Испугался, подумал он с неприязнью. А чего тебе бояться? Всю жизнь (засвидетельствует анкета) работал на благо отечественной индустрии, партийный стаж, наверно, исчисляется двумя десятками лет - чего бояться, хорошая у тебя жизнь. Ну, на прошлую жизнь тебе тоже обижаться не приходится, именно прошлая жизнь дала тебе хватку и хитрость. Как можно плевать на прошлую жизнь?
Он вспомнил - он говорил Жанне: какое значение имеет теперь то, что было когда-то; надо меньше копаться в том, что было и чего, может, не было.
Сейчас ему казалось, что было это давно, и тогда он был несмышленыш, чудак из чудаков.
2
Охолонув и отдохнув немного, он поднялся и направился к цеху. Возле входа стоял мотоцикл, и он не сразу догадался, что Галкин приехал, а только тогда - когда тот вышел из цеха.
- Ну! - сказал Галкин, протягивая руку.
- Ничего, Георгий Степанович. - Он крепко пожал его узкую сухую ладонь. - Вы были там, видели печь?
- Да. Я уже успел отвезти домой Варакосова. Сдает парень.
- Сдает, - с сожалением сказал Рустем. - А дядька что надо! - Он вспомнил, как бежал Варакосов, прихватывая у груди куртку, как увидел потом его в одной рубашке с закатанными рукавами, как плавным голосом говорил он: "Порядком, порядком". - Вот ведь, - сказал он смущенно, - этот завал треклятый!
- Работа, - сказал Галкин, - работа, и всякое в ней бывает. Кури. Сядем. - Они отошли чуть в сторону и сели на скамейку. - Трудно так работать?
- Трудно? - Рустем задумался. Да, т а к было трудно. - Трудно, - сказал он, - как и всегда. Огонь же.
- Рискованно?
- Два случая было, когда изоляторы не выдержали напряжения.
- Непонятно.
- Что?
- Повышенная кислотность твоего тона - вот что непонятно.
- Вы же знаете, Георгий Степанович… третья смена не укомплектована, ребята неопытней тянут на себе эту смену. А тут изоляторы колются, как орешки.
- А ты помнишь, - спросил Галкин, - как мы пускали первую печь и как отменно кололись тогда изоляторы?
- Опыта не было.
- И сейчас. Вон сразу сколько новичков стало к печи.
- Ребята вас уважают, - сказал Рустем. - Они, понимаете, на все готовы, чтобы только вырос в степи знаменитый завод. Они не пищат, когда им трудно. Но вот сейчас - мы делаем и важное и трудное дело, а приходится скрывать, будто совершаем преступление. Ведь в министерстве не знают, как нам удалось полностью нагрузить печь?
- Там знают, что печь действует, - ответил Галкин. - Все-таки очень важно было дать печи полную нагрузку.
- А потом?
- А потом будет так же, как и теперь. Только лучше, гораздо лучше! Пусть пока не совсем правильно и справедливо… Но ведь потом будет хорошо. Будет экспериментальный цех и будет знаменитый завод!..
- Ребята хотят, чтобы всегда было правильно и справедливо!
Галкин не ответил.
Рустем пристально смотрел на него, и долгое молчание, виноватый, но в чем-то очень упорный вид Галкина вдруг навели Рустема на мысль о том, что Галкин, все понимая, точно так же, как в с е понимает Мусавиров, гнет, однако, свое и может сказать вдруг о грядущем благе, и не только сказать, но и делать все не так, не так, ради грядущего блага обманывая и обижая очень верящих ему людей.
- Георгий Степанович! - громко сказал он.
- Может быть, ты прав, - произнес Галкин.
- Все вы знаете сами, - с горечью сказал Рустем.
По гаревой дорожке захрустели шаги, и в освещенной полосе перед входом в цех возникла фигура Мусавирова.
- Вы здесь, оказывается, - сказал он обиженно. - Я сижу, жду.
