?! - Рустема взорвало. - Не трогай? Пачкаться не хочешь? А кому, мне хочется? Я тоже люблю нежные запахи, розы люблю, медовые, черт возьми, запахи люблю. И тоже не хочу ни инфарктов, ни давлений! Мне тоже не нравится, когда косо на меня смотрят… Но мне и не нравится, когда негодяи похлопывают меня по плечу! Но я вот этими руками буду брать это дерьмо и выбрасывать вон. Сил у меня хватит, даже когда сшибут меня негодяи, я не скажу, что жидковат против них. И твою арифметику я тоже возьму вот этими руками и выброшу вон, не побрезгую, хотя она и пахнет сильней всякого дерьма!
- Ну, ладно, ладно, расходился, - хохотнул Панкратов.
- Сволочь ты порядочная!
- Ладно, ладно, - тревожно хохотнул Панкратов. - Было бы из-за чего ссориться.
Рустем ответил с сожалением:
- Трудно, почти невозможно с тобой поссориться, добряк ты этакий. - Он повторил презрительно: - Добряк ты этакий! - Помолчав, он усмехнулся мрачно: - Но мне необходимо с тобой поссориться, понимаешь, необходимо…
- Ладно, ладно, - бормотал Панкратов.
Рустем поднялся и пошел к буфету.
- Долго ты ходил, - сказала Жанна, когда он вернулся к себе на берег. - Очень хочу пить.
- Я тоже. - Он открыл бутылку и протянул Жанне, открыл вторую и, запрокинув голову, жадно, быстрыми глотками стал пить. - Мало я взял, - сказал он, кинув на песок пустую бутылку.
- У меня осталось. Хочешь еще?
- Хочу еще, - сказал он и сделал глоток.
И тут они увидели Виту. Бредущего прямо на них. С опущенной головой. Они не окликнули его. Он не заметил их, прошел.
Она посмотрела на Рустема.
- Все-таки он был не пустоголовый, - сказал он, - тогда, в школе.
Она улыбнулась одобрительно.
- Чему ты улыбаешься?
- Тому, что ты не злой.
- Но я не добренький.
- Не люблю добреньких!
- Люби меня, - попросил он шепотом.
- И злого, и доброго, и всякого, - шепотом сказала она, - люблю!..
Потом они долго купались. И опять лежали на песке.
- Ты Ильдара не видел? - спросила она.
- Нет.
- А я видела. Они, знаешь, с ребятами на огромной-огромной лодке, вшестером гребут. И уплыли, знаешь, во-о-он туда. - Она показала рукой за изворот реки.
4
Ира с подружками стояла на мосту. С высоты далеко видать было реку, весь, вдоль берега, пляж. Далеко, у самого изворота, летал скутер, серебристо взблескивая на солнце, - едва-едва, комариным зудом доносился стрекот. Огромной лодки, на которой уплыли шестеро мальчишек, не было видно.
- Вчера мы долго стояли с Гайворонцевым, - сказала беленькая девчонка, - он до-о-олго рассказывал, как они уплывали ночью в море, далеко-далеко. Он из Керчи, Гайворонцев.
- А почему они ночью уплывали? - спросила черненькая девчонка.
- А ты ночью купалась когда-нибудь? Хотя бы в этой луже? Вот потому и уплывали.
- Он третьекурсник, Гайворонцев? - спросила третья девчонка.
- Ой! - воскликнула беленькая. - Она не знает Гайворонцева!
- Я знаю, - сказала третья девчонка, - я сколько хочешь пилотов знаю! - Упорство послышалось в ее голосе. Ей очень нравились курсанты ТАТУ, она и на танцы к ним в клуб бегала всегда и была знакома с некоторыми курсантами, но такого знакомого, с которым бы она до-о-олго стояла, такого у нее не было.
- Они такие смелые, пилоты, - сказала черненькая, - у них форма, как у морских офицеров. - Она чуть-чуть подумала и добавила: - И никогда не задаются.
- Не задаются! - с усмешкой сказала третья. - Смелые! Да они никогда далеко не пойдут провожать - боятся на отбой опоздать. Или на ужин, - съязвила она. - А морских офицеров вы никогда и не видели!
- Ой! - прыснула беленькая. - Да пилоты всю ночь могут гулять. Например, Гайворонцев. - О форме она промолчала, потому что не была уверена, что кителя и фуражки у пилотов такие же, как у морских офицеров.
- Отбой есть отбой, - рассудительно сказала черненькая, - военная дисциплина. И это не трусость, если они не хотят опаздывать.
- Ну вас, - сказала третья. - Ну вас! Ира, идем на пляж.
- Нет-нет, - сказала Ира, - постоим.
- Ну, возле лодочной посидим.
- Нет. Дайте-ка бинокль, дайте.
- Да видно, - нервно посмеялась беленькая, - без бинокля видно.
Ира взяла бинокль и направила его туда, где поворачивала река, затем правей, где подымались скалы Пугачевской горы.
- Вон они куда укатили, - сказала она. - Прыгают в омут! Вот поглядите.
Черненькая поднесла бинокль к глазам и сказала:
- Ага, прыгают.
- Кто, кто? - спросила третья девчонка. - Пилоты?
- Не знаю. Наверно, пилоты.
- Конечно, пилоты, - сказала беленькая.
Ира вернула бинокль себе и опять стала смотреть. Темные фигурки срывались с темной скалы и… как они летели, не было видно.
- Идем же, Ира, идем на пляж.
- Давайте возле лодочной посидим, - сказала Ира. - Там и буфет, а мне так хочется пить.
Они побежали по мосту, сбежали к лодочной. Возле буфета стоял и пил лимонад папа.
- Ну, как? - спросил он. - Искупались?
- Да, - сказала Ира.
- Смотри, не перегрейся. Может, пойдем домой? Идем-ка домой.
- Нет, - сказала Ира, - мне пока не хочется домой.
- Ну-ну, как знаешь, - согласился папа. - Когда тебя ждать?
- Я не знаю, - сказала Ира.
Девочки заняли очередь и спустились к воде по горячим гладким камням.
Время уходило за полдень. Солнце удовлетворенно, с пронзительным восторгом палило землю, воздух; вода уже истомилась - не давала отрадной свежести. Пляж быстро пустел, одна за другой приставали к причалу лодки. И когда лодочник, сосчитав их, стал глядеть на реку, побрякивая замком, из-за поворота показалась большая лодка. Она шла быстро. Летуче взблескивали мокрые весла.
Я не подойду к нему, подумала Ира, щурко всматриваясь вдаль.
А ему все равно.
Я уеду в Норильск или куда-нибудь… в Ташкент - город хлебный…
А ему все равно.
Мне тоже все равно! Я за ним бегаю, как полоумная, стыдно. Пусть стыдно, зато я совсем не хочу, чтобы за мной бегали какие-то дипломаты или пилоты-татушники. Я все знаю: кто положительный, кто благополучный, кто уплывает ночью в море, кто не боится опаздывать на отбой, кто уедет в большие города, я знаю - кто твой друг, и я скажу, кто ты… Как все я знаю - как скучно!
Я не подойду к нему. Вот дурак какой!
Все всё знают - кем станут в тридцать, в сорок, как надо вести себя, сколько будут получать, а он хочет такого, чего еще нет, и никому - ни татушникам, ни глупым подружкам это не нужно, и они не хотят знать, - а он хочет и знает что-то такое, чего еще нет…
Я сейчас брошусь в воду и поплыву, на середину и вдоль реки, сил не хватит плыть обратно, пусть спасает, пусть спасает, и если не спасет, то пусть я утону!
Она решительно сбросила платье и вошла в воду; теплые, мягкие волны приняли, покачали ее как бы с мягкой усталой укоризной; она широко взмахнула руками и поплыла в странном желанном предощущении, что там, на середине реки, где темно колышется вода, силы оставят ее.
Слишком быстро шла лодка, она движется уже по самой середине и скоро свернет к лодочной. А Ира только расходилась, мышцы ее просят крепкой отчаянной работы, и она широко взмахивает рукой, второй, гибкое тело вскидывается вверх-вперед. Вот уже волны от лодки качнули ее раз и другой… Можно крикнуть: "Ильдар, спаси!"
Хочется крикнуть. Но ведь она не тонет, так много сил, и можно еще плыть и плыть - долго. Нет, не крикнуть ей. Противно, как красиво она будет тонуть и как красиво спасет ее Ильдар. И все злое, отчаянное, серьезное, что было в сокровенности ее разумных ли или, наоборот, безрассудных мыслей - там, на берегу - все потерялось.