- Да, простите, - отозвался Галкин и поднялся.
Голос его, почудилось Рустему, прозвучал излишне оживленно. Он с ненавистью посмотрел на Мусавирова, с которым уйдет сейчас Галкин и с которым говорить ему будет легко и просто, несмотря на прошлые обиды, ни на что.
- Мы не поговорили с вами, - сказал Мусавиров. - Надо бы вернуться, - он указал кивком головы в сторону заводоуправления.
- Завтра, - торопливо сказал Галкин, - завтра.
- Вы в курсе? - холодно сказал Мусавиров.
- Да, да, - быстро сказал Галкин и стал смотреть, как быстро уходит со двора Мусавиров.
- Видать близко да шагать далеко, - произнес он.
- Вы о чем? - не понял Рустем.
- Так, ни о чем. Может быть, поторопился я… Слишком долго пришлось шагать. А теперь - и видать близко, и шагать уже недалеко.
Он помолчал, медленно разминая сигарету и трудно раскуривая.
- Ты мне помоги, - вдруг сказал он.
3
Мусавиров вышел из проходной.
Речная сырость густо скапливалась у дороги, было зябко. Он махнул по сторонам руки, свел их перед собой вместе, присел несколько раз и, оглянувшись назад, побежал в темноте короткими шажками, высоко подбрасывая ноги, чтобы согреться.
У моста он перешел на шаг. Сердце стучало бодрей, мышцы загорячели, и прохлада, подымавшаяся от воды, была теперь хороша ему.
Струсил, подумал Мусавиров, струсил, товарищ директор!
Выдвигать проекты, желать удивить мир - кому этого не хочется, даже если человек и не слишком честолюбив. Но когда начинается практика - а везде и все заканчивается практикой - тогда человек или сдается или действует… как умеет.
Мотоцикл бодро стрекотал, встряхивался на выбоинах и чуть придерживал ход, словно чуткий конь, удостоверяясь, на месте ли седок. Вскинутый на миг луч фары снова опускался мягко на дорогу.
Снова - стрекот, скорость…
Ветер плотно приложился к лицу, не отойдет, пока не замедлишь ход.
Поможет, подумал Галкин, поможет. Как чертовски хочется, чтобы тебе помогали!
Слишком спокойным показался я парню? Куда там - спокойствие! Тревожился я, тревожились они - хорошо, все хорошо, что делается, переживается вместе…
И ты не последний человек, если тебе прямо говорят о том, что в чем-то ты не совсем прав. Значит, верят ребятишки.
Я тоже хочу верить. Верю. Если бы я не верил, я бы ждал, я был бы крайне осторожен…
Он перешел мост и стал подниматься в гору, быстро устал.
А-а, я все предвидел, все было ясно с самого начала. Как это у татар говорят: если тянешься вверх не умеючи - лишь покажешь одно прекрасное место.
Нет, надо же так, отдать распоряжение и укатить на полмесяца в командировку! Все было ясно с самого начала. Но если бы я возражал, меня бы сочли за консерватора, завистника, за дьявола рогатого. А я не консерватор и не завистник, и не дьявол - я человек…
Было время, когда я был лихим парнем и тоже носился с благими идеями и кое-что делал на благо. На благо дела, не в ущерб! - делал, а теперь я знаю: всему свое время, вот так!
Видать близко да шагать далеко. А вон еще сколько ухабов на пути к "гиганту индустрии"! Две недельки топилась печка, а сколько забот, страхов, мороки.
И ответственность!..
Самоотверженнейший товарищ Галкин, может быть, и всю ответственность возьмете на себя?
Стрекот мотоцикла глохнет в тесноте, глухоте узких улочек.
Ребята хотят, чтобы в с е г д а было правильно и справедливо.
Спасибо, ребятки, вы напомнили мне хорошую истину!
Я напомню вам другую: верить надо тоже всегда. И не считать, что там, где начинаются трудности, кончается прекрасное. Нет-нет, они не о трудностях - о справедливости…
Может, я умру и так и не добьюсь, не у в и ж у того, чему отдавал по дню, по часу всю жизнь? Что тогда?.. Что останется? Только трудный путь, который ты не весь прошел?.. Но столько, сколько прошел, - честно и правильно, не путая, не затрудняя пути другим.
Абсолютно честных людей практически быть не может на этом свете… Он вынужден будет делать что-то вопреки своим кристально чистым убеждениям. А подлость, между прочим, всегда есть подлость - вынужденная она или не вынужденная… Мусавиров вышел на улицу, где жил, и издалека еще увидел светящееся окно. Ира не спит. Приблизившись, он заметил под самым окном парня. Тот подпрыгивал, стараясь заглянуть в окно.
- Вам чего, молодой человек? - спросил Мусавиров.
- А? - Парень обернулся и, сильно покачнувшись, едва не упал.
Внимательней всмотревшись, Мусавиров узнал культмассовика горсада, и злость закипела в нем: ряженый!
- Вот что, молодой человек, - сказал он, взяв его за грудки и крепко прихватывая пальцами рубашку. - Вы не такой уж молодой человек, чтобы я не мог вам всыпать. Вон отсюда! - Он круто повернул его от себя и замахнулся было, чтобы дать по загривку, но передумал и, подняв ногу, свирепо двинул того под зад.
4
- Ты кого-то там прогнал? - встретила его язвительным вопросом дочь.
- Да-а. - Немного он смутился. - Я надеюсь, - сказал он, внимательно глядя на нее, - что этот болван оказался у нашего дома по недоразумению.
Это было именно так, по не-до-ра-зу-ме-ни-ю! Папа все угадывает, и всегда и все, что он говорит, очень-очень правильно.
- На этот раз ты не угадал, - сказал она, зная, что все равно он не поверит ей. - Он, по-моему, положительный человек.
Он посмотрел на нее, и ее узкое, бледное в матовом свете лампы, личико было отчужденно-спокойным.
- Пусть я не угадал, - сказал он вроде бы примирительно.
Пусть! Ах, как это легко говорить: пусть будет по-твоему, пусть я не прав, а самому быть уверенным в своем!
- Говорят, - услышала она, - скажи мне, кто твои друзья, и я скажу, кто ты.
- А кто я? Какою я буду? - резким голосом сказала она.
- Какою станешь.
Ну как все правильно. Какою стану, такою и буду. Как это правильно!..
- Ничего ты не знаешь, - сказала она.
- Я не знаю. Но ты-то сама должна знать.
Конечно, ну, конечно, другим-то откуда знать? Я должна знать.
- Слушай, - сказала она, - ты выдай меня замуж, а? Ну, как раньше отцы выдавали, а?
- Ты, разумеется, чепуху говоришь. Но знай, дочка, я никогда тебе насильно ничего не навязывал. Я могу только советовать.
Разумеется, ну, разумеется, я сказала чепуху. И разумеется, насильно никто меня ничего не заставит делать…
- Твои советы надоели мне вот как!
- Мерзавка! - крикнул он.
- Не смей на меня кричать! - крикнула она и вскочила и ударила кулаками по столу и топнула ногой.
Он сник и сказал:
- Разбудим мать.
И тихо, на цыпочках, вышел из комнаты, неслышно притворив за собой дверь.
Вот разговор начинался! Но могли разбудить мать - это очень здраво он рассудил.
Глава восемнадцатая
Говорил Георгий Степанович:
- Вот о чем я думаю - перевести тебя мастером третьей смены. Старших обжигальщиков подберешь сам. Это в том случае, если все наши дела закончатся благополучно. Но я думаю, - он слегка усмехнулся, - спасти тебя можно. Хотя и трудное это дело, но не скажу, что невозможное.
- Вы обо мне не думайте, Георгий Степанович, - сказал Рустем, - обо мне что!..
- О себе думать? Но у меня все гораздо благополучнее, чем у тебя.