Уж пусть лучше я утону, вяло подумала она и стала терять себя, но руки сами собою взмахивались, но она уже повернула назад и уже видела невдалеке белый песок, серые камни и что лодка стоит на берегу и из нее выпрыгивают ребята…
Когда до берега остались последние метры, последние взмахи, она почувствовала, что изнемогла. Если бы и захотела крикнуть, не хватило бы сил - только на один взмах и другой, очень тяжелый, когда уже не можешь, но поднимаешь руку и взмахиваешь ею в самый последний, самый тяжелый раз.
Ильдар поднимался в гору.
Она дотянулась рукой до сухого горячего камня и замерла, затем поднялась и шатаясь вышла из воды. Она видела, что Ильдар, прежде чем скрыться из виду, обернулся и поглядел, но поглядел он, кажется, совсем в другую сторону, может, в сторону Пугачевской горы, где они прыгали в студеную темную глубину омута.
Потом она сидела на горячих камнях, вытянув ноги и опираясь на отведенные назад руки, мокрые волосы падали ей на лицо. Возле нее на корточках, как бы не смея сесть, как она, сидели подруги и смотрели на нее и ничего не говорили.
- Как хорошо ты плавала! - сказала наконец черненькая.
- Пилоты смотрели, как ты плавала, - сказала беленькая.
- Это были не пилоты! - с торжеством в голосе сказала третья.
О чем это говорят подружки? Потихоньку, в маленьком своем кружочке?
…Вот река плещет, вот камни молчат, в пространстве степи назревает гудок паровоза, из города, из глубины гулких улиц доходит шум - чего хотеть, что надо уметь, куда идти на этом белом свете, на этом огромном пестром свете?
Глава двадцатая
Беда с этими мальчишками. С этими мальчишками и смех, и горе!
Когда эти мальчишки встанут не с той ноги, или вожжа им под хвост попадет, или укусит их неизвестная муха - они черт те что выкомаривают! С угрюмым видом на курносеньких лицах шагают они в ресторан, они садятся, развалясь, скрестив руки на груди, чтобы чего доброго не положить их на стол, как кладут на школьные парты. Всесветная скорбь мрачит им мордашки…
Смотри, Ильдарка, смотри, братец! Дойдешь ты до того, что афоризмами станешь говорить: "Умей жить - умей вертеться", "Весь мир бордель, а люди сволочи", "Плевать на прошлую жизнь".
Какую штуку выкинул: готовят к отправке в Славянск группу ребят, включили и Ильдара - давно уж он хотел перейти на завод, в цех обжига, - а он отказывается ехать.
Боевой комсорг Ольга клушей налетела на него.
- Ты позоришь коллектив!
- Что я, жену бросил? Пью?
- В ресторан, между прочим, заглядываешь.
- Почему бы не заглядывать? Это ведь не женское отделение бани.
- Ой-ой! Я ничего не слышу. Я закрыла уши!
- Дура ты…
- Кто дура?
- Я думал, ты и правда уши заткнула.
- Мы тебя заставим!
- Много я перевидал всякого.
- Нет у тебя политической сознательности!..
- Па-жа-лус-та, не пришивай мне политических ярлыков. Я тебе не враг народа.
- Ой-ой! Я ничего не слышу!..
- Ладно, поеду.
- Вот молодец!
- Опять ты уши не заткнула. Про-ве-роч-ка.
Ольга убежала в красный уголок, с яростью поревела и пошла искать Рустема. И вот теперь Рустем должен беседовать с братцем.
- Ну, как? - спросил он, встретив Ильдара.
- Да так, - ответил тот, - на уровне.
- Страшно не нравится мне твоя кислая-прекислая рожица.
- Жаль, конечно. Но что делать, если не сладкая у меня рожица. Да и у тебя, - усмехнулся он, - нет причин веселиться.
- Скучно было бы мне каждый день веселиться. Скажи-ка вот что: ты всегда хотел работать в цехе обжига, а теперь, когда тебя хотят обучить делу, отказываешься ехать. В чем дело?
- Ни в чем. Надоело мне все.
Рустем задумался. Сентенции на темы морали подбросить? Попробуй - не возрадуешься!
- Георгий Степанович очень на тебя надеется. Ты ведь его хорошо знаешь?
- И чего ты ко мне пристал? Я же сказал: все надоело! И знать все надоело. Не хочу ничего знать, понял?..
- Не хочешь ничему верить?