- У меня? - изумился Рустем. - Вы… всерьез?
- Очень. А заводские дела такие: сам факт полной нагрузки печи оценивается в министерстве положительно, главный инженер, - он опять слегка усмехнулся, - точно в воду глядел. Положительно потому, что наша продукция очень нужна. Итак, печь работает, люди получают за сверхурочные часы, большая группа ребят выезжает на месяц в Славянск - пока при нашей напряженной обстановке мы не можем готовить обжигальщиков. Вот так. Я получаю не слишком пылкое одобрение, не слишком пылкое потому, что все-таки наше мероприятие было не без риска.
- Ну, а я? - с нетерпением спросил Рустем.
- А ты… Промышленный отдел горкома будет заниматься организацией труда. Но что показали последние дни? Печь работала не ритмично, две неудачи с испытанием изоляторов, одна авария. Старший обжигальщик в это время должен был находиться на своем посту и, в случае чего, тут же поставить в известность главного инженера, который, кстати, был на своем посту. Но старший обжигальщик выходил на смену пьяный…
- Это ложь, Георгий Степанович! - воскликнул Рустем. - К тому времени, когда я говорил с главным, я и забыл, что выпил с Панкратовым пятьдесят граммов. И потом в тот вечер не моя была смена, я пришел сам. И не в цех, а в кабинет главного…
- Ты не кипятись, - остановил его Галкин, как-то очень печально усмехаясь. - В горкоме известны и другие твои пороки.
- Какие? Я хочу знать, Георгий Степанович! Я настаиваю!
Галкин взял его руку в свою, сжал крепко.
- То, что ты болтаешь о развратности порядочных семнадцатилетних девушек. То, что отца ты выгнал из дома, и он вынужден был покончить жизнь самоубийством…
Я остановился…
Я ничего не видел и уже не слышал, говорит что-нибудь Георгий Степанович или молчит. Я ничего не чувствовал, только - боль в руке, которую крепче, все крепче сжимал Георгий Степанович…
- Я убью его, - глухо сказал он. - Я задушу его, и пусть тогда делают со мной, что хотят.
Галкин молчал.
- Георгий Степанович… скажите прямо и честно: вы верите в меня? Одним словом скажите: да или нет? Это очень важно…
- Да, - сказал Галкин.
- Это очень важно… Я не мальчишка, я знаю, что есть на свете подлость… Я переживу, я буду держаться, и теперь для меня неважно, что кто-то наклеветал. Я хочу сказать вам… как вы можете работать с человеком, который делал и для вас и для других подлости?
- Что же, - опять усмехнулся очень печально Галкин, - судьба, видно. В стране всего лишь два таких завода, как наш. Мы оба старые специалисты…
- Я не о том, я все время путаюсь… Теперь вы его боитесь? Теперь?
Галкин переспросил с укоризной:
- Боюсь? Когда случалось совсем уж тяжко, я боялся только одного: а вдруг я не прав? Вдруг все, над чем я бьюсь, только фантазия?
- А потом?
- А потом оказывалось работы по горло. Иногда мне удавалось поглядеть на себя со стороны, и я думал: черта с два, фантазеры и мечтатели - народ безработный.
- Вы простили его? Как вы можете спокойно и мирно работать с ним?
- Разве у нас с тобой все спокойно и мирно? - вроде удивился Галкин. - Разве ты себя чувствуешь сейчас спокойно и мирно?
- Я готов глотки рвать.
- Во-во! - повеселевшим голосом сказал Галкин. - А говоришь - спокойно и мирно. Ну, ладно, поспешить мне надо.
Рустем разочарованно сказал:
- Всегда вы спешите. Мы даже не поговорили.
- О-о! И не договорим никогда, до самого гроба хватит разговоров. А спешить и вправду спешу. Знаешь, - задумчиво сказал он, - жить мне остается поменьше, чем тебе. Меньше, а того, что надо сделать, очень много. Я хочу видеть этот завод… - Он обернулся и посмотрел в ту сторону, где подымалась в небо труба завода.
- Хватит у нас сил, Георгий Степанович! Хватит! Я тоже хочу видеть наш завод настоящим. Хватит!
- Мы с тобой не дряхлые старики, - с улыбкой сказал Галкин.
- Да уж ясно, - оказал Рустем.
Глава девятнадцатая
1
Вита брел песчаным берегом, чуть ли не перешагивая через тела. Как в Сочи, подумал он. По реке, отчаянно стрекоча, проносились скутера. У того берега ныряли аквалангисты. Досаафовцы проводили соревнования.
Настроение у Виты было отвратительное. Он бы ни за что не поперся на пляж, но дома невмоготу стало от назойливых приставаний матери. Она называла его непутевым, тряпкой, бабой - и работа бабья, и лежит он днем, задрав ноги в потолок, курит, "так и смолит, так и смолит, ирод проклятый, телку бы попас, и то польза". Да, конечно, пасти телку, потом, может, к быку ее сводить - ха-ха! Он злобно плюнул и отправился на пляж. Ему хотелось полежать одному, подумать, подремать, но всюду вдоль воды лежали люди.
Он добрался до изворота реки, здесь было пусто, и только там, где кончался песчаный пляж и начинались камни, лежал длинный тощий мужчина, прикрыв лицо соломенной шляпой.
Бабенция бы лежала, подумал Вита. Он постоял, огляделся и лег. Лег и задремал и вскоре же очнулся, рывком сел. Сердце жарко колотилось, горячий пот тек по лицу. Ошалеть можно от такой жары! Шатаясь он пошел к воде. Сел на мели и яростно стал плескаться, взмахивая, мотая блаженно головой. Когда он вышел из воды, захотелось курить, он пошарил в карманах - папирос не было.
- У вас не найдется закурить? - спросил он соседа.
Тот сел, легонькая шляпа его скатилась, покатилась к воде. Вита побежал, догнал ее и вручил соседу.
- Спасибо, - сказал Мусавиров. - "Он не узнал меня".
- Спасибо, - сказал Вита, закурив. - "Не узнает".
- Какая адская жара! "Интересно, как бы он вел себя, если бы узнал?"
- Да, очень жарко. Вы бы куп-куп, а? "Как он меня вчера! Дать бы ему под дых или камешком по черепу".
- Вода, наверно, холодная. У меня плеврит. "Ну на кой я ему про болезни и слабости говорю? Вон глазки какие у болвана - злые, трусливые. Такому ничего не стоит…"
- Плевритик, это опасно, да? "Или заплыть с ним подальше, схватить за волосы и головой… туда, туда!"
- Это в зависимости от того, как относишься к своему плевриту. "Вот так!.." Да лежите вы спокойней!
- Хи-хи. Интересно! "Во-он бы до того камешка докатиться - и трах бы!"
- В жизни все опасно, если ты трус и дурак. "Ну болван, чего он катается по песку?"
- Да, да! "Вот ведь - он вообще сказал, если трус и дурак. А мне кажется, с намеком… Нет, не ударю. Знаю ведь, что не ударю, а вот хочется до камешка докатиться!"
- Курите еще. И ради бога, чего вы ерзаете? "Хе, как быстро они успокаиваются! Неприятно, черт возьми, вспоминать, но я в его возрасте, кажется, тоже не был слишком решительным".
- "Беломор" - это вещь. "Я не трус, не трус! Но пусть даже трус, пока, сейчас… когда ни черта я еще не добился. У него положение, деньжата, инженеришки на цырлах перед ним… Лежит себе, покуривает. А чего человеку еще? Разве так уж много человеку надо?"
- Я постоянно курю "Беломор". "Соображает, морщиночки напряглись. О чем? О жизни? О том,, чтобы удивить мир или постоянно курить хорошие папиросы? Удивлять мир - неплохо. Но постоянно курить хорошие папиросы тоже не каждому удается